Перед тем вся Гдыня принадлежала им, были спектакли, танцы до утра, рауты и водяра из хрустальных бокалов. А помимо того, она училась, работала, дни были тесные. А в Штатах вышло так, что времени у нее уж слишком много.
Они сбежали, и тут началась последовательность допросов, каких-то тайных убежищ, в конце концов, они очутились в какой-то дыре, словно потерявшие голову крысы. Старик пил и где-то шатался, возвращался до смерти влюбленный, истосковавшийся хищник.
- И это даже не была бомбардировка любовью, - говорит мама, - скорее уж ковровый налет.
Свои телепередачи она смотрела, вооружившись бутылкой вина, блокнотом для черновиков и взводом карандашей. Мать зубрила английский, записывала слова и предложения, а когда выпивала лишнего, представляла себе, что бабуля сидит рядом, дымит "альбатросиной", и вместе они восхищаются речью Кеннеди, который как раз выставил свою кандидатуру в президенты.
- Я училась, сколько себя помню. И вдруг совсем нечего было делать. И мне всего хватало, потому что у нас были те чеки от правительства, но я чувствовала себя со всем этим паршиво. – И с ноткой меланхолии мама берет курс на концовку. – Мне показалось, что тронусь вперед вместе с жизнью, когда освою английский язык. В тоге, так оно и вышло. А Кеннеди был классный парень, он щурил глаза и скалил твои те конские зубы. Черт, а не мужик! Понятное дело, Джеки им попользовалась. Я ведь тоже взяла себе черта, и как это для меня закончилось?
О приемах
Олаф узнает про болезнь бабушки. От ребенка никакой тайны спрятать невозможно.
Со свойственным себе спокойствием духа он требует покупать ему надувные шары, гирлянды, детское шампанское и пирожные. Сидит у себя, вырезает из картона гусей, орлов, носорогов и слонов, разрисовывает их различными цветами и составляет плейлист в "Спотифай".
При всем при том, он серьезен и собран, в нем невозможно обнаружить ни печали, ни страха, все эти вырезанные фигурки и песенки свидетельствуют о непоколебимой уверенности, что бабушка выздоровеет и вернется. Олаф не сомневается. Я сунул бы ему ладони в голову и взял для себя немного из этой надежды.
Молодой готовит приветственный прием и представляет, как его любимая бабуля появится у нас, и все вместе мы, окруженные бумажными зверями, станем праздновать, слушать веселую музыку и кушать пирожные.
Он утверждает, что бабушка устраивала ему столько приемов, что пора уже и отблагодарить, пришла его очередь. Я объясняю, что бабушка будет в больнице еще долго, понятное дело, что она к нам еще вернется, в отношении этого нет никаких сомнений, а Олаф с миной судьи заявляет, что нам следует быть готовыми к ее возвращению в любой момент.
Сейчас вечер. После белой ночи, полуживой от курева, я отрываюсь от компьютера и целый час провожу за раскрашиванием зверей, Олаф в это время вытаскивает колонку в прихожую и начинает работу над приветственным плакатом.
Мать устраивала ему приемы по любому возможному поводу. Таким образом она показывала ему кажущуюся красоту жизни и доказывала, какие же мы с Кларой скучные.
По-моему, на его шестой день рождения она сняла зал в кондитерской у Парадовского[61] и заказала торт в форме дракона Беззубика из "Как приручить дракона". На месте уже ожидал клоун, жонглер и пожиратель огня, а еще мужик с дрессированной свиньей, веселой, словно щенок. День рождения прошел замечательно, вот только завершился печально, потому что Олаф полюбил ту веселую свинку и хотел забрать ее домой. Мать даже торговалась с тем мужиком, и только Клара дала всему предприятию отпор: уж чего-чего, но хряка на Витомине не будет.
Когда Олаф полюбил артурианские легенды, мать переделала всю виллу в замок.
Из окон свисали серые полотнища, что имитировало романские стены, на крыше лопотал флаг с драконом и пошатывался рыцарь из картона. Устанавливая его там, я чудом не грохнулся на землю. А за домом ожидал валун, который я, по заданию матери, притарабанил из самого сквера Ковчега.
А в камне торчал пластмассовый меч.
Ну да, она же сказала мне просверлить дыру.
Олаф, тогда самый счастливый ребенок под солнцем, извлек бесценный клинок, а мать подула в трубу, надела на внука алый плащ и бумажную корону и повела его на второй этаж, где ожидал большой стул из Десы[62], переделанный в трон.
Случались и выезды. Точно уже не вспомню как – незадолго до того, как у нее отказало бедро – мать прилетела к нам в мелких локонах, платье в цветочек и в широкополой шляпе и объявила, что забирает внука на короткую экскурсию. Ну и забрала. Я-то думал, что на Хель. А она, уже выходя, бросила, что им нужно успеть на паром в Копенгаген, потому что их ожидает парк "Тиволи" и огромные карусели.
Были они и в берлинском музее, где имеется самый большой в мире скелет динозавра, и в Леголенде в Ютландии. Прибавим сюда и тот ебаный Борнхольм. Потом Клара ограничила контакт моей матери с внуком; та перенесла это крайне тяжело, Олаф тоже: он пинал стену и вопил, что хочет к бабуле.
А до того она похищала его и на более мелкие поездки: в Варшаву, Познань и в тот невероятный дворец, который какой-то псих выстроил на Кашубах. Все время она повторяла, что ей хочется, чтобы Олаф знал: насколько прекрасна жизнь.
Со мной в детстве она поступала подобным образом, в меньшем, правда, масштабе, потому что не хватало бабок. Сам я все эти приемы и выезды ненавидел.
Олаф же явно бабушку любит.
Он уже завершил тот приветственный плакат, я помогаю ему его повесить, у меня кружится голова, и я чуть не слетаю с табуретки. Все готово. Олаф возвращается к себе, оставляя дверь открытой, устремляет взгляд в коридор и ожидает бабушку.
Он не станет спать, не будет есть, будет ждать.
Выходит, нас двое.
О приятеле
Старик, тронутый одиночеством матери, принес домой пса. То был американский фоксхаунд. Щенок выскочил из-под отцовской куртки и тут же обдул обувной шкафчик.
Его назвали Бурбоном, потому что, по мнению отца, он немного походил на французского короля в подбитом ватой парике, хотя мне кажется, что источник вдохновения следует искать, скорее, в небольшом баре возле камина.
Мать говорит о Бурбоне с большим чувством, чем о людях.
Странно, потому что у нас в доме никогда никаких животных не было. Ну да, сама она подкармливает окрестных котов, еще у нее имеется кормушка для синичек. А вот в чаек, скорее, стреляла бы из огнестрельного оружия, если бы могла; ну еще иногда выходила с лопатой на кротов.
В детстве я завидовал одноклассникам, которые выходили на прогулку с собаками или разводили рыбок. Я умолял завести хотя бы хомячка. Мать оставалась непоколебимой.
Она утверждала, что в рыбке больше от растения, чем от животного; хомячок живет так недолго, как будто бы и вовсе не жил; кот выскочит в окно, убьется сам, а при случае прибьет еще кого-нибудь, вместо того забирала меня в зоопарк или на Черное озеро, в природный заповедник.
Раз уж мы вспомнили об этом, у Олафа имеются палочники и хамелеон по имени Гектор. Еще он ведет партизанские действия с целью завести кота. Но вот тут, опасаюсь, мать могла быть и права.
Подхожу к окну, гляжу с десятого этажа на соседние дома и представляю ливень падающих котов, как они летят, расставив лапки в стороны, как хватают быстрый воздух и грохаются о землю, что сопровождается мокрым шлепаньем, и их столько, что шлепает уже вся Гдыня, и вот тут ко мне неожиданно возвращается разговор о собаке, поскольку такой тоже ведь состоялся. Я мечтал о сенбернаре или о сеттере, здоровенном звере, на котором можно было бы ездить верхом, и который мог бы тащить санки.
Мать отказала со скрываемой ожесточенностью, как-то не слишком уверенно. И я увидел в этом шанс.
Я обещал ей, что стану выходить гулять с собакой трижды в день, не обращая внимания на погоду, манил табелем, в котором было много пятерок, клялся, что никогда уже не оставлю выдвинутого ящика в комоде с одеждой или грязную тарелку в мойке и обуви посреди прихожей, и буду вот так вот стараться круглый год, если только мать подарит надежду на собаку.
Она бывала жестокой, как и каждая родительница, иногда взрывалась претензиями, которые трудно было понять, кричала на меня редко, но ужас пробудила во мне только два раза: когда я спросил про отца и как раз тогда, в вопросе про собаку.
Она схватила меня за плечи, тряхнула и прошипела прямо в лицо:
- Никаких. Ебаных. Псов.
И ей удалось. Больше я ее никогда не просил; и вообще обещал себе, что ни о чем больше в жизни у нее не попрошу и пройду через жизнь, ни у кого не прося помощи. В принципе, так оно и вышло. Клара утверждает, что я дурак, потому что не говорю, когда хочу кушать или когда нуждаюсь в отдыхе, и что было бы хорошо, если бы кто-то меня в этом выручал.
Даже сейчас, когда я не сплю – а не сплю я с пятницы, с тех пор, как вытащил маму из воды – когда не ем, то подавляю в себе всякое слово жалобы.
Догадываюсь, что источник материнской нехоти к собакам следует искать в Бурбоне. Быть может, он подрос и покусал ее? Но пока что она рассказывает о нем с огромной нежностью, вспоминает, как тот сходил с ума, увидев ее, как садился рядом и выпрашивал вкусненькое.
- Я вновь влюбилась в Колю именно из-за Бурбона.
Старик присаживался рядом со щенком, дергал за уши и бегал вокруг дома, счастливый, словно пацан. Бросал ветки, теннисные мячи, а подросший уже Бурбон разгонялся, лопоча ушами, и налетал на него, валя на землю. Да я и сам так бы хотел.
Они ездили на охоту и долго бродили по лесу. Бурбон вытаскивал кроликов из нор. Мать научилась готовить то мясо и, похоже, из-за Бурбона стала еще более одинокой, чем раньше. Но такого она никогда не скажет. Мы не жалуемся.
Старик был из тех людей, которые считают, будто пса следует дрессировать, так что Бурбон ходил, словно в штрафной роте, даже жратвы не трогал без разрешения. Он охранял мать и ворчал на всякого, кто к ней приближался. Гонялся за Арнольдом Блейком, ловил кроликов и лаял на птиц.