И при этом блуждают, будто слепые. Запах селедки – это еще малая цена за раскачанное их чувство красоты.
Я бы и слова не написал, если бы не она. Сам колочу в клавиши компьютера, словно сумасшедший, обложившись баночками, тарелками, керамическими блюдцами и досками для нарезки хлеба. На столе засохшие пятна, клавиатура жирная, меня подгоняет зловредная сытость.
И даже сейчас возьму и съем. А вот что?
Давайте поглядим.
Передо мной на тарелке, поблескивая маслом и полукольцами лука, селедочки укладываются в форму солнца или щита храброго викинга. Головы и плавники уже попали в Валгаллу, все остальное задержалось в нашем мире, чтобы стать пищей повара, охваченного ебанутостью матери и собственной бессонницей.
С дрожью, но и с опасением, я погружаю нож в один кусок, открывается белое мясо, и сразу же у меня во рту расплывается тот неповторимый вкус, солоноватый, но и сладковатый, словно бы несчастный султан Балтики угас где-то в прибрежных водах, рядом с речным устьем. Я полностью погружаюсь в него, исчезают кухня и алое рассветное солнце, сейчас я радостно мчусь сквозь морские глубины, надо мной мрак, подо мной сгнившие мачты судов, вокруг блистающие братья и сестры. И все. Мой дружок, мой вкусовой щит, что защищает меня перед всем миром, пропал.
Тарелка – словно пустая коляска.
Прощай, мой приятель с серебряной чешуей!
О пустоте
Входит Олаф и спрашивает, нет ли у меня паразитов.
Он начал учиться в четвертом классе, у них имеется биология, так что он учит про солитеров и печеночных двуусток.
Я же и не заметил, что началось утро. Писал, писал, а тут сын стоит в двери, уже одетый в блузу из магазина "Кроп" и тренировочных штанах. Он глядит пронзительно темными глазами на пол-лица и начинает разговор о паразитах.
Курва-мать, я совершенно забыл о завтраке и чае, пропал наш утренний ритуал.
Извиняюсь и говорю, что ни про каких солитеров не знаю. Я здоровый бык, чувствую себя великолепно. Что ему вообще в голову стукнуло?
- Потому что я же вижу, папа, что тебя пожирает что-то изнутри, - отвечает он мне. – Снаружи ты такой же, как всегда, но вот внутри становишься пустым. Что-то там тебя съедает, и я боюсь, что вскоре ты станешь совершенно съеденным. Наверху останешься, а в средине не будет ничего. Ты проверь, папа, нет ли у тебя солитера, - просит он, серьезно, как умеют только дети.
Я делаю ему завтрак. Он идет в школу.
О мести
Эта история чего-то касается, мать путает правду и ложь, выдумывает всякую чушь, чтобы скрыть важные вещи. В конце концов, что-то должно быть для нее важным. Мне кажется, что речь идет про тот вечер в кинотеатре "Ленинград", где произошли выборы самой милой девушки.
Мама на всем серьезе считала, что это отец заявил ее туда. С ней он не пошел, потому что у него были полные руки дел, связанных с визитом датских кораблей. Пришло их три, с совершенно мирными намерениями, а замешательства наделали больше, чем броненосец "Шлезвиг-Гольштейн"[54].
Что было, а чего не было?
Мать насела на отца, что поначалу он записывает ее на какой-то дурацкий конкурс, а потом идет плясать танго со скандинавскими офицерами. Старик ужасно удивился, потому что ничего про какой-то конкурс не знал, после чего откупорил бутылку. Ладно, если он не записал ее, кто тогда?
- Мужчины исчезают всегда, когда они более всего нужны, - поучает меня мать. Я давно уже являюсь единственным мужчиной в ее жизни.
В кинотеатр "Ленинград" она поехала сама, скромно одетая в белую блузку и в юбку с бежевым пояском. У конкуренток волосы были зачесаны набок, брошки, колечки и тому подобная фигня.
Девушек было шестеро, в том числе и разъяренная мама. Парикмахерша взяла ее в оборот, по гардеробу крутились журналисты, а на сцене перед полным залом работал ни кто иной, как Януш Христа[55]. Он рисовал моряков на больших листах картона, стряхивая пепел с бычка себе на колени.
Зрители топали ногами и размахивали банкнотами, так хотели купить эти рисунки.
- Я поехала туда, чтобы выиграть. – Мать громко задвигает ящик стола. – В конце концов, никто ведь не столь мил, чем я.
Номеров среди участниц не раздавали, только цвета; матери достался красный. На сцену она вышла пятой, а там уже лицо у нее вытянулось, потому что мероприятие, помимо двух типов из театра "Бим-Бом" вел Збышек Цыбульский, тогда находящийся на вершине славы, нечто вроде Дороциньского сейчас[56]. Зал был полон, задние ряды терялись в темноте.
Эти два типа из "Бим-Бом" занялись мамой очень даже серьезно. У нее спрашивали про самые знаменитые оперные театры, про польские фильмы, про недостатки женщин и мужчин. Матери все это подходило, поскольку она ожидала, что ее сунут в купальник и заставят трясти сиськами.
- Ко мне отнеслись почти что как к человеку, - говорит она.
Но на этой сцене ей пришлось пожарить яичницу. Цыбульский тут же ее всю и заглотал. У матери подскочило давление.
Ребята из студенческого театра придумали актерское задание. Именно за этим они и привели Цыбульского. Другие девушки тоже получили свои роли. Они представляли, будто бы едут на трамвае или работают в магазине. Цыбульский же воплощался в роль пассажира-"зайца", покупателя или кого-нибудь еще.
Так вот, актеры придумали, что мать будет рядовым, а он – вредным капралом, устраивающим муштру.
В маме что-то вскипело, она предложила поменяться ролями: она будет капралом. Обожравшийся яичницей Цыбульский охотно согласился. На свою беду.
Он лег на сцене, делая вид, будто бы спит, а мать маршировала, заложив руки за спину. После того пихнула Цыбульского сапогом, рявкнула, чего это он тут имеет наглость дрыхнуть, раз враг готовится напасть на мирную социалистическую родину. Тот начал оправдываться, заикаться. шТогда она приказала ему делать приседания и отжимания, по десять раз подряд, так что у актера яичница встала колом в горле. Якобы, он умоляюще глядел на маму, очки сползали с покрытого потом лица.
Тогда она еще разик прогнала его вдоль сцены. Публика сорвалась с мест, чтобы лучше видеть, как студентка третирует Цыбульского. Что же касается матери, в этот короткий момент она была на вершине счастья и только жалела, что не умеет свистеть, сунув пальцы в рот.
В этот один-единственный раз я собираю всю свою смелость и очень осторожненько сомневаюсь в правдивости этой истории, ведь мать, скачущая по Цыбульскому, столь же правдоподобгна, что и НЛО над Гдыней.
- А ты знаешь, что я и с Кеннеди танцевала? – слышу я вответ.
Ну просто руки опадают.
Но тут все смешки заканчиваются. Цыбульский свалился на стул и пил так жадно, что вода стекала у него по подбородку, а мать стояла перед окутанной мраком публикой. Сердце внутри нее колотилось от счастья, она чувствовала, что победа у нее в кармане.
И тут с заднего ряда поднялся Вацек и заорал:
- Русская курва! Эта тряпка со всем советским гарнизоном переспала!
За ним поднимались следующие. Ее одногруппники и одногруппницы, их приятели, какие-то доценты и швейцары со стоматологии, даже жители Пагеда; Вацек притащил сюда всех, кого только мог. Все они присоединялись к хору. Топали, стучали руками по подлокотникам и спинкам стульев. Польская курва, русская курва – эти слова разносились по всему кинотеатру.
Теперь, по крайней мере, нам известно, кто заявил ее на конкурс.
Со своих мест поднялись даже те, которые раньше аплодировали. Теперь они вопили.
Моя мама все также стояла на краю сцены, словно облитая ведром крови. Русская курва, русская курва. В толпе и темноте каждый силен.
Какое-то время она еще постояла во всем этом балагане, повернулась и очень медленно, без тени страха, покинула сцену. Кинотеатр ходил ходуном, вопли публики доносились за занавес. Мама все так же шла, не спешила, с высоко поднятой головой. Она сталкивалась с людьми, которые бежали узнать, что происходит. Забрала собственные вещи из гардероба.
Только выйдя из кинотеатра, освободившись от взглядов, она побежала, куда глаза глядят.
О маске
На следующий день Зорро в кабинете на улице Дембовей не появился, хотя они и договаривались. Мать сделала вывод, что он в ней тоже увидел русскую курву, как и все остальные.
В течение этой весны она поставила ему мосты, коронки, вычистила каналы, к небу приклеила искусственную челюсть. Реконструкция зубной клавиатуры была практически закончена, а перед самым финишем Зорро исчез.
- Я с ним ужасно сжилась. В нем была какая-то мудрость, как и у многих сумасшедших. Опять же, он не оставил меня, когда все отвернулись. Он говорил, что надо бороться за свое, потому что остальные – это болваны и только завидуют.
В голосе мамы тепло и тоска, так что я почти что слышу бренчание велосипеда и вижу психа в пелерине.
Как мне кажется, никакой Зорро по Труймясту не шастал. Мама попросту получила передоз брошюрок о нем, которые издавались еще до войны. У дедушки с бабушкой в подвале лежала их целая гора.
А весь этот заскок случился у нее под влиянием людской ненависти. И вот сидит она теперь, восьмидесятилетняя, рассказывает про выдуманного приятеля, а я строю хорошую мину при плохой игре, потому что, когда слушаю ее вот так, по-другому не умею.
Короче, мать ожидала психа в пустом кабинете, уже после того, как поликлинику закрыли. Наверняка она курила, над гневным городом заходило солнце. В конце концов, она закрыла кабинет и пошла в сторону остановки городской электрички.
Неподалеку от поликлиники, в высокой, вытоптанной траве валялся поломанный велосипед, а рядом – избитый Зорро. Мать присела рядом с ним. Находящийся в бессознательном состоянии Зорро хлопал глазами из-за маски, он пытался подняться, опираясь на лдонь с разможженными пальцами.
Мама попросила его не подниматься, сейчас она позвонит в скорую, принесет из кабинета бинт и перекись водорода, и они обождут помощи, только пускай Зорро не шевелится, ведь у него может быть сотрясение мозга.