установлена подслушка.
Мама, которой было скучно и которой осточертел весь этот маскарад, спросила наконец, почему бы им не рассказать всей правды. Старик возмутился. Да что ей в голову стукнуло?
- С неба свалился их секретный проект, - тихо сообщил он. – Нас убьют, потому что мы об этом знаем.
Вообще-то говоря, их и вправду могли застрелить. Тогда бы не было бы меня, шума в голове, судорог в икрах, равно как и этой дурацкой истории. Только родителей могла убить, в основном, скука, ну или сердечный приступ.
Наконец их перевезли на военный аэродром. Летели они только вдвоем. Обслуга разносила остывший кофе и бутерброды. В течение всего полета над Атлантикой самолет ужасно трясся.
Мать держала отца за руку. Она спросила, что их ожидает в той Америке.
- Одни только хорошие вещи, - обещал отец.
Сам он выпил три порции ликера и до самого конца полета спал.
О первом впечатлении
В жизни я никогда не видела стольких людей в темных очках. Такое вот у нее первое воспоминание об Америке – мужчины в аэропорту, на улице, в аптеках и ресторанах будто ослеплены солнцем.
Она вспоминает цвета, все те каскады ярких вывесок и неоновых реклам на домах, от которых буквально болели глаза. Она боялась автомобилей, движущихся по восьми полосам. Они везли байдарки на крышах и тянули лодки побольше. Она рассказывает об этом так, словно бы я не видел ни одного фильма, снятого в Соединенных Штатах.
Я вас не обманываю.
Рак исчезнет, а вместе с ним – и эта история, а я снова обрету свою мать.
Пишу, поскольку при этом меньше боюсь, но и ищу дыры в ее рассказе, те выходные раны, через которые прыщет ложь. Я даже представляю себе, именно сейчас, в час ночи, как показываю вылеченной маме эти записки, и мы с ней вместе смеемся над выдуманными ею глупостями.
Из аэропорта их отвезли в следующее убежище. То был одноэтажный домик в штате Мериленд, вросший в похожие деревянные домики, с двориком, открытым на сосновый лес, где было полно серебристых белок.
В доме их ожидали радиоприемник, бобинный магнитофон, шахматы, карты и "Монополия", правил которой старик так никогда и не понял. Зато он полюбил поставленный в подвале стол для пинг-понга. Он часами играл с мамой и с офицерами, которые охраняли семью. Сам он еще не слишком хорошо говорил по-английски, но хорошенько намутил им в головах на языке жестов так, что те бегали для него за скотчем, "будвайзером" и сигаретами "лаки страйк" без фильтра, в мягкой пачке.
Мама развлекалась тем, что подсчитывала вопросы, которые им задавали в ходе допросов. На пятнадцати тысячах сбилась.
Допрашивающие записывали каждое ее слово и пытались сбить ее с толку разными штучками, которые она наверняка бы узнала, если бы знала тогда фильмы с Бондом и читала книги Фредерика Форсайта. Мать обожает приключенческую литературу и шпионские фильмы.
Как-то раз ее продержали без еды целый день. В другой раз напихали креветками со льда и накачали бурбоном. Какой-то еще раз офицеры притворялись, будто бы ссорятся.
Она же, на голубом глазу, рассказывала о своей огромной любви и трудах жизни по ту сторону железного занавеса. Она сознательно выбрала свободу, поскольку всегда мечтала только лишь о том, чтобы жить в Штатах.
Старик же очаровывал историями об испытываемых в СССР ракетах, которые летают низко-низко, вне зоны действия радаров. Еще он посоветовал им, новым своим друзьям, быть поосторожнее с рыбацкими шхунами. Они же плавали себе свободно по всей Атлантике, исследуя структуру американского флота, его вооружение, а все видели их в заднице. Так никто там ничего не ловит, прибавил мой восхищенный старик, рыбу грузят на эти шхуны в Нарве, Хаапсале и в Таллине.
Все это выслушивал некий Арнольд Блейк, мохнатый игрушечный мишка лет пятидесяти, агент разведки, делегированный для работы с родителями. Раньше он, вроде как, контрабандой вывозил нацистов из Европы. Он носил ковбойские галстуки и дорогие наручные часы. Он много говорил о жене, не пил, не курил и часто проводил обследования собственного сердца. В связи с этим старик сомневался вслух, а можно ли его вообще считать человеком.
О чепухе
Договор с матерью выглядит вроде бы как просто: на операцию она пойдет, когда закончит свою историю. Она боится того, что умрет, прежде чем успеет рассказать, что же было дальше.
Я и вправду мог бы с этим жить.
Она же ведет себя как тонущая, которая отбрасывает спасательный круг, потому что, видите ли, он не такого, как следует, цвета, хотя вода уже заливает ей рот.
- Впрочем, я разговаривала с тем своим врачом, они могут оперировать не раньше, чем под конец недели.
Ну что же, я тоже разговаривал. Он только развел руками.
Подобное состояние вещей несет за собой серьезные последствия; как-нибудь я дойду до них, как-то опишу, пока же не знаю, к чему обратиться. Выражаю согласие, поскольку уменя нет выхода, и только прошу мать, чтобы она излагала историю с сокращениями. Только поскорее. Времени нет. Что случилось с отцом? Его забрали на Сатурн?
Взамен мать заливает меня потоками чепухи.
Отсюда и Арнольд Блейк, какой-то Форсберг и детали допросов.
Когда-то она такой не была. Мать любила конкретные факты и терпеть не могла любого, который представлял свою трассу из дома на автобусную остановку, будто какую-нибудь одиссею. Каждый из вас знает таких. Они часами болтают о своих увлекательных проблемах, о родственниках и приключениях в аптеке.
С яростью и печалью до меня дошло, то мать присоединилась к этому кругу. Опухоль вытолкала из ее души остатки молодости.
Вот она и мелет всякую чушь, как будто бы у меня есть время только лишь на это.
Короче, я узнал, что им предоставили новый дом всего лишь после года допросов. Жили они уже вдвоем, без всяких охранников. Дом стоял среди деревьев в предместьях Крофтона в штате Мериленд, неподалеку от Вашингтона. Была это, как слышу, простая халупа в американском стиле, созданная для толстяков с их громадными автомобилями и чудовищным потомством; белая, выше чем блочные двухэтажные дома на Пагеде.
Мать взялась за обустройство этого большого гнезда, и в ее рассказ вливается двойной слив, камин и округлый холодильник с рычагом. Чертовски увлекательно, мама. В закупках им помогал сам Арнольд Блейк, который именовал себя другом семьи, поскольку мог ездить со стариком в окрестности Геттисбурга, где они стреляли фазанов и вилорогих антилоп.
В папочке нарастала охотничья манечка, но это уже другое дело.
У родителей вообще не было собственных денег, только чеки от правительства, так что мамочка долго рассуждает еще и про них. Еще подробно рассказывает про акции в супермаркетах, на которые возил ее Блейк, ведь у нее самой прав пока не было: о половниках за полцены, о хромированном тостере и пылесосе, а еще об огромном впечатлении, которое вызвало у нее громадье товаров в магазинах. В Польше, к примеру, кастрюли можно было купить только из-под прилавка. Радиоприемник бабуля купила в рассрочку после того, как получила рабочий кредит.
Мама просила Блейка, чтобы тот как можно больше разговаривал с ней по-английски, потому что ей хотелось учиться, бравый агент исполнил ее просьбу и не слишком нахально пялился ей в декольте.
- Мужчины все время оглядывались на меня, честное слово, - хвастается мама.
Вот в это я, как раз, поверить готов.
Еще слушаю о частых выездах в столицу. Старик исчезал в здании центра ЦРУ, а скучающая мать решила бродить по городу, несмотря на запрет Блейка. И вот бубнит про уличные пробки и про аренду велосипедов на бензозаправочных станциях; призывает воспоминания о торговцах, предлагавших омаров с деревянных столов, о детях с конфетами в бумажных рожках, о деревянных сараях на тылах каменных домов, но больше всего бухтит про чернокожих.
Понятное дело, при этом она использует совсем другие слова, так ей хочется меня разозлить. И специально излагает лишь бы что, только бы оттянуть операцию.
Она заметила, что в автобусах в распоряжении белых было множество места, а цветные теснятся сзади. Им запрещали заходить в большинство кафе, парикмахерских и прачечных, в начальных школах имелось по два входа; у черных были даже свои кинотеатры. Мать была поражена этой несправедливостью, она до сих пор живо о ней рассуждает.
Она вспоминает волнения после ареста Мартина Лютера Кинга, когда полиция валила в демонстрантов из водяных пушечек, когда лилась кровь и во все стороны летели шляпы. Я же с вредной вежливостью спрашиваю, почему она, в таком случае, продолжает называть чернокожих неграми. Почему надпись над входом в виллу до сих пор пугает?
- Я лучше знаю, отвечает мать и начинает болтовню о телевидении.
В общем, она мечтала о телевизоре, как когда-то бабуля. И она попросила Арнольда Блейка, чтобы тот записал ее в очередь на такой.
Изумленный Блейк тут же завез маму в магазин, где стояло множество телевизоров. Это лишило ее дара речи. В конце концов, они взяли модель "Филко", телевизор, встроенный в деревянный шкафчик, это я хорошо знаю, поскольку мать сообщает даже про цену и золотистую отделку на углах.
И с этим телевизором получилось хорошо, потому что старик исчезал на долгие недели: он сидел в Вашингтоне или охотился.
- Когда он возвращался, мы проводили друг с другом все время, он не мог от меня отклеиться, только так было нечасто, - слышу я, после чего мать переходит к краткому изложению любимых передач тех лет, балаболит чего-то про семейство Робинзон в космосе и летающей монашке – честное слово, та парила в воздухе в трепещущей на ветру рясе.
Действительно, именно это она и помнит: пингвина[60] в американском небе и другую телевизионную хрень?
Спрашиваю, была ли она разочарована пребыванием в Штатах и мрачнеющим стариком. Мать тут же отвечает, что жизнь – это море забот, так что не о чем беспокоиться. Но я же лучше знаю, мы не жалуемся, а она не желает говорить об отце плохого.