Именно здесь он встретил американца.
Тогда, в мае, пляж был теплым, и по нему никто не полз. Собаки гонялись за брошенными палками, рылись в песке. А вдруг среди них был и Лилипут?
О ее взгляде
Накладываю себе селедки на тарелку, пробило два часа ночи, я же ни сонный, ни уставший, работа до самого рассвета мне известна, и я прекрасно знаю, как все будет: под самое утро я пойду в кровать, не засну, покручусь с бешено колотящимся сердцем, встану, сделаю себе кофе и в первую половину дня даже не буду уставшим: вонючий пот, головокружения, паршивые мысли придут сазу же после обеда и так уже и останутся, вот тогда я буду злым и колючим.
Но писать должен, я даже чувствую, будто бы делаю что-то хорошее, словно бы, стуча по клавишам, я глядел дальше, размышлял яснее, а распыленные мысли нанизываются на веревочку.
Отец близко, он словно бы стоит рядом, будто привидение.
Тем временем, в кухне появляется кое-кто другой. Клара останавливается на пороге, на ней та самая ее любимая пижамка в полосочку, на лице сонные, хмурые глаза. Я уже сижу над компом, рядом тарелка с селедками; я уже не ем из банки, как просила жена, жирные пальцы застывают над клавиатурой.
Ее взгляд мне известен очень даже хорошо, он замыкает Клару в тишине. Жена редко говорит, что лежит у нее на сердце, считая, что я сам обязан догадаться – как правило, я не догадываюсь – но сейчас все по-другому. Я говорю, что скоро закончу и приду в кровать, как и обещал. Ну да, мы же договаривались, я должен был не торчать всю ночь, но материала, который необходимо записать, у меня много, отсюда и задержка, осталась парочка коротеньких фрагментов, и я к ней приду.
- Ты и не заметишь, как я приду. Спи, Клопсик[50], отдохни хорошенько.
Клара не отвечает, хотя знает, как сильно мне нужны ее слова. Она глядит на меня с древней супружеской претензией, знакомой, будто Балтийское море, еще мгновение стоит, после чего закрывает за собой дверь.
О пистолете
Старик брал маму на пикники, в том числе и на один особенный.
У него было два одеяла, подушка и ивовая корзинка, в которую он запретил заглядывать.
Они поехали на Крикулец, где цвел шиповник, и где пугали остатки деревянного домика лесника. Платона с "варшавой" они оставили перед каменным виадуком, а уже оттуда пешком отправились через темный перешеек, по обочине, а дальше – по лесной тропке.
Отец, более серьезный, чем обычно, и более мрачный, разложил одеяла на траве. Подушку пристроил на сосне, где-то на уровне маминой головы. Та стала размышлять, а в чем тут дело, а он, как будто бы в этом не было ничего серьезного, достал из корзинки бутылку, две рюмки, хлеб, зельц и масло.
Мать сидела на одеяле и пыталась расслабиться. А вместо отдыха отец подсунул ей под нос пистолет.
Точнее, он набожно извлек его из пахнущих смазкой тряпок. У пистолета был длинный ствол и рукоятка, изготовленная из дерева, в котором умело были вырезаны якорь и звезда.
- Это "балтиец", - произнес старик, словно бы речь шла о реликвии великого святого: палец там, перец или что-то еще. – Во всем свете всего пятнадцать таких.
По мнению матери, мужчины были бы менее смешными, если бы не их любовь к предметам. Речь идет об оружии, авторучках. В том числе и мои ножи.
Тогда на поляне старик хотел научить маму стрелять. Она спрашивала, зачем это, но он не хотел отвечать.
Мама осторожно взяла "балтийца" в руки. Старик сапогом раздвинул ей ступни и показал, как следует держать оружие обеими руками, с указательным пальцем на скобе спускового крючка и с большим пальцем чуть повыше. Она стала крепко, словно бы желала врасти в землю, и рванула за крючок, уверенная, что попадет в цель – если не она, то кто же?
Грохнуло! Мама очутилась на земле, выпустив волыну. Старик поднял ее, позаботился, чтобы она вновь заняла правильную позу, и обнял ее рукой, нежно охватывая ладонь с пистолетом. От него пахло папиросами, водкой и одеколоном "Пшемыславка"[51].
Пистолет колебался, мать через прорезь прицела выхватывала затуманенную цель.
Она отстреляла обойму и попросила дать следующую. И еще одну. У нее горели запястья. Трепетали листья, кора отскакивала от сосны, ствол разогрелся, словно чайник, так что таже старик начал просить, чтобы мама успокоилась, а то еще попортит пистолет.
В конце концов, в подушке появилась столь желанная дыра. С разгона мама сделала еще парочку. После этого гордо заявила отцу, что теперь она лучший стрелок, чем он.
В ответ старик вынул пистолет из ее болящих пальцев, прицелился и выстрелил в цветок шиповника, потом отправился в те кусты и вернулся с цветком.
Он всегда побеждал, таким уж был.
- Странно, но я предчувствовала, что эта стрелковая подготовка еще может пригодиться, - вспоминает мама.
Старик же, как он сам утверждал, поменял эту волыну за четыре картофелины.
Во время блокады Ленинграда он тайком провозил еду по льду замерзшего Ладожского озера. На него наседали сходящие с ума от голода люди, грозили смертью и целовали ему сапоги, а он отказывал им, потому что ему нечего было им дать.
Среди них оказалась женщина-токарь, молодая мать четверых детей, выглядящая словно старуха. Она говорила о тех детях так долго, что сердце у отца растаяло, и он отдал ей последние четыре картофелины. Взамен она предложила ему пистолет, бесценный "балтиец". Она вынесла его с завода. Кстати, за это она могла и пулю схлопотать.
Старик отказался от подарка, объясняя, что тот стоит гораздо больше, чем картошка, несколько расходясь с правдой. Женщина опустилась на колени и созналась, зачем ей было оружие.
Она хотела убить детей и себя; отец же дал ей картошку, и ей уже не нужно было этого делать, но, как она сама сказала, вскоре они вновь сделаются ужасно голодными, и тогда она уже колебаться не станет.
Ну а старик взял это оружие, потому что, что тут и говорить.
Может быть, именно потому он стрелял из него по цветам.
Об экзамене
Маму я люблю за разные вещи, в том числе – за ее отношение к Богу и святым.
Большая часть старушек пилит в костёл, как будто бы они все еще могут грешить. Мама считает, что осень жизни лучше провести в пивной и среди близких, и с ней трудно не согласиться.
Можно так сказать, что скорее уж солнце ослепит солнце, чем ее – сияние веры.
Она не борется с религией и не спорит с ксёндзами, оставаясь совершенно безразличной к проблемам духа. В этом плане она похожа на глухого, которого притащили на фестиваль духовых оркестров. Трубы гудят прямо в ухо, а он – ничего.
- От нас остаются только рассказы, - говорит мама, и в этом я с ней соглашаюсь, потому и пишу, хотя мама радует нас прекрасным здоровьем, несмотря на бедро и на возраст, а Олаф шутит, что бабушка еще станцует на его свадьбе.
Мы его не окрестили, и брак оформляли не в церкви, а все благодаря мамуле.
Когда она утратила веру? Возможно, что уже в лицее уршулинок? Только погляди на монашку, и ты уже усомнишься в милосердии божьем. Я не удивился бы, если бы это случилось чуточку позже, когда люди оплевывали ей обувь в костёле на Оксиве. Так или иначе, но вышло хорошо, потому что с Богом в сердце она была бы ужасной.
Клара говорит, что мать чтит саму себя, потому ей никакой Бог не нужен.
Но той весной она молилась святой Аполлонии, покровительнице дантистов, Иуде Фаддею[52] – покровителю самых безнадежных дел и самому дьяволу, лишь бы только сдать протезирование.
- От страха все у меня смешалось в голове, - признает она. – Я думала: раз уж Бог сбил несчастного американца с неба, то почему бы ему не помочь мне с экзаменом?
Она бы учила и больше, только ей не было где и когда, она даже жалела, что съехала с Пагеда. В вилле хозяйничал старик. Он приезжал, когда хотел, и буквально отгонял ее от учебников. Она же поглощала толстенные брошюры о болгарских хирургах и укоренении коренных зубов из фарфора, учила наизусть названия сплавов меди, серебра, золота и олова, а папочка желал, чтобы ему уделяли внимание, и отрывал ее от книг.
- Он постоянно желал заниматься любовью, - слышу. У меня же на кончике языка: перестань, мама. – Он все время повторял, что я наверняка сдам, потому что очень способная, и у старого дурака Шолля не будет никакого выхода.
На помощь ей пришел не кто иной, как Зорро. Он приходил вечерами в дни маминой практики, пропускал перед собой всех других пациентов, после чего они вдвоем закрывались, он в том своем нелепом костюме, она – в окровавленном халате. Мама занималась его зубами, а когда заканчивала, Зорро открывал "Вопросы консервативной стоматологии" и задавал маме вопросы, плюясь комками окровавленной ваты.
Как отстроить остов зуба? А как мы проектируем величину нижней полости со стороны языка? Что там происходит в мире композитных вкладышей, которые так любил Шолль? Они обсуждали все эти чудеса, мать повторяет вопросы слово в слово, как будто бы сдавала все это вчера; впрочем, она утверждает, что протезирование – великолепная штука, потому что заключается в возвращении красоты. Ты вставляешь зуб, и пациент сразу же тебя начинает любить.
Помимо того, они говорили про рак полости рта, когда отпадает вся нижняя челюсть, а еще плавили серебро. У матери имелось немного металла и формочки, Зорро подносил ацетиленовую горелку. В том слабом сиянии его лицо делалось старым и таинственным. Серебро плавилось на ложке, стекало в формочку и застывало уже в виде зуба.
Мать гамлетизировала, что не сдаст, несмотря даже на эту помощь, разочарует родителей, да и Зорро будет разочарован. Она опасалась того, что закончит как судомойка, и старик ее бросит, ибо, зачем ему иметь дело с замарашкой.
Перед самым экзаменом Зорро пришел совсем кислый. Потребовалось какое-то время, чтобы он признался, что его мучит. Он говорил про злобные тени и про людей в длинных пальто. Следом за его велосипедом ехала знакомая белая "победа". Мать сказала ему правду, что это ее вина. Еще посоветовала, чтобы он какое-то время посидел дома, даже чтобы поменял костюм.