- Я спрашивала саму себя: ну что я такого наделала. И я бы, да, спрыгнула в воду, вплавь вернулась бы домой, но Коля не отпустил.
Исчезли будки пограничников и огни на воде. Они проплыли мимо маяка. Под палубой прыгал чемодан.
Перед родителями открывалось море.
Вверх, вниз. Три секунды. И снова.
О штормах
Платон взял курс на открытое море и ни о чем не спрашивал. Мать, под палубой, спросила отца: и что дальше. Они ведь должны были убегать вдвоем, не с этим же предательским теленком за рулевым колесом.
Отец явно был из тех типов, которые ищут надежду даже в некрологах. Он заявил, что все идет по плану. Из залива они вышли, на патрули не наткнулись. Платон устанет, заснет, а разбудят они его уже у цели. Все нам удастся, убалтывал он, а мать притворялась, будто бы верит ему, и так они друг друга убеждали, пока не начал усиливаться шторм. Отец вышел на палубу, мать за ним.
- Больно бьющий по телу, ледяной дождь промочил меня в одну секунду, - возбужденно рассказывает мама. – В рулевой рубке вода стояла по щиколотку. Белые брызги выстреливали от носа в обезумевшее небо. Море превратилось в блоки темного гранита, каждый с белым султаном наверху, и я тут же надумала себе, что мы утонем, что я умру, до свидания Хеленка.
Моторка вскакивала на эту волну и спадала практически вертикально, так что палуба уходила из-под ног. А вокруг черные стены и ливень.
Старик глянул на барометр, раздал спасательные жилеты. Сам встал за рулевое колесо. Платон, что совершенно не было на него похоже, схватил какие-то полосы из ткани, закрепил канистры и спустился под палубу, где снова бился чемодан, опять же, звенели гранаты в моряцком мешке.
Сейчас он найдет их, и все кончится, размышляла мама.
И она пошла за Платоном. Черная вода пенилась на ступенях.
Моряк уже сражался с чемоданом; жилы выступили у него на предплечьях, мать впервые увидела, какие сильные руки у него были – словно у поднимающегося с колен великана – такой перехватит горло двумя пальцами и задушит.
Она собрала все, что могло летать по каюте – котелки, сачки, фонарь, какой-то багор и, наконец, тот несчастный мешок. Все барахло она сунула в матросский сундучок, уселась на него, и ей даже не нужно было изображать испуг. Шторм выл, волны били в моторку.
- Ты помнишь, что произошло на моле? – спрашивает она.
Понятно, что помню, это вообще одно из моих первых четких воспоминаний. Мне было тогда годика два, и мы приехали в Сопот на трубочки с кремом. Но я мечтал о прогулке по молу, лишь бы подальше, где глубокая вода.
Шумел шторм, ни про какой мол и речи не могло быть, тем не менее, я настоял на своем и сбежал от матери. Номер удался легко – мать засмотрелась на здание Гранд Отеля.
Волны заливали мол и били снизу в доски. Я, без страха, бежал в их направлении, что было сил, на своих маленьких ножках.
Помню грохот и соль во рту.
Перед самым помостом мать меня схватила, и когда я собирал шлепки своей попкой, громадная волна охватила мол рваным крылом, вода высоко выпрыснула между досок и окатила нас двоих.
Мать била меня по заду, плакала и спрашивала: неужели я хочу умереть.
В моей маленькой головке никак не вмещалось, что весь этот скандал, смерть, может касаться именно меня. А вот у мамы во время шторма посреди Балтики все это вмещалось без труда.
Смерть означает, что из головы исчезают воспоминания, а вкусы с языка. Она подтверждает фактическое состояние, являясь штампом уничтожения.
- В конце концов, у нас есть только прошлое, и мы сами им являемся, - философски замечает мать, с аппетитом поедая крекеры из киоска Инмедио. И тут же громко задумывается над тем, хватит ли ей газет, поскольку страшно боится скуки.
Тогда, на моторной лодке, скука ей никак не грозила.
Несколько минут она посидела в каюте и размышляла о той смерти и рыбах, которые съедят ее в глубине. Потом перепугалась, что шторм снес старика с палубы, а моторная лодка летит вперед, чтобы наткнуться на какой-нибудь танкер.
Но нет, старик стоял за рулевым колесом, направляя лодку прямо на волну.
Мать попросила возвращаться домой. Старик, совершенно спокойно, спросил, это она так шутит. За ними точно такой же шторм, как и перед ними, может статься, что они разобьются о берег. Когда безумствует шторм, в море безопаснее всего.
Мать обняла его, а он ее прогонял, но та его не слушала.
- Он относился к этой буре, как к какой-то мороси. Не боялся, а даже если и побаивался, то страха не показывал. Очень жаль. Мне нужно было что-то другое… - Мать замолкает, выискивая подходящие слова. – Мне хотелось, чтобы он боялся вместе со мной.
О песнях
Море успокоилось. Старик проверил состояние борта, оценил работу насосов, и поскольку все действовало, как следует, вскрыл бутылку.
Он стоял за рулем в беспечной позе, выдвинув ногу вперед; Платон присел рядом, и они сосали свой эликсир жизни из кружек. А еще папа позвал маму, чтобы та пришла.
Балтика их не поглотила, зато водка утопит. Прошло какое-то время, прежде чем до мамы дошло, что старик делает на самом деле.
Маме и себе он налил немножечко, зато третью кружку наполнил по края. Платон не распознал коварного плана и даже радовался. Мама цедила свою порцию, глядела на спокойное море, на звезды и размышляла об американцах, кружащихся на орбите где-то там, высоко-высоко. К Платону вернулось хорошее настроение.
- Как здорово, - говорил он, сжимая кружку. – И ничего больше не надо. Ну, может, хорошую жену и бифштекс. Ну да, хорошая женка и бифштекс – это то, что нужно. Но и так здорово. И вообще, я бы ужасно хотел, чтобы на земле воцарилось согласие. Для этого у нас имеется коммунизм. А так, нормально, я бы сажал людей за решетку, вот прямо каждого, даже адмиралов. Пускай себе сидят, пока не согласятся, без каких-либо исключений.
- Исключительно, - ответил на это старик, который притворялся более пьяным, чем был на самом деле. – А как с капитанами?
В ответ Платон раскрыл свою глупую варежку, встал, пошатнулся и упал папе в объятия. И ни у одного из них из кружек не пролилось ни капельки, такой скорее ноги поломает, чем выпивку прольет. И эти два барана, вцепившихся друг в друга, завели песню о том, как насиловали немок в Берлине.
Мама приводит ее вскользь, говоря по правде, мычит.
Слова этой припевки наполняют меня ужасом, и прямо сейчас я думаю, что, возможно, было бы лучше не идти по следам папы и в продолжение этого ее рассказа, потому что ничего приятного там меня не ждет.
Но пока что мы имеем ночь, Балтийское море, мать и бутылку.
Мужчины орали и обнимались; Платон вонзал в отца влажные, сыновние взгляды.
Чем больше я слушаю материнские рассказы, чем больше записываю их, тем лучше понимаю, что русские – это все же другая разновидность человека по сравнению с нами. Например, я в жизни никогда не пел, хотя музыку люблю. Почему? А мне просто никогда не приходило в голову, что так можно, только сейчас я об этом думаю, во всяком случае, как только русские распоются, то остановиться уже не могут.
Они орали о прелестях майской Москвы, о том, как над Саном расседлывают лошадей, о березке что растет над солдатской могилой, о красоте гремящей катюши, а когда у второй бытылки показалось дно, появились и сердечные темы. Они орали, что любовь – она как советский военно-морской флот, что ее никто не победит.
По мнению матери, с большой любовью справится даже бардак в доме и злоупотребление алкоголем, но старик за рулевым колесом крайне серьезно выглядел неуничтожимым. С Платоном было по-другому. Папочка попросил маму занять место за рулевым колесом и показал, как завязать пусковой тросик над коленом. Сам он занес Платона в каюту и накрыл брезентом. Бравый моряк тут же захрапел.
Могу поспорить, что снилась ему женка с сиськами в бифштексе.
О хорошем сне
Маме же, в свою очередь, снилось, будто бы она все время плывет на моторной лодке в Швецию вместе со стариком и Платоном, словом, все выглядело точно так же, с той лишь разницей, что в каюте висело одеяло, а она лежала на раскладушке, одетая в то самое голубое платьице, что было на ней в "Стильной".
Она вышла на палубу, прошла мимо отца за рулевым колесом, открыла раму и уселась на носу. Вода была идеально гладкой, на небе ни облачка и полно звезд.
Одна из них сияла ярче остальных, она облучала лодку интенсивным серебристым сиянием.
Мама сидела, опустив ноги к воде, спокойная и засмотревшаяся в небо, отец напевал песенку о победе любви, об огнях и дождях, а счастливая звезда, та космическая селедка, плыла перед ними, указывая безопасный путь.
О глупой улыбке
- Я не горжусь тем, что сделала, - говорит мама. – Не горжусь и никогда не стану гордиться.
Как видно, она обожает повторы, они придают силы ее внутренним переживаниям. Еще вчера на всю эту фигню мне было бы наплевать.
Только ведь еще вчера она не купалась в ледяном море.
Этот ее рассказ рождается из чего-то, что разрушает ее из середины, что является доказательством болезни, словно горячка или экзема.
Утром, по ее словам, они проплыли мимо какого-то судна, что не имеет никакого значения.
Оно плыло далеко и поперек их курса. Мать видела высокий борт, капитанский мостик и флаг на мачте. Старик вырубил двигатель и ожидал. Сказал, что это всего лишь рыбаки из Германии, так что бояться нечего; и долил топлива.
Мать не ела, лишь выпила немного водки, у нее пересохло в горле, пришла тошнота. Старик рассказывал, чем они станут заниматься в Швеции. Он придумал домик в маленьком приморском городке, с видом на горы и полярное сияние; он станет выходить на лов лосося, а мама станет ожидать его у горящего камина. Жаль только, что он умолчал про ее жизнь и работу, во всяком случае, родители не согласовали, а чего они на самом деле хотят, потому что на палубу вышел Платон.
В одной руке он держал гранату, в другой – пистолет. При этом целился в грудь папе. Пьяный старик не забрал у него оружие.