Вдруг пономарь взвыл от ужаса, и прихожане высыпали из храма. Со стороны "Дельфина" подбегали мужики с кружками в руках, а с ними – хозяйка той пивнушки с жестяным ведром.
Все бежали в сторону остановки. Чем ближе, тем все медленнее. В конце концов, останавливались, крестились, кружки выпадали из рук.
Там стоял автобус с работающим двигателем, а его водитель жался в комочек, сжимая руками собственную голову, и лепетал, что он теперь на веки проклят и что осужден на преисподнюю.
Рядом, на тротуаре, лежал ксёндз Эдек в луже разбитых масел, и был он мертв. В толпе перешептывались; водитель начал выть.
Край сутаны торчал в двери автобуса.
Похоже было на то, что несчастный ксёндз вышел, водитель слишком быстро закрыл дверь, тронул с места и протащил мужика добрых несколько метров за собой, о чем свидетельствовал широкий кровавый след. Ничего удивительного, что водила выл теперь, что ужасно сожалеет, ведь он никак не хотел этого делать.
- Я тоже не хотела делать много чего, и что с того? – смеется мама и передразнивает водилу: - Я не хотел, не хотел. И что это вообще за оправдание?
О красивой одежде
Родители убегали тайком, никто не мог об этом знать.
Мать приготовила чемодан, тот самый, который притарабанила с Пагеда. Это был довольно-таки приличный, пускай и в возрасте предмет, сшитый вручную и укрепленный на углах полосами кожи, снабженный медными замками.
У этих замком изнутри были острые края, так что мать побаивалась, что они попортят ей платья. Она разложила тряпки по всей спальне и налила себе коньяку, чтобы успокоить трепет души.
От живота до горла у нее перемещался тяжелый, острый шар, словно тряпка, нашпигованная стеклом.
Она осматривала юбки, рубашки-платья, свитера и выбирала те, которые возьмет с собой. Наконец затолкала в чемодан шпильки, три платья, бордовый костюмчик, какие-то брюки и шляпу - откуда-то она слышала, что в Швеции дует ужасный ветер. Тут же пришлось выбрать еще раз, потому что чемодан не желал закрываться, хотя мать и залезла на него с ногами.
Я вижу, как она мостится на нем, бьет этот реликт кулаками, ругается, фыркает и плачет, убедившись, что никто ее не видит; чемодан достает ее будто сам Господь Бог, глухой ко всем молитвам.
Ко всему пришел отец, но помощи не предложил, а засел над военной картой Балтики, на которой были обозначены морские течения, заходы в порты, буи, маяки и потопленные суда. Он всматривался в нее, глухой и слепой ко всем усилиям мамы, наконец стукнул пальцем в остров Оланд неподалеку от Карлскроны.
Он сказал, что проверил радары и проложил безопасную трассу, хотя, говоря по правде, никакая трасса безопасной не будет. Если их задержат перед Хелем, скажет, что они выбрались на ночную рыбную ловлю, а потом уже им придется рассчитывать на себя и на удачу.
Испуганная мама спросила, а что будет, если их все-таки схватят. И она попадет в тюрьму, в камеру с фальшивой графиней? На это старик опустился перед ней на колени и вытер ей слезу.
- Скажи, что я тебя похитил. Терроризировал оружием и затащил на палубу. Так ты спасешь себя, а мне уже ничего не поможет. Да, чемодан остается здесь. Мы ничего с собой не берем.
Как мне кажется, старик был прав, и мать тоже это понимала, но немного еще давила, торгуясь о каких-то тряпках. Она оставляла своих- отца и мать, виллу, так что же, ей еще и свои замечательные платьица бросить? Иногда гнев помогает согласиться с неизбежным. Она говорила все меньше, все тише. На нее свалился страх, от которого может треснуть голова.
Ведь в Гдыне о беглецах говорили много.
Например, про мужика, который спрятался в дымовой трубе судна "Стефан Баторий" и пытался так добраться до Швеции. Обнаружили его уже неподалеку от Треллеборга. Другой мужик спрыгнул с "Гуго Коллонтая", когда тот входил в шлюз Кильского канала. Бездушные голландцы посадили его на то же самое судно. Об этих типах всякий слух пропал: вроде как они умерли в тюрьме или пали от пули, без суда и следствия.
До матери дошло, что бегство может стоить папе жизни.
О чертовом колесе
За день до побега мама забрала дедушку и бабушку на прогулку. Она не знала, как с ними попрощаться, и придумала именно это.
- Всяческая злость на них ушла, - объясняет она. – Я постоянно думала о том, что мы видимся в последний раз, а они об этом и не знают.
Охваченный смертельной усталостью дедушка поначалу не хотел идти. Бабушка, в свою очередь спросила, а не забеременела ли мать случаем, потому что в голове у нее странные фантазии.
Мама же на это ответила, что день прекрасный, вместе они никуда не ходят, а ведь они - семья. Дедушка издал болезненный вздох, напомадил усы, покрыл прическу шляпой и злился у дверей, что ему, как всегда, приходится всех ожидать.
На автобусе они поехали в центр, дедушка в костюме, в брюках, подтянутых чуть ли не под грудину, обе дамы в летних платьях, на маме огромные солнцезащитные очки. С вокзала они прошлись в кафе "Богема" на мороженое и пирожное, за что платил дедушка, поскольку русские деньги он презирал в той же мере, как и обожал безе.
- Сладости – они сладкие, - заметила бабушка.
Разговор клеился слабо, как и всегда, когда между людьми залегла печаль. Мать боролась сама с собой, чтобы не рассказать о побеге, и ожидала простых слов типа: мы тебя любим, несмотря на то, что ты наделала. А помимо того, она же получила высшее образование, первая из Крефтов, о чем они так мечтали. Ей хотелось услышать, что родители хоть немного гордятся ею, но они ели те безе, пили кофе с кучей сахара, говорили о том, что лето в этом году терпимое, что люди едят слишком мало яиц и птицы, что во Франции размножились крысы, а в Бразилии чудовищная жара[57], и вот только у нас превосходно.
- Любовь не упросишь, - вспоминает мать.
И сразу же после того спрашивает, когда ее выпишут, и принесут ли ей компьютер.
Возле пляжа расположился цирк, рядом с ним – луна-парк. Жители Гдыни переливались между одним и другим.
В цирковом шатре разносился запах мокрых опилок и сохнущей краски. Они уселись на длинных деревянных лавках, дедушка, бабушка и мама, каждый с бутылкой содовой воды.
Я слышу, что мама вовсе не любит цирк, никогда не любила, просто ей хотелось повести родителей куда угодно. На арене был вечно падающий клоун со штопором, пара акробатов прыгала на горбах смертельно уставших дромадеров. Впрочем, они могли бы на них и заснуть, люди и так аплодировали бы, ведь раньше подобного рода животных видели разве что в газетах.
А теперь имеются развлекухи получше, обезумевшие бабули в одежде в море лезут.
Но дедушка влюбился в тех акробатов, в особенности, когда они на трамплинах прыгали под самой вершиной шатра, под звук барабанной дроби, освещенные прожекторами. На них были платки, шелковые шали, и они буквально плавали в воздухе, касаясь один другого кончиками пальцев. И дедушка, жесткий мужик, сидел внизу, распахнув варежку.
Они еще сделали круг по луна-парку, где продавали сахарную вату, а моряки палили из духовых ружей в жестяных оленей. Мать затащила бабушку на чертово колесо. Дедушка остался на земле и стоял с руками в бока.
Дамы уселись друг напротив друга, тихие, в скрипе раскаченной гондолы. Сверху открывался вид на крышу клуба "Ривьера", на Каменную Гору и на мерцающее море, потом гондола повернулась в сторону тылов костёла, где народ пугал старый Радтке, на Южный мол и на дворик "Стильной". Мама выплевывает из себя эти детали, а я все удивляюсь, так как никогда не подозревал у нее подобных сантиментов.
Чертово колесо остановилось. Мать сошла первой.
Осчастливленная бабушка остановилась на платформе, расставила руки, на ноге, вытяутой к пополуденному солнцу, висел башмачок.
- Такой я ее помню, и по такой скучаю, - слышу я, и размышляю о неосознанных жестах, о том мусоре и бревнах, бросаемых под ноги, и которые мы принимаем за любовь.
О молчании
На город опускался вечер; отец завел моторную лодку в порт и вернулся на судно. Мать ждала.
Она боялась, что тот неожиданно передумает и сбежит сам. Было бы это самым худшим?
Родителям она сказала, что вместе с Колей они едут в Варшаву на шопеновский концерт, организованный в Лазенках под открытым небом, где музыкантов кусают осы, а Леон Немчик[58] читает Мицкевича и Норвида. Ей хотелось увидеть восстановленный город, современные районы и Дворец Культуры, говорила она долго и живописно, поскольку знала, что те повторят эту сказку безопасности.
Старик приехал уже в сумерках, в мундире. Он захлопнул двери "варшавы", приказал Платону оставить машину и отправил матроса на судно.
Он не заговорил с матерью, не прижал ее к себе, даже не налил себе водки, только кружил по вилле, как дьявол над епископом.
Он приготовил две канистры с бензином, двенадцать банок военной тушенки, проверил содержимое аптечки. Наконец спросил у матери, не забыла ли та диплом, единственную вещь, которую могла забрать с собой.
Завернул документ в брезент и отдал его маме.
- Если нас кто-нибудь задержит, если нас обстреляют, выбросишь его подальше за борт, - приказал он.
Мать кивнула, а старик рявкнул на нее и приказал повторить его указание, слово в слово. Так она и поступила. Погоди, что значит, что обстреляют?
Старик разложил на карте несколько гранат и два пистолета. Каждую гранату подержал в руках и спрятал в моряцкий мешок, "балтийца" же вручил матери.
- Держи его при себе. Стреляй, чтобы убить. В тело. Не в голову или в ноги. Поняла? Повтори.
Что же, она повторила, в основном, ради того, чтобы из старика вышел пар. Оружие направилось в ее сумочку, рядом с дипломом. Отец упаковал в чемоданчик консервы и аптечку. К этому прибавил свой черный костюм, ну и, а как еще, пару бутылок. Чемодан встал у входной двери рядом с канистрами, мешком с гранатами и бутылью с водой.