Он посадил маму на заднем сидении, завязал ей глаза черной тканью.
Она пробовала угадать, куда они едут, но быстро потеряла ориентацию.
На месте пахло солью и морем. Старик выволок маму из "варшавы", посчитал до пяти и снял повязку.
Они находились на Каменной Горе, перед "Домом под негром". У матери даже голова закружилась. Ведь целую жизнь она провела за одеялом, теснясь с родителями в одной комнате.
- Иногда кто-то дает тебе так много, что ты и не знаешь, что сказать, - признает она. - Чувствуешь тогда себя робким, виноватым, ну и плачешь.
Вилла стояла пустой с тех времен, когда на первом этаже мучили людей. Старик, осознавая это печальное прошлое, приготовил для матери второй этаж, с грязной кухней, светлой ванной и комнатой, откуда можно было выйти на террасу.
- Мы сидим как раз тут, - радуется мама.
На лестнице пахло пылью и животными. Кто-то недавно разводил здесь не то нутрий, не то енотов.
В спальне ожидал туалетный столик с хрустальным зеркалом и трехдверный шкаф, а внутри него больше вешалок, чем у мамы было платьев. А старик уже тащил ее дальше, в санузел, где над ванной блестели золоченые краны; через большую комнату, мимо пустых книжных полок, кресел с блохами и дырявого шезлонга на террасу, откуда открывался известный мне вид на волноломы.
На полу валялись бра, чемоданы, комоды и неработающий утюг.
А старик уже открыл шампанское.
Мать утверждает, что в его радости скрывалась некая неуступчивость, упорство воина. Он был способен загонять остальных к счастью бичом.
Мама тут же расплакалась. Старик тут же спросил, что он сделал не так. Он явно считал, что это все имеет связь именно с ним – уж если мать хнычет, значит сам он наверняка чего-то нахомутал, а если радуется, тоже по его причине. Вообще-то Клара тоже могла бы чего-нибудь сказать по этой теме.
Мама же плакала, потому что думала про бабушку, работающую в три смены, а еще о босых детях, которые гоняли по развалинам между бельем, развешанным на тылах улиц Авраама и Швентояньской, где люди кучковались в руинах без света и воды. Она думала о молочнике, толкающем свою тележку в четыре утра, о беззубом Зорро и других бедных людях, из-за печалей которых Гдыня почернела. А тут такая вилла!
- Молодая я тогда была, потому и впечатлительная, - смеется она сейчас.
Отец поднял ее на руки, целовал веки, вытирая слезы шершавым пальцем, и спрашивал, что еще он может для нее сделать. Мама поглядела на увядшие цветы, на линолеум и углы стен, почерневшие от дыма, на грязную кухню и заставленную ломаными вещами террасу. И спросила:
- Ты дашь мне на недельку Платона?
О каштане
В Гдыне теперь все шло хорошо. Вацек встречался с новой девушкой. Мать заставляла Платона пахать.
Вацек, похоже, был из тех людей, которым идет на пользу, когда их бросают. Он начал ходить выпрямившись, а на других глядел, словно бы хотел, чтобы те ему чистили обувь. На занятиях он красноречиво разглагольствовал, заявлял, что купит себе "сиренку" и кланялся только наиболее солидным преподавателям.
Себе он выискал деваху со второго кура, вроде как неприкаянную и внешне ничего, обрабатывал ее, выстругивая из блестяшки звезду. Та же, впрочем, пялилась на него, словно коза на ангельский отряд.
Вечера они просиживали в "Морской", где совали друг другу безе в рот. Она же ему даже руку под подбородок подставляла, чтобы мужику галстук не попачкать.
Осчастливленная мать рассчитывала на то, что Вацек о ней забыл, а с ним забыл и Шолль, в связи с чем как-то пропустит ее на экзамене.
- Скорее уж дьявол бы меня простил, - слышу я.
Мать вспоминает, пахала словно параноик, буквально заучивала учебники на память, абзац за абзацем, за тем своим одеялом, совершенно ухайдаканная после занятий и практики. Пока не настало время работ на Каменной Горе.
По мнению матери Платон был неуничтожимым. Такие ослы завоюют весь мир.
Начали они с того, что стали выбрасывать мебель, что занимала террасу, и дырявый шезлонг. Платон в этот шезлонг просто влюбился и спрашивал, можно ли его забрать. Матери хотелось знать, на кой ляд тот ему, раз он проживает в каюте. Платон заверил ее, что когда-нибудь получит двухкомнатную квартиру в Москве. И они поедут туда вместе: он сам и шезлонг.
- И стану лежать на нем, словно император, - сказал он и перепугался своих слов, ведь в его замечательной стране императора расстреляли.
А кроме того, он много фантазировал о жене, которую для себя найдет. Похоже, что он любил животных, потому что говорил, что такая жонка должна быть трудолюбивой, как вол, тихой, как летучая мышь, и охотной, словно мартовская кошка. Так он говорил, потом замолкал, смущенный какой-то тайной. Интересно, а что сегодня бы услышал на такие свои требования.
- Ты не верь ему, - повторял отец.
Работа продвигалась. Под сорванным линолеумом ждал красивый каменный пол, за обоями – довоенная лепнина. В стене обнаружилась коробочка с детскими сокровищами: там был солдатик, вагончик и кусочек свинца с вплавленной в него тряпочкой
- Что стало с тем мальчишкой? – размышляет моя сентиментальная мама. Она считает, что всякая память после человека раньше или позже пропадет, и ничего мы с этим не сделаем.
По мнению Клары, именно для того она эту историю и рассказывает: желая жить чуть подольше, вновь обретая молодость в своих собственных словах.
На чердаке они обнаружили диван в стиле Людовика, шахматный столик, идеальный под коньяк, и раскладной стульчик, на котором никто не желал сидеть. Мама выплескивает из себя все те названия, которые значат столько же, сколько кусок свинца с тряпочкой.
Всю мебель, включая и небольшой бар для отца, стащил с чердака сам Платон, хотя мать и хотела помочь. Он сказал, что это не занятие для девушки, и чуть ли не свалился с лестницы. Ноги ему запутывала водка.
За саженцами поехали под Городской Рынок. Перед входом там стояли подводы. С них продавали яйца, масло и молоко в жестяных флягах, а еще скатанные ковры и штаны з Америки. Беззубые бабы в укороченных куртках считали бабки, на веревках дергались туда-сюда поросята, стучали деревянные башмаки.
- Там у них были розы, гортензии, бегонии. К сожалению, с саженцами очень легко обмануть, - рассказывает мама, надевая мину знатока. – Нам подсовывали такие, у которых уже корешок засох, побегов было мало, вредители обгрызли так, чт листочки пожелтели, с этими саженцами нужен глаз да глаз.
В конце концов, все необходимое нашла. Торговка хотела очень дорого.
Мать, мастерица искусства отречений, попыталась понять то, что потратила половину дня, и теперь еще вернется без цветов. Старик бабок подбрасывал, но все поглотила вилла.
Она попросила Платона смотаться с ней на Пагед, на базар отвезла лимоны от старика, дала их бабе, и на Каменную Гору вернулась с саженцами. Наконец-то эти цитрусовые послужили чему-то большему, чем просто лакомству. За домом она вскопала и распушила землю и начала садить.
- Все это было весьма трогательно, - прибавляет она. – Впервые я строила дом, причем, для кого-то. Раньше я просто не знала, как это бывает. Мне так хотелось, чтобы Коля был у себя дома, летом сидел на террасе, выпивал, пялился на море и курил свои папиросы. Пускай это будет его место на земле, пускай ничего другого не ищет. Мы даже достали пляжный зонтик и два садовых кресла после немцев; короче, Платон уже собрался уходить, а я его еще послала в гастроном на Швентояньскую, чтобы он купил Коле ту водку, которую тот любил.
У старика же было иное мнение по данному вопросу, поэтому он злился. Он бурчал, ворчал и давал понять, что его мучит одиночество.
Мать училась, работала, отмывала террасу от ржавых следов от клеток и сражалась с запахом енотов, а он тащил ее на танцы или в гостиницу, даже пугал, что отберет Платона и громко жалел об аренде этой чертовой виллы. Из счастья несчастье вышло, так он говорил.
А мать на все это – а ничего. Сыпала чай в коробочки из-под конфет и смазывала замки, без слова и явной злости, так что из отца наконец-то выходил воздух, он садился и не знал, что с собой поделать, так по-дурацки он себя чувствовал.
- Он извинялся, как только русский умеет, - прибавляет мама и радостно излагает, как такие извинения выглядели.
Я даже привыкаю к ее непристойным рассказикам, но тут их не приведу.
Кухня сияла, в постели ожидало свежее белье, под вешалкой в прихожей старик мог ставить свои начищенные сапоги. В небольшом баре ожидали стаканы из толстого стекла. Мать вышла на террасу, упала на стульчик, поглядела на сад, на все те розы и гортензии. Поняла, чего-то не хватает.
Ей хотелось чего-то вечного, неуничтожимого, под размер их большой любви.
Она позвала Платона, и они поехали на рынок. Вернулись с деревцом.
Платон приготовил яму. Копал так, что ему даже захотелось заняться муштрой.
Мать влила туда удобрение из крапивы и посадила деревце. Подрезала ветки и культи покрасила известью. Каштан доставал ей почти что под подбородок. Теперь, через шестьдесят лет, я едва смогу охватить ствол, дерево выросло выше крыши, так что соседи злятся и просят подрезать ветки. В нем имеется глубокое дупло, наполненное паутиной и листьями, весной он буквально взрывается белизной, а осенью на нем взбухают колючие зеленые шарики, и все буквально вибрирует жизнью. В ветках чем-то занимаются белки, куницы, дрозды. Мать стучит пальцем по стеклу и говорит:
- Он выжил дольше, чем любовь. В принципе, ничего сложного.
О неожиданности
Я поспешаю за стариком, замечаю родство наших обычаев и смешных привычек. Шевелю ли я носом, когда злюсь? Не сажусь спиной к двери? Ем ли, так же, как и он, жадно и горблюсь над тарелкой, вбивая локти в столешницу? Мне бы хотелось, чтобы такого не было. Я хочу быть похожим на себя самого и ни на кого больше.
Клара, в свою очередь, считает, будто бы я злюсь, как мать. Якобы, когда я обижаюсь, становлюсь театрально вежливым. Вот это уже совершенная чушь, если меня что-то достает, я тут же сбрасываю это с печенки.