Лежащей на кровати рядом бедняжке она поясняет, как необходимо подавать шампанское с коньяком и сахаром.
Увидев меня, она прерывает рассказ к явному облегчению этой другой старушки, впрыгивает в халат и тащит меня наружу. Жаркая осень. Мы прибываем под уже знакомый больничный архив, садимся, материнские ноги болтаются в воздухе, и тут до меня доходит, что цветные носочки были придуманы исключительно для нее.
Мать вскрывает те папки, высыпает фотографии, газетные вырезки, мы начинаем осмотр.
Каждый сын знает, что фотографии с кем-то из родителей нельзя проглядывать просто так, это же труд и священнодействие, словно бы мы исследуем манускрипты об эликсире жизни. Вот так же и сейчас. Мама не позволяет мне копаться в папке, касаться фотоснимков, она подсовывает их мне по очереди и поясняет, что, собственно, я вижу.
Она показывает мне на пса среди травы, с веселой мордой и лопочущими, словно паруса, ушами. Догадываюсь, что это Бурбон. А этот тип с ковбойским галстуком – это Арнольд Блейк.
Старик опирается спиной о "форд", щурит глаза на солнце, под рубашкой поло виден животик.
Вижу его же на берегу океана, волосы еще мокрые, через грудную клетку пробегают шрамы; вытянутой рукой отец поднимает свежевыловленную треску и ужасно этому радуется. Отец над решеткой гриля, отец с книжкой в салоне, отец в светлом костюме, со стаканом и бычком, с Арнольдом Блейком и застреленной серной; со смеющейся мамой, которую он поднял на руки. Я же никогда не видел ее такой молодой. Сейчас мне следовало бы почувствовать нечто вроде нежности, а меня мучит только один вопрос: это точно отец или просто какой-то мужик?
Исследую линии улыбающихся губ и сравниваю с собственными; еще видно, что папочка - военный, я так прямо не держусь.
- А это наш дом в Крофтоне, - слышу я.
Гляжу на одноэтажный деревянный домик с большим внутренним двориком, с арочным входом и массой искусственных ставен, словом, на халупу, которых в Америке миллионы.
Сердце у меня начинает биться быстрее, потому что про отца и вправду написали в "Нью-Йорк Таймс", о чем узнаю с элегантно сохранившейся странички данного издания. Статья небольшая, в ней повторяется информация о бегстве, в ней не упоминается ни про американца, ни про Платона.
Мама набожно вскрывает красный конверт, вынимает колечко из белого золота, с крупным бриллиантом в облаке драгоценных камешков поменьше. Она крутит его в пальцах, словно археологическую находку, а у меня уже гудит в висках, нарастает странная, мальчишеская радость, что весь этот рассказ – правда, что все это случилось на самом деле.
В течение краткого момента я верю своей матери.
И верил бы дольше, если бы не дельфины.
О колечке
Старик попросил руки матери в Норфолке, на уже знакомой военной базе.
У него все так же оставалась жена в России, тем не менее, он планировал новый брак. Почему? До этого я еще дойду; во всяком случае, он наверняка чувствовал, что его связь с матерью загнивает, вот он и начал ее спасать, как всегда он, по-дурацки, зато с бравадой.
Он не сказал, зачем они сюда едут, туманно намекал на фантастический сюрприз, так что мама ожидала самого худшего.
Отец снял номер в приличном отеле с видом на порт, затащил мать на джазовый концерт, после заказал в ресторане омаров и потянул сытую, подвыпившую маму на ту военную базу, где их уже ожидал офицер с пропуском.
Они шли мимо военных автомобилей, угловатых зданий с небольшими окнами и цветов в каменных горшках, над головами у них вертолет поднимал ящик на натянутых тросах. Маме все это казалось странным и чуждым, тем более, что старик тащил ее в глубину той гигантской, долбанной базы, куда вел их мужик в мундире, туда, где ждали контейнеры за сеткой и пара солдат над бассейном.
Солнце уже заходило. Один из этих солдатиков достал рыбину из ведра и поднял, держа за жабры, в вытянутой над водой руке.
Из бассейна стрелой выпрыгнул дельфин, схватил добычу и мгновенно, словно серебристый призрак, исчез.
У мамы отняло речь. Так, по крайней мере, она утверждает.
Всегда, когда у нее отнимает речь, она разражается массой хаотичных слов.
Ей вспомнилось, что старик уже разглагольствовал об этих дельфинах, поэтому засыпала его вопросами: видел ли он его только что, сколько их здесь и так далее. Папочка скорчил глупую мину.
- Да что ты говоришь, Звездочка? Дельфин, здесь? Это солнце тебе голову нагрело или шампанское?
У берега их ожидала маленькая лодка. Офицер, который привел их сюда, отдал салют и ушел.
Некрупные плавающие объекты у матери ассоциировались с чем-то не очень хорошим, но она вошла в ту лодку, мечтая только лишь о том, чтобы этот вечер наконец-то закончился. Старик взялся за весла, и они поплыли прямо на средину портового бассейна. За черными силуэтами судов краснело небо, лодка колыхалась, мама задремала.
Старик дернул веслами и забрызгал ее.
Под лодку подплыл дельфин с яркой упряжью на спине. Он выныривал, выпрямлялся и махал плавниками, словно бы сбежал прямиком из сказки Диснея. Маме он нравился, потому что был каким-то ебанутым и странным, с той дырой на лбу и глазами словно жирные полумесяцы.
Дельфин сделал сальто в воздухе и вынырнул уже возле матери, в длинной мордашке держал какую-то коробочку.
Мать осторожно протянула руку к этому сокровищу.
Кожа дельфина при прикосновении в чем-то походила на резину, только более нежную и теплую, говорит мама, так говорит рак, может это она прижималась к брошенным на солнце покрышкам?
В коробочке ожидало известное мне по фотографии колечко.
Старик упал на колени, чудом не перевернув лодку, и спросил, станет ли мама его женой. Его волосы пахли солью. Несуразный, придуманный дельфин хлопал ластами по своему животу.
- Коля обнял меня так сильно, словно бы мы шли на дно. – Мама закуривает сигарету, чего в моем присутствии никогда раньше не делала, она просто стреляет огнем из зажигалки и жадно втягивает дым в легкие. – Тогда мне казалось, что я должна больше всего радоваться. В ьсе, что мы сделали, вело к этому вот дельфину, лодке и колечку; ну что я должна была сделать, что? Ведь тогда, в тех Штатах мы имели лишь себя.
О Кеннеди
Мама просит, чтобы я на своем смартфоне запустил ей одну песню.
Осеннее солнце бьет нам прямо в лицо, золотятся каштановые деревья, всё несколько нереальное, как и всегда в это время года. Нахожу "Can't Help Falling in Lоve" Элвиса, хочу включить, только мама задерживает меня и говорит, что не таким образом.
Мы все так же сидим под больничным зданием, рядом в карете скорой помощи дремлет санитар. Передо мной вид на острый фасад больничной часовни, к которой, словно корнеплод, приклеился пункт оценки здоровья из отделения дневной химии. Вытаскиваю наушники, разделяю по одному для себя и мамы, мы слушаем музыку, словно детвора в городской электричке.
Элвис, как всегда Элвис, сладким голосом воспевает любовь, и вдруг мама поворачивает голову, так что наушник выпадает у меня из уха. Украдкой она стирает слезы со щеки.
- Это была наша песня, - говорит она, с трудом управляя голосом. – Ее должны были запустить на свадьбе.
Поженились они в церкви Святой Елизаветы в Крофтоне. По словам мамы, церковь походила, скорее, на теплицу, чем на святилище; священник ни о чем не спрашивал и нашел ближнюю дату.
Старик мог жениться, потому что получил от Фирмы новую личность, впрочем, да кому было какое дело до брошенной в Ленинграде жены.
- Твой папа должен был идти к алтарю под именем Стен Барский, - слышу я.
Таким вот образом, под каким-то больничным зданием, я узнал тайну собственной фамилии. Спасибо, мамочка.
Мама сняла итальянский ресторанчик и составила список гостей. В нем очутились Арнольд Блейк, пара приятелей отца, подружка с учебы. Как раз на пару столиков.
В Америке на невесте должно быть надето что-то новое, что-то старое, что-то голубое и что-то взятое на время[65]. Новым было платье. Нашла какие-то сережки с синеньким камешком и взяла напрокат деревянный браслет от той единственной соученицы по курсу, ну а старым был мой отец.
- А ведь все должно было быть так красиво! Во мне ожила наивная девочка, понимаешь? Я так радовалась, что пройду через церковь том платье, что нас обсыплют цветами, подгонят "кадиллак" и нам споет Элвис. К сожалению, именно тогда и кокнули Кеннеди.
Случилось это за пару часов до свадьбы. Маме косметичка выщипывала брови, в Далласе прозвучал выстрел, и президентская гонка на этом кончилась. Старику необходимо было тут же мчаться в Вашингтон, потому что он разбирался в коммунистах.
Извинился, поехал, и только его и видели.
Каждый час звонил, что его еще задерживают, и что скоро он вернется.
Мама дала знать священнику и в ресторан, впрочем, сейчас вся страна стояла на голове. По телевизору по кругу показывали, как отскакивает голова Кеннеди, а обезумевшая от страха Джеки ползет по крышке багажника. Камеры из разных городов снимали застывших на улицах людей. Мама плакала, вспоминала танец в отеле "Уиллард", раздумывала о том, а станет ли она вообще теперь оформлять брак, и ругала себя за то, что размышляет об этом, в то время как Кеннеди истекает кровью там, на заднем сидении автомобиля.
В конце концов, она поехала в тот ресторан и села сама за зарезервированным столиком. Люди из Фирмы и та ее подружка не пришли, прибыл лишь нанятый пианист, а поскольку уже взял тридцать баксов авансом, то сейчас все время лабал Элвиса и хлестал молодое вино.
Вместо свадьбы вышли поминки, так что мать затащила за стол каких-то итальянцев, молодняк в бусах и кого-то еще, кто попался под руку, наливала всем спиртное и подсовывала жратву, приготовленную для ее собственных гостей, и чем дольше все это продолжалось, тем сильнее старик не приходил, так что под конец, уже сильно подшофе, она поверила в то, что как только она покинет эту пивнуху, Кеннеди поднимется с катафалка, Вашингтон превратится в Гдыню, сама же она пройдет по улице 10 февраля на вокзал, там усядется в автобус и вернется домой.