Очень скоро он снова перестал кого-либо интересовать, поэтому склепал отчаянный прогноз развития советского военно-морского флота и, наверняка, произвел еще больше подобного, вот только Арнольд Блейк объяснил ему, куда он может такую писанину засунуть.
Старик пришел к заключению, что приятель, с которым он работает стол в стол, торпедирует его рапорты. Мужик совершенно зря оправдывался, потому что отец так закинул его в окно, что посыпалось стекло. Люди их растащмли, а почтенный Блейк как-то все дело затушевал.
Мать насела на отца, и по делу: он ведь мог потерять работу или даже попасть на дурку. Решительный старик пояснил, что где-то ведь должен выпускать пар, на работе или дома. И спросил, какое место ей подходит больше.
Он погрузился в себя, а когда мама включала пылесос, орал, что пашет, как проклятый, и должен иметь спокойствие.
Мама таскала его на гонки и концерты, где не наливали скотч, так что он шел с ней, на месте выдумывал какие-нибудь бредни про важный звонок и мчал домой. За покупками мать ездила без него, и понятно почему. Тем не менее, после работы он заскакивал в магазин со спиртным, домой приезжал с бутылкой, надпитой на пару пальцев, наливал себе стаканчик и отправлялся на прогулку с Бурбоном.
В доме появились стаи рюмок, стаканов и кружек, а так же следы от них. Недопитые бутылки проживали под кроватью словно чудовища, а бывали и такие утренние часы, когда мама обнаруживала длинный светло-коричневый след, идущий через простыню, точнехонько в том месте, где старик проехал задницей. Сам же он сновал ночами по пустому дому, шептал, что это место сгорит, дергал себя за живот и просыпал жар из окурков на мебель и на ковер. Мать бродила за ним на четвереньках, давила те горящие комки рукавом или тряпкой, а старик блуждал где-то перед ней, бормотал и пердел, а однажды сам упал на колени, пополз к матери, схватил за шею. Прижал ее лоб к своему, словно бы хотел раздавить и одно, и другое.
- Ты это чувствуешь? Чувствуешь, как заебалась? – прошипел он.
И тут же мощно блеванул.
В ходе ссор он размахивал сжатым кулаком и буровил всякую чушь, что сам представлял жизнь по-другому. Если мама отвечала, он накручивался еще сильнее, совал случайные вещи в сумку, бездарно высыпал призрачные камни из обуви, желая выйти на мороз в майке и пиджаке. Он запросто мог бы вскочить в машину и покатить в лес, так что мать баррикадировала ему дорогу, закрывала двери, после чего убегала с ключами по всему дому. Старику догонялки быстро надоедали, в особенности, если мать сбегала на второй этаж. Он стоял внизу, угрожал, что выбьет окно и сбежит из этой тюряги, в которую дом превратился. Но тут же расстраивался, выпивал, что у него там было и засыпал на диване.
Извинения выглядели еще хуже. Старик приносил цветы, сумочки и сережки, падал на колени, целовал руки, клялся, что Хелена – это весь его мир, что сам он понятия не имеет, зачем так делает. Ему просто хотелось лучшей жизни для себя и для нее, в особенности – для нее, ну, опять же, и обещал, что никогда уже ее не обидит. Он забирал маму в кино, в магазины, на залив Чесапик, где сам пил слабенькое пиво и рассказывал одни и те же старые истории. И так оно все и крутилось.
- Иногда я все так же видела в нем того мужчину, которого полюбила, - слышу. – Я обманывала себя, что он там, бродит по скорлупе, которой сделался Коля, отчаянно ищет выхода, а я обязана ему помочь в этом. Кто тогда слышал о какой-то взаимозависимости?
По дому валялись заметки с расписаниями движения поездов и автобусов между штатами, планы эвакуации города на случай бомбардировки и список вещей, необходимых для выживания в лесу. Мать собирала их, укладывала по порядку, а старик кружил, будто безумный рыцарь в поисках ружейного ершика или телескопической стойки.
Наконец он заполз в подвал с биллиардным столом и там и остался.
Он снес вниз охотничье снаряжение, радиоприемник, лежанку с соседской распродажи и массу одеял. Внизу же он читал и слушал музыку в окружении стаканов, бутылок и пепельницы. Наконец мать спросила его, что он, бля, вытворяет.
Отец посадил ее себе на колени и поклялся, что вскоре все поменяется. Он только закончит одно крупное дело, над которым работает втайне от всех.
Тут я собираюсь с силами и спрашиваю, каким чудом она сносила все это. Взаимозависимость взаимозависимостью, но, ведь если бы я откалывал подобные номера, Клара пинками выгнала бы меня из дома.
Мама печально усмехается.
- В этом-то все, дорогой мой, и заключается. Когда ты живешь с алкоголиком, то массы вещей не замечаешь, опять же, вечно обманываешь самого себя. А кроме того, ведь у нас было и немного прекрасных мгновений. Каждое утро я делала ему кофе и гренки, потом ехала в институт. За это время Коля купил себе новый автомобиль, "студебеккер", крупный, нужный ему для охоты. А мне отдал "форд", я ездила на неем в Балтимор. Если дорога была пустой, я опускала стекла и кричала.
О вурдалаках
В детстве я ужасно боялся чудовищ.
Меня пугали Бука и черно-белый Носферату, которого как-то показали по телевизору. Мама разрешала мне смотреть все, что крутили. Гиперактивное воображение создало чудища, которые добывали себе пищу в парке между Витомином и центром города, и даже возле мусорных баков.
Никогда я не заходил в подъезд сам, ожидая, пока не появится какой-нибудь сосед, а когда однажды мать послала меня в подвал за елочными шариками, мне казалось, что я с ума сойду от перепуга. Одиночества в лифте я тоже не мог вынести, поскольку представлял себе демонические пальцы, всовывающиеся сквозь щель внизу, которые сразу же разорвут меня, лишь только лифт застрянет между этажами.
Так что за свое прекрасное, несмотря на курево, физическое состояние я должен благодарить многолетний подъем бегом на десятый этаж.
Под моей кроватью когда-то проживала громадная крыса с хвостом толщиной с силовой кабель. Дверцы шкафа злорадно вибрировали. Засыпал я исключительно при включенном свете и просил маму, чтобы та сидела рядом, пока я не засну, на что, ессно, охоты у нее не было. Наконец она спросила, чего я боюсь. Я ответил, что чудищ.
Ну и зря, заверила она меня. Чудищами являемся как раз мы, люди дрожат именно при виде нас. Они гасят свет, запирают двери на все запоры, тревога заглушает их дыхание.
Я сам нисколечки чудовищем себя не считал, так что спросил, кто же я, конкретно, такой. Мама очень красиво изобразила изумление и ответила, что вурдалак. Собственно говоря, мы оба вурдалаки. Я маленький волчонок, а она – грозная волчица.
На следующий день, когда я снова отказался, гасить свет, то услышал вой из-за дивана.
Мама сидела там на четвереньках и выла, поднимая голову, как будто бы лампа на потолке превратилась в луну. Я свалился на колени и ответил ей тем же самым. Потом мы возились на полу. Я скалил зубы, словно показывая клыки.
Так было каждый вечер. Мама выла в кухне, ванной или прихожей, вдобавок комично вращая глазами, и царапала ногтями паркет.
Довольно скоро наша забава распространилась на весь микрорайон. Вечерами мы выходили под дом и разбегались в разные стороны. Я бежал к костёлу, к лабиринту низеньких приходских домиков, где встречались анонимные алкоголики, на задворки гастронома и на мусорник, который неожиданно сделался знакомым и безопасным. Там я приседал на корточки и начинал выть.
Меня видели одноклассники и нашли еще одну, помимо имени, причину для издевок. Только все это я в заднице видел, потому что был вурдалаком.
Как-то раз, весной, в полнолуние, я бежал сломя голову в сторону низких панельных домов на улице Видной, потому что именно оттуда доносился мамин вой. Мы встречались под начальной школой и радостно скалили клыки, терлись носами. На нас наткнулся какой-то мрачный мужик в нейлоновой рубашке и спросил, а не ебанулись ли мы, потому что позорим весь микрорайон, и наше место в Коцборове[66].
Мама оскалила зубы и рыкнула, как будто бы хотела его укусить.
Тот был в этом совершенно уверен, потому что она со злостью поперла прямо на мужика.
Убегал он так, что сердце радовалось. Дома мама вытащила из холодильника кусок мяса с кровью и спросила в шутку, может мы его сырым слопаем.
О Битлах
Битлы выступили зимой в Вашингтоне.
Билет стоил четыре бакса, я сам его видел, так что знаю.
Похоже, что именно тем днем в матери что-то неотвратимо лопнуло, и она потеряла надежду. Хотя, это могло случиться и той замечательной ночью, когда папочка спрыгнул с крыши мотеля головой вниз.
Я размышляю над тем, что бы я сделал сам себе, если бы серьезно обидел Клару. В ней этот страх сидит совершенно напрасно. Иногда лишь, в особенности, когда готовлю мясо, когда стряхиваю капли масла на сковороду, когда выхожу из "Фернандо" с затуманенной усталостью, монотонностью и ярким светом головой, опасаюсь, что и вправду мог бы сделать что-нибудь нехорошее, понятное дело – случайно, и если бы верил в Бога, то свалился бы на колени и просил бы его, что бы он вынул из меня, из нас все гадкие вещи.
Он бы выскреб рак хирургической ложкой, словно больной плод, думаю, что это ясно.
Мне хочется выцарапать отца из себя. Те кусочки, которые мы совместно делим, упырей генома, я срывал бы, словно струпья, высасывал бы тот яд из свежих ран и плевался бы ним; я могу содрать с себя всю шкуру, выдеру ошметья отцовского сердца и циррозной печени, его следы на душе и двенадцатиперстной кишке, и я нассу на них, осчастливив тем самым жену.
Просто я ужасно боюсь того, что эта часть истории матери – правдива.
А не изнасиловал ли ее мой отец? Рак ее защищает, подсовывая всяческую хрень о пришельцах, маскируя ужасную правду. Кто-то ее раздавил, обидел, вывез на другую сторону Атлантики.
Из того, что она рассказывает, ей ужасно хотелось пойти на Битлов, отец сказал, что все билеты мигом разобрали, и ничего уже сделать нельзя, после чего вытащил пару из кармана пиджака. Радующееся, превративш