Но когда приходил Платон, Бурбон тут же залезал под кровать.
О дипломе
Мама не может усидеть на месте, требует прогулок.
Мы бродим среди больничных построек, ноги несут ее до самой рощицы на горке, там имеется засыпанная листьями лестница на тылах поликлиники, в которой принимают интерны.
Там мы садимся, я знаю, что она выдержит, самое большее, с четверть часа.
И я слушаю про ее амбиции.
Английским она так серьезно занималась, потому что ей хотелось возвратиться к своей работе. Старик клялся, что уже вскоре заработает на них двоих, Фирма уже ознакомилась с его талантами, и как раз там рассуждают, как лучше ими воспользоваться. Мать, которой осточертело сидеть дома, одинокая и никому не нужная, и не собиралась этого слышать.
- Все это замечательно, - говорила она. – Но что со мной?
Мягкий в обычных обстоятельствах отец обвинял ее в увиливании, но в конце пообещал, что со своими новыми возможностями постарается найти ей такую работу, что пальчики оближешь. Может, секретаршей? Мама ведь знает два языка, такие всегда нужны.
Тут она напомнила, что имеет за собой четыре года учебы и практики, и даже шлепнула дипломом по столу. На кой ляд она притащила эту бумажку в Америку?
Отец обиделся, забрал Бурбона, треснул дверью, возвратился под хмельком и признал ее правоту. Он часто так делал. Пообещал, что устроит маме право работать по профессии стоматолога, ведь у него уже имеются приятели и покровители, все его ценят, вскоре он будет более крутым, чем в Польше.
Вернулся он через месяц с телефоном особого бюро в Филадельфии, которое занималось врачами из заграницы. Она позвонила туда. Никто там о ней не слышал. Но сказали, что все будет замечательно, если мать знает стоматологию, медицину и английский и еще с годик подучится. Уже хоть что-то. Ей нужно было поехать в Филадельфию с дипломом.
Она попросила отца, чтобы тот ее туда отвез, тот охотно согласился и даже запланировал большую поездку с осмотром фортов и стрельбой в зверей, но перед самым выездом поджал хвост. Но прилетел счастливый, словно ему кто-то в карман насрал: ему дадут командовать миноносцем! Отец радовался так, будто бы под его командование дали весь атлантический флот. Он схватил мать в объятия и закрутил так, что она ногой разбила сахарницу. Отец вскрыл шампанское, она же выколупывала осколки фарфора из ковра, допытываясь про особенные причины этой неожиданной радости. Неужели ему и военный чин вернули?
Да где там. Никаким новоиспеченным капитаном старик не стал, просто выходил в море, потому что американцы хотели проверить, действительно ли он в этих самых миноносцах разбирается. Этот крючок он заглотнул, придурок, и увидел в этом шанс на грандиозную карьеру.
В результате Филадельфию они отложили и поехали в Норфолк, штат Виржиния. Мама вспоминает десятки миноносцев и авианосец величиной с Облуже[63], с которого, словно стрекозы, взлетали серебристые истребители.
Перед самым выходом в море старик сделался беспокойным и далеким. Он рассказывал про дельфинов, которых на этой базе дрессировали находить торпеды и глубинные бомбы; жалел, что даже этих умнейших животных мы используем для убийства, так он все бухтел и бухтел, а мать бесилась, потому что было бы лучше, если бы он попросту сказал, что сильно боится всех этих испытаний с миноносцем.
Я прекрасно его понимаю, потому что и сам не проявляю страха.
Лестница маме уже надоела, она тянет меня вниз, мы проходим мимо пациентов в пижамных куртках и брюках.
Проснулась она на рассвете, отец уже вышел, зато на его месте в кресле возле окна сидел Платон. Заложив ногу на ногу, он лузгал семечки.
Плевался шелухой, облизывал короткие, черные пальцы, передняя часть шеи у него дрожала, словно бы он хранил там что-то живое, и он ни разу не поглядел на мать.
- Он нашел меня и там. В принципе, а чему удивляться, - говорит мама без удивления, словно бы речь шла о повестке от судебного исполнителя.
И все же, с утра до вечера она прогуливалась по Норфолку, вдоль старинных парусников, пришвартованных у берега, в шуме стартующих самолетов, а ее сопровождали улыбки и свист моряков в белых мундирах.
Старик торчал в офицерском кафетерии среди громадных зеркал и старинных часов, под меню, написанным мелом на черной доске, окруженный восхищенными ним офицерами. Говорили они о войне и славянских девушках. И одна из них как раз и пришла. Старик традиционно схватил ее и начал обнимать, представил всем и сообщил, что рейс прошел превосходно; возможно, что судно для постоянного командования ему и не дадут, зато супердолжность в центральном аппарате разведки ему уже гарантировали, а все благодаря маме, ее терпеливой любви.
Нужно только выполнить одну секретную мелочь, прибавил он, целуя маму в щеки.
Мать напрасно пыталась вытащить из отца, что имеется в виду, и долго напоминала про поездку в Филадельфию. В конце концов, они поехали туда с Бурбоном на заднем сидении.
В бюро на диплом поглядели криво и потребовали справку из учебного заведения в Гданьске, чтобы удостовериться, что мать вообще там училась. Этого обойти никак было нельзя, помимо того, у нее была уже другая фамилия, и в этом, похоже, была главная проблема.
- Я так и вижу, как тот старый пердун Альберт Шолль высылает мне что-либо за океан.
Уставшая мать присаживается на возвышении у одноэтажного здания больничного архива, перед въездной площадкой карет скорой помощи. Она болтает ногами в воздухе и насмехается над давними проблемами.
А никому не нужный диплом она сожгла за домом.
О Платоне (2)
Платона она видела еще много лет.
Мать упоминала об этом пару раз, мне казалось, что я плохо расслышал, или это она чего-то попутала. Но нет. На прогулке она уклончиво сообщает о своих встречах с духом и просит, чтобы я заскочил в продовольственный магазин за бутылкой яблочного уксуса.
Мы прогуливаемся вокруг больницы, нашу беседу сопровождает стук падающих каштанов.
Я иду за тем уксусом, особенно не спешу, зная, что мать сопровождает меня взглядом, ожидая, когда я исчезну за углом больничного здания, вытаскивает пачку ментоловых LM из кармана халата и затягивается так, что голова кружится.
Возвращаюсь с той бутылкой, мама просит, чтобы мы сходили в "Инмедио". Там у них имеется миниатюрная кафешка.
Мать шатается по всей той больнице, со всеми знакомится, проверяет структуру эвакуационных выходов и устанавливает дружбу с охраной. В "Инмедио" имеются хот-доги, круассаны и масса сладостей: драже, шоколад, рогалики и батончики. В очереди стоят медсестрички и один пациент после нефростомии, пластиковые мешочки болтаются у него на поясе, словно кошельки с гульденами, в одном золотится моча, в другом хлюпает кровь.
Мать отказывается стоять в очереди. Мы садимся за паршивый столик, вдвоем, уксус между нами, в нем полно аминокислот и минеральных солей; в таком уксусе можно сварить орехи с сахаром и прибавить к селедке, хотя уксус как раз снижает сахар, уменьшает его содержание в организме; это парадоксальное блюдо: та самая сладкая селедка с орехами. Приготовление еды немного походит на жизнь: оно примиряет то, что мириться не желает, напоминает дом, наполненный ссорящимися жильцами; во всяком случае, уксус, прибавленный к селедке, увеличивает чувство сытости; съем одну селедку, а чувствую себя так, словно после парочки или близко того, за что следует благодарить уксус.
Платон посещал мать и в их первом укрытии и поспешил за нею в огромный дом на предместьях Крофтона. Чаще всего она видела его в подвале, куда заходила с бельем. Он стоял, опершись о биллиардный стол и совал черные пальцы в лузы. Еще он появлялся в салоне, когда родители слушали радио или пластинки Рея Чарльза и Билли Холидей, ели говядину по-бургундски или же тефтели с виноградным желе. Мать, оставаясь одна, пила вино и смотрела телевизор. Платон тогда вставал за креслом, а его присутствие чувствовалось по запаху соли и звуку падающих капель.
Еще он полюбил газон за домом, в особенности, осенью, когда он стоял там среди листьев, точно так же, как мама сегодня – в халате, стискивая бычок по-русски: между большим и указательным пальцами.
Он водил глазами по округе и лишь иногда переносил на маму пронзающий взгляд.
Родители полюбили Чесапикский залив, куда ездили на уикенды. Там снимали номер на втором этаже с видом на воду и ужинали под открытым небом, за столом, липким от пива и жира. Мама чувствовала себя там, будто в палатке, даже обдумывала переезд, но папочка желал остаться поближе к Вашингтону.
К гниющим мосткам приставали лодки, полные крабовых ловушек, по берегу чинно прогуливались пеликаны и канадские гуси, а в воде, в паре десятках метров от берега, опять же, как мать сейчас, стоял наш бравый моряк с глазами, как водяные могилы, и спокойно чистил апельсины.
Увидела она его и на концерте в "Конститьюшн Холл". Элла Фицджералд держала микрофон, словно цветы, ее голос был то успокаивающе теплым, то вновь дробил стекло, но вся проблема заключалась в том, что в элегантном кресле перед матерью торчала знакомая, лохматая башка Платона.
- Он давал мне понять, что никуда не сбежит. Что никогда не оставит меня в покое, - объясняет это его присутствие мать и срывается к стойке, перед которой, наконец-то, уже никто не ожидает. Там она заказывает бутерброд с моцареллой и половину стакана теплой воды. Поясняет, что вода не может быть ни тепловатой, ни горячей; острым ногтем показывает, где находится половина стакана, после чего возвращается ко мне.
Мать рассказывает, что чаще всего Платон появлялся в доме по вечерам, когда отец куда-нибудь выезжал. Он не делал ничего плохого, просто чтоял, чего-нибудь ел и истекал водой; к этому всему даже можно было привыкнуть.
С психами не беседуют, с раком я тоже разговаривать не стану, но переламываю себя и спрашиваю, действительно ли мать видела дух моряка, которого пришила посреди Балтики. И посещал ее так долго, сколько она торчала в тех Штатах?