Ты бродишь по квартире и бормочешь какую-то ненавистническую чушь. Бешено бурчишь всякий раз, когда я скажу то, что Тебе не нравится. Кричишь. Ну да, Ты часто кричишь, но Тебе кажется, будто бы говоришь нормально.
А самое ужасное – это Твои глаза, в какие-то ужасные моменты они делаются пустыми и мертвыми, будто мокрые камни; и тогда я боюсь, что мужчина, которого я люблю, перестал существовать, поскольку выел себя изнутри.
Ты глядишь на меня, будто бы меня не знаешь, тогда у меня складывается впечатление, будто тебе хочется меня оттолкнуть, пройти сквозь меня, будто я какое-то препятствие на пути.
Вернись к нам. Мы скучаем по старому Тебе. Если Тебя все это переростает, мы можем поискать Тебе специалиста, психолога или кого-то, кто выпишет тебе снотворное. Боюсь, что может случиться нечто страшное, и для нас все будет уже поздно.
Я знаю, что ты не читаешь свои записки и, похоже, понимаю, почему так, но надеюсь, что сделаешь исключение для этой пары слов и попытаешься выбраться из ямы, в которую сам же и влез.
Ты – любовь моей жизни, мой Барсук, целый мир, замкнутый в одном человеке. Помни об этом.
Твоя Клара.
О высшем образовании
Весной Гагарин полетел в космос, и мама начала ездить на автомобиле.
Как только ей это удавалось, она запрыгивала в "Форд" и ехала через Крофтон без каких-либо разрешений, но всякий раз – на одну улицу дальше. Старик по этой причине сходил с ума. Он представил, что ее схватит полиция, и по этой причине их двоих депортируют.
Сам он учил на память законодательство штата, не превышал скорость и не покупал спиртное у женщин, потому что какое-то мертвое распоряжение запрещало делать это в Мериленде.
Спокойно вздохнул он, когда мама сдала на права, что прошло мигом: она проехала немного, сделала круг, показала, как сигнализирует рукой – и все! Она говорит мне, что в тот ден была гордой и счастливой, в животе у нее играли золотистые пчелы.
- Я хочу завести с тобой ребенка, - сказал папа, уверенный, что мама обрадуется еще сильнее.
Я знаю, что крутилось у нее в голове, потому что мне изветны такие пары, которые решились завести короеда только лишь затем, чтобы спасти близость, а из этого получался развод, война и не выплачиваемые алименты.
Еще мама думала о дедушке с бабушкой, до которых уже перестала пытаться дозвониться, о не высланных в Гдыню письмах и о том, что ребенок – конкретно я – будет страдать, когда подрастет.
Меня нельзя назвать сыном года, но я тяну ее на операцию и слушаю всю ее болтовню уже очередной вечер. Она меня боялась. Я тоже боялся Олафа.
На предложение она ответила отцу, что с удовольствием, только вначале получит высшее образование, а еще ей хотелось бы поездить по Штатам, увидеть Большой Каньон и всякое такое. Таким образом, мое пришествие на свет будет оттянуто по времени. Старик отказ перенес тяжело, поскольку ценил себя высоко и наверняка считал, что мать обязана рожать ему сыновей каждый год. Он расспрашивал, что это вообще за идея с этим образованием, ведь развлечение это не из дешевых, подобного рода вещи необходимо согласовывать совместно.
- О чем тут говорить? – спросила мама.
Бабки, по четыре тысячи баксов за семестр, выдоил из властей Арнольд Блейк, который до смерти любил мать, скрытно и без всякой надежды.
Мама поехала в Медицинский Университет в Балтимор. В коридоре висели портреты врачей с длинными носами. Мужик из секретариата удивился, увидев ее, и только после сдачи документов мать догадалась: почему. В коридоре ей встречались одни мужчины. На травке перед учебным заведением вылеживались одни лишь студенты, но не студентки. Все это не выглядело слишком уж обещающе, но она все же записалась и даже считала, что знания из Польши ей помогут и учиться будет легко. Ан нет, легко не было.
На курсе у нее была всего одна соученица, с которой договариваться было так себе. Мать могла ее понимать тоже так себе, и дело было даже не только в языке, поскольку та вторая студентка, выпаливала из себя каскады сложных слов в фантастических конфигурациях. Ее речь походила на цветную стирку, которую ветер сорвал с веревок и разбросал по траве, живым изгородям, капотам автомобилей и садовым столикам.
Эта девица все время провозглашала сильный постулат неотвратимой перемены мира, старый порядок обязан был рухнуть в пользу нового, пропитанного справедливостью. Ходила она в застиранном платье и фыркала на новую, кремовую сумочку моей матери и на тому подобные излишества. Шаталась она с бандой подобных себе молодых людей, читали романы дороги, а в теплые дни перед универом играли какие-то фрагменты Дилана под гитару, банджо, губную гармонику и вдохновенное мычание этой самой девахи.
Но с мамой у нее сложились замечательные отношения, и они попеременно орали песни, словно кошки.
Мама просто не понимала, как можно желать иметь меньше вместо того, чтобы желать большего. Она помнила, как половина Гдыни ела, самое большее, варенную картошку, помнила босых, грязных детей на тылах Швентояньской и красное платьице. Та девушка никак не могла в это поверить и даже хотела, чтобы в Штатах было так же замечательно, как в Советах под правлением доброго Хрущева.
Мама говорила ей, что она говорит глупости. После чего вместе шли на имбирное пиво.
Что же касается парней, они считали маму какой-то чудачкой – мало того, что женщина на такой мужской специальности, так еще и из какой-то странной страны. В конце концов, с ней освоились и даже начали за ней ухаживать, то одному, то другому хотелось узнать, а каковы польки в постели. Маме все это даже в чем-то льстило. У нее имелся мой отец. А вот времени у нее и не было.
С английским языком поначалу у нее были трудности. Кое-чему ее обучил Блейк, больше - телевидение, но на первых занятиях она совершенно не понимала преподавателя. Она сидела в аудитории на красном стуле и чувствовала, что прямо сейчас превратится в привидение.
Она записалась в языковую группу. Ее встречи проходили в задних комнатах библиотеки. Она вместе с другими студентами садилась за длинным столом, где они разговаривали, все было очень даже мило, кроме того дня, когда сын эмигрантов из Венгрии сунул ей руку между ног.
Мама вонзила ему перьевую авторучку в ту лапу, не прерывая разговора о разведении меховых зверьков в гдыньских однокомнатных квартирах.
Рядом с ней, как она сама говорила, мужчины должны были следить за руками.
Но в основном она торчала в библиотеке. Стоматология продвинулась вперед, появились пломбы, застывающие под воздействием света, самозакручивающиеся импланты и другие чудеса. По-английски она говорила слабее, чем остальная часть группы, к тому же была родом из страны, о которой почти никто не слышал, поэтому училась, сколько могла, и только ночью возвращалась в Крофтон, где ее ожидал разъяренный папочка.
- Мне это ужасно нравилось, то есть, не претензии твоего отца, а само обучение, - слышу я. – Я радовалась тому, что еду в институт, где голова проветривается. Я пересидела в той глухомани. Сколько можно смотреть вестерны? Я почувствовала, дорогой, что во мне имеется нечто, принадлежащее исключительно мне, что я наконец-то возвращаюсь к жизни.
О фотографиях
Ничего плохого я ей не сделаю.
Мать требует очередного визита на виллу. При случае делается ясным, зачем ей был нужен письменный стол.
В течение последних недель она устраивала приватный архив и каталогизировала доказательства, которые подтверждали ее ложь.
Мать не была бы собой если бы согласилась, чтобы я прошелся по ящикам просто так. Она перечисляет три конверта – два желтых и один красный. Всего остального мне запрещено касаться. Все это она говорит с необыкновенно серьезным выражением на лице; голос ее будто годы назад, когда она умоляла меня не связываться с гастрономией – в конце концов, она дважды получила высшее образование, а мне не хотелось даже на аттестат зрелости сдавать.
Я ничего плохого ей не сделаю, это я имею в виду жену, до такого никогда не допущу, потому что я ведь совершенно не такой. И вообще, не делать никому ничего плохого мне в жизни удается легко, я не бухаю, никого не бью, и вообще в жизни тем, которые бьют женщин, я руки бы выламывал, а если Клара права, и я иногда поднимаю на нее голос, то теперь стану следить за собой, и никогда ничего подобного не сделаю, мои руки и рот ничего плохого никому не сделали и не сделают, мое сердце не бьется в такт с обидами и оскорблениями, но я вдыхаю воздух, пропитанный несправедливостью, ранее поглощенный различными плохими людьми, очищаю его в себе и выпускаю чистенькую, не делающую ничего плохого двуокись углерода, в которой продолжают жить редкие полезные молекулы кислорода.
Не бойся меня, сокровище, не бойся за меня.
Еду на Каменную Гору, клянясь самому себе, что перетрясу весь этот письменный стол и обнаружу следы, по которым пойду за правдой. Поднявшись же на второй этаж, чувствую, что вся отвага уходит, возникает впечатление, как будто бы в комнате установлены камеры (что вовсе не исключено), а из-под дивана поглядывает ротвейлер.
Впрочем, я ужасно спешу.
В ящиках стола нахожу множество писем, напечатанных на машинке на простом, грамотном английском языке. В них что-то об исчезновении, поисках доказательств. Еще попадаются удивительно тяжелая пара очков, ролики кинопленки и, что несколько неожиданно, использованный билет на концерт "Битлз". Эти ебаньки играли в Вашингтоне, в шестьдесят четвертом году.
Нахожу папки. Каждая из них запечатана наклейкой из "Божьей Коровки"[64].
Мне кажется, Клопсик, что ты пересаливаешь, но знаю, что Твоя забота исходит из самого сердца, это дело я закрою до конца недели, даже еще быстрее, и вот тогда вознагражу Вас за все. Да что там, может быть, я даже возьму отпуск, и все мы куда-нибудь поедем? Мы нуждаемся в этом. И я дам Тебе все, что только могу.
Маму я застаю в самом замечательном и здоровом состоянии.