Мы развлекались в лесу за Витомином. Там валялась масса военных грузовиков, транспортеров, мотоциклов, сожженных танков, тачек и тому подобного шайса. У нас, в Труймясте, до недавнего времени такие кладбища были повсюду. Теперь же они погружались в грязь, зарастали зеленью.
Короче, я хотел показать себя крутым хлопцем, заскочил в грузовик через разбитое окно и распанахал себе руку. И через лес помчался к ближайшей колонке, держа ладонь подальше от тела. Напрасный труд.
Ребята качали воду, а я пытался удержать кровотечение и сразу же отмывал куртку. Один мужик со стоянки дал мне бинт. Домой я вернулся весь в соплях, с розовым рукавом и уверенный в том, что мать меня прибьет.
- Это всего лишь тряпка. У тебя еще будет куча замечательных курток, - так погасила она мой страх и стыд. Но сама выглядела перепуганной.
Эту джинсу она отстирала в холодной воде, выискивая каждый розовый след.
На лодке мать начала с блузки. Чистила перекисью водорода из аптечки, осматривала на свет и снова отстирывала. Старик в это время следил за курсом и даже и не думал помогать.
Блузка сохла на надстройке за боковым прожектором, мать закрепила ее на релинге. Сама же взялась за очистку палубы. Она бы с удовольствием взяла мундир на тряпки, поскольку его и так собирались выбросить, но папа запретил. У него была своя гордость, а у мамы – больше работы.
Рулевое колесо рычаг скорости, показатель топлива, вольтметр, показатель давления – все было забрызгано яркой артериальной кровью. Мама хлестнула водой из ведра и начала оттирать, а отец, сжимая рулевое колесо, ругался, что она их потопит.
Она промывала щетку, а сквозь пальцы протекала светло-розовая вода. И она, местечко за местечком, очищала следы Платона.
Борта она отмыла с обеих сторон. Палуба выглядела чистой, но такой не была. На блузке она тоже обнаружила небольшое стадо красных точек, точно такое же на показателях скорости и рычаге скорости. Только-только обнаруживала одно пятнышко, как сразу же высматривала десять. Мать драила все сильнее, желая сцарапать краску и вгрызться в древесину, лишь бы только пропали те чудовищные доказательства вины. Страх бросал ее к рулевому колесу и вновь на палубу, она металась в злорадном шлепанье тряпок, в отсвете вечернего солнца – сволочного гада, который все делает красным.
Отец схватил ее, тряхнул, хватит, Звездочка, хватит уже.
Только мать и не думала переставать, поэтому старик повернул ее, словно соломенную куклу и показал далекую линию берега. Деревянный мол походил на улыбку; за дюной вращала крылья ветряная мельница.
Доплыли.
Об объявлении
Вписываю имя отца в окно поисковика. Давно следовало это сделать.
В польском Нете попадаю на пару упоминаний, излагающих уже известную мне историю. Николай Семенович Нарумов, мой якобы папочка, был советским капитаном третьего ранга, и вправду обучал индонезийцев в Гдыне, смылся в Швецию на моторной лодке вместе с любовницей.
Фамилия матери нигде не указывается, нет ни слова и о Платоне.
Она могла прочитать эту историю, а точнее всего, услышала ее в молодости, этим побегом, как здесь пишут, жила половина Гдыни.
Переполненный надеждой, гашу сигарету в баночке от селедки и перескакиваю на российский поисковик, пользуясь переводчиком. Но тут полная лажа, потому что существовал еще один Николай Семенович Нарумов, летчик, сбитый над Словакией под самый конец войны. У него имеются свои улицы, памятники и масса текстов с воспоминаниями, московские националисты даже написали о нем песню. Мой папочка теряется в этой навале.
Ради порядка просматриваю фотокопии "Дзенника Балтийского" и "Вечера Выбжежа" за вторую половину 1959 года. С точки зрения властей, бегство офицера на Запад граничило со скандалом, газеты об этом молчат. Зато мне попадается упоминание про катастрофу в бассейне номер четыре.
Таинственный объект, прежде чем грохнуться в воду, какое-то время висел над Кашубской площадью, его видели работники окрестных складов.
Даже про американца пишут. У него, якобы, было два сердца, спиральная кровеносная система и по шесть пальцев на каждой конечности. Он отбросил коньки в гданьском госпитале, сразу же после того, как врач снял с него браслет. Об участии старика Интернет молчит.
Мама наверняка тоже об этом читала.
В девяностых годах к нам съехались японцы, которыми предводительствовал какой-то псих из-под Кракова. Они разыскивали космитов, летающие блюдца, обнаружили лишь песок и ракушки, глупость разошлась кругами по воде.
Закуриваю сигарету и размышляю, что дальше.
Иногда простейшие способы бывают самыми наилучшими.
И я составляю объявление следующего содержания: "Народ Интернета! Я разыскиваю информацию о капитане Николае Семеновиче Нарумове, который летом 1959 года на моторной лодке сбежал в Швецию". Читаю эти слова пару раз, после чего, немного поколебавшись, дописываю: "Якобы, в январе того же года в Гдыне разбился неопознанный летающий объект. Дайте знать, если что-то знаете и об это. Отблагодарим стейком и бургером, потому что мясо способны готовить так, как никто другой".
Чтобы обеспечить внимание, прибавляю фотку с сиськами, делаю из нее сладенькую кошечку и забрасываю пост в соцсети "Фернандо" и на свой собственный профиль.
А вдруг кто-то и ответит. Жратва на шару открывает любые двери.
О призраках
Старик пришвартовался и упаковался в черный костюм. Мундир они затопили в мешке с гранатами. При этом отец явно немного растрогался и подумал, что вместе с мундиром хоронит свое прошлое и будущее, штрафбат и адмиральские погоны.
Он взял чемодан и помог матери сойти на мол. Дул ветер.
На острове их приветствовала бурая трава, большой каменный крест и единственная стенка разрушенной церкви. По выбоистой тропке они добрались до рыбацкой деревушки – группки длинных одноэтажных домиков с небольшими окнами. Рыбаки дали им супу и самогонки. Мужчины носили свитера и бороды, их жены походили на троллей, их глаза были похожи на камни.
Родители уселись за деревянным столом, старик пил и объяснял, откуда они взялись, клянясь при этом, что у них нет никаких нехороших намерений.
В доме стояли ящики из необтесанных досок, один на другом, покрытые шкурами. С балок под потолком свисали сети и скрученные веревки, на полу валялись наконечники гарпунов, хомуты, буи, одним словом, здесь было сказочно, как у муми-троллей.
Матери хотелось спать, и она охотно бы закуталась в те шкуры. Отец запретил ей и собирался в полицию, так опасался неприятностей. Им следовало как можно скорей сдаться в руки властей.
И вот тут появилась проблема, потому что в деревне давно уже никто не видел полицейского. Староста, у которого единственного имелся телефон, безрезультатно звонил в город, в комиссариат.
В конце концов, в халупе появился таксист в "вольво" неопределенного цвета. У него были усы махараджи, сам он жевал табак и ничему не удивлялся, словно бы в этой Швеции влюбленные вылезали из моря каждую пятницу. И они поехали в туман. Мать задремала.
Проснулась она уже в городке, на узенькой улочке одноэтажных домиков. Комиссариат размещался в одном из них. Там родителей ожидала пара сонных полицейских и мужик из местной прокуратуры; его вытащили из постели, потому что он немного говорил по-русски. Прокурорский был высоким, глаза у него сидели глубоко в черепе, словно у слепого. Мать все ждала, когда он врежется лбом во фрамугу.
Они уселись в комнате для допросов. Повсюду стояли цветы и пепельницы. На стене висел портрет короля с кучей орденов. Полицейские принесли одеяла и подушки, мужик из прокуратуры сообщил, что ночь родители проведут в камере, а завтра приедет кто-то из Стокгольма. В посольствах: польском и советском, про них уже знают, прибавил он еще, а у матери екнуло сердце.
Она хотела позвонить дедушке и бабушке. Мужик сказал, что сейчас никак, а вот завтра он подумает.
Убила ли моя мама человека? Та самая мама, которая заскакивала со мной, едва-едва выросшим, в картинг, чтобы вместе переживать замечательные столкновения, и крутила массу котлет, потому что я ел только их? Впоследствии, когда уже стала жить одна, не хотела заводить никаких животных, поскольку утверждала, что те хороши для детей и пердунов, зато подкармливала котов, которые крутились возле виллы, а один раз я застал ее над кротовой ямой, сконцентрированную, словно сова, с термосом в кармане халата. С другой стороны, люди ведь полны неожиданностей и делают различные, радикальные вещи, но ведь только не мама, во всяком случае, похоже – нет.
И вот родители очутились в камере, ненамного уютнее бункера. Полицейские резались в карты и слушали радио. Отец захрапел, улегшись навзничь, а до мамы дошло, что делу ведь конец, что в Польшу она не вернется, разве что в наручниках. Ее родителям сообщат, что она утонула или же, что шпионила для фашистов, скорее же всего, и то, и другое.
Едунов отомстит им, думала она; лишь бы только не избил деда на глазах у бабушки, пускай избавит их хотя бы от этого. Она думала про них обоих, как они сидят на кухне; уже позднее утро, бабуля прикуривает одну "альбатросину" от другой, а дедушка утешает ее, что Хеля их никогда бы не бросила, и вот-вот вернется.
Она уснула и проснулась где-то перед рассветом. На пороге камеры стоял Платон в мокрой форме. У него были белые глаза. Изо рта у него текла вода.
НОЧЬ ШЕСТАЯ – 1959-1961 ГОДЫ
четвертый понедельник октября 2017 года
О переменах
У матери опухоль мозга. Сама она твердит, что чувствует себя превосходно, и требует повторения обследований.
Ей сделали томографию и МРТ, так что ни о какой ошибке не может быть и речи, впрочем, на снимках эту маленькую сволочь сложно не заметить.
Опухоль достигла размеров сливы и торчит в в правой височной доле, зажимая гиппокамп. Доктор, существенный такой мужик в очках, с лысинкой и брюшком, объясняет мне, что как раз потому она и влезла в Балтику. Опухоль искривляет пространство и призывает фантомы.