И Кейт, рассказывает мать, была той женщиной, которая передала отцу деньги.
Еще раз мать попросила отца, чтобы они остались в Америке. Ей было страшно, и она напоминала ему, что до сих пор делала все, что он хотел. Сбежала в Америку, застряла в этом дурацком Мериленде и сидела с ним все эти годы, которые он радостно пропил, так что теперь мать имеет какое-то право получить что-нибудь взамен.
- Не хочешь, так и не едь, - ответил отец. – Ты уже второй раз пробуешь разделить меня и ребенка.
Когда она это услышала, то действительно планировала остаться, но ночью пришел Платон.
На этот раз на нем была моряцкая рубаха, белый мундир, пояс с золотой пряжкой и фуражка, а пальцы у него блестели от жира. Он толкнул спящего отца в плечо. Никогда раньше он ничего подобного не делал.
Старик проснулся, и он даже не был удивлен. Платон отдал ему салют, а мина у него была такая, словно принес ему рапорт о поражении.
Старик поднялся, надел высокие сапоги и черный мундир военно-морского флота, тот самый, который они затопили в Балтийском море. Мама даже пошевелиться не могла.
Под конец отец взял фуражку и припоясал кобуру. Платон открыл ему дверь. Они исчезли внизу. Мать пялилась на пустую половину кровати, а когда страх немного отпустил, бросилась к окну. Отец с Платоном уже добрались до деревьев за домом.
Мать выбежала в одной лишь ночной рубашке, босиком, на декабрьский снег. Там ожидали лысые деревья прогоревший мангал возле можжевельника, больше ничего.
Она долго бродила, зовя отца, пока тот наконец не появился. Он вышел из дома, сонный, в пижаме. Обнял ее. Спрашивал, что случилось, зачем бегает по опушке, ведь порежет себе ноги. Кто-то их преследует?
Мать ответила, что ей приснился страшный сон.
Отец вытер ей щеки и глаза, у него были теплые ладони, от него пахло сигаретами без фильтра, и он говорил, что все это глупости, потому что он любит ее больше всего на свете и никогда не бросит.
О лифте
До Вены летели больше десяти часов, потому что попали в снежную бурю, в крыло ударила молния. По плитам аэродрома они прошли, ослепленные декабрьским солнцем. Старик ожидал их багаж и бесился, а мать подумала, что они как-нибудь проживут эти дни: Юрий приедет и уедет, да и о чем им вообще говорить?
Посещение нового города, по мнению матери, похоже на раскрытие набитого вещами шкафа, когда всякий мусор падает на голову: двухголовые орлы, стерегущие ворота, десятки памятников императорам и генералам, мраморные Дианы и пухлые пушки.
Поехали на такси. Сквозь туман пробивались красные трамваи со снегом на крышах. Я слушаю про стены с дырами от пуль и неработающие фонтаны, о живописных падениях конькобежцев и об осаждаемых пивных, а еще о том, как мама приклеила нос к стеклу, и ей было хорошо.
К моему несчастью, она твердит, будто бы все пребывание в Вене помнит, словно это было только вчера. Опасаюсь монолога про шницели, но получаю вот такой вот о лифте.
Ночевали они в гостинице "Бристоль". Перед входом ожидал портье в котелке, с медного потолка свисали хрустальные люстры, бой внес чемоданы в лифт.
Он был выполнен из дерева, мрамора и искусственного золота.
Старик тут же свалился на кожаное кресло, мама стояла, потому что стояли лифтер и бой с багажом.
Лифтер нажал на тройку, и они тронулись, раздался звук, словно бы кашлял робот. Лифт тащился под стон натянутых тросов и бурчания стали, трясясь на каждом этаже. Трясся и мой старик, истосковавшийся по минибару
В номере мама застала стеклянную лавку, небольшой секретер, туалетный столик и маленький камин, обложенный книжками на немецком языке. На стенах висели портреты аристократов и охотничьи сценки. Еще в номере была вторая туалетная комната и вид на Оперу.
Мама утверждает, что роскошь противна только глупцам и сволочам.
Она долго стояла под душем, а когда вышла, закутавшись в халат, за столиком ожидал отец, тоже освеженный и успевший принять. Тут же охлаждалось шампанское, блины с икрой лежали на серебряной тарелке, огонь трещал в камине и в глазах старика. Он отодвинул стул маме и пустил Шопена.
Что произошло потом мне известно, но я умолчу.
Мне нужна правда, но без излишних подробностей.
Отец клялся, что никогда не поменял бы маму на другую женщину, и он благодарил за совместные годы, говорил страстно, как всегда он, а у меня в голове взорвалась память тела Клары, тех легких грудей и родинки на шее, равнины живота и красивых лопаток, которые сходятся одна с другой, когда я держу ее за волосы, вплоть до беленьких ступней, узких ладоней и наших различных тайн, которых никто у нас не отберет. Я обязан сейчас пойти в спальню, мы в этом нуждаемся, тут ты права, Клара, она всегда права, во мне страх и стыд, я не могу взять вот просто так и пойти, чувствую себя неполным и грязным, так что сую башку под кухонный кран, врубаю холодную воду, отряхиваюсь, вытираю руки и возвращаюсь к компьютеру.
Я думаю о маме в той гостинице и о том, что случилось потом. Когда она проснулась, свечи уже гасли. Она подошла к окну и поглядела на здание Оперы. Шел снег, дети бросались снежками в окна машин.
Гостиница укачивала теплом и тишиной.
Она почти что поверила, что несчастье пройдет стороной.
Об эскалаторе
Во время завтрака они встретили Уолтера и Кейт.
Уолтер был из тех мужчин, которые носят очки только лишь затем, чтобы прибавить себе серьезности; он постоянно осматривал свои ногти и отгибал мизинец всякий раз, когда поднимал чашку. Зато Кейт мама вспоминает как корову с обвисшим бюстом и на шпильках. Старик поглядывал в ее направлении, подавал ей огонь и быстро отстрелял свои самые лучшие шутки. Родители ели омлет, горький, крепкий кофе заставлял их строить рожи.
У противоположной стены стояло фортепиано, и старик, уже после коньячка ради разогрева, пожелал сыграть на этом инструменте, он вообще заявлял, что не имеет себе равных.
До этого дня мать не видела его хотя бы с детским ксилофоном.
Кейт рассказывала о покупках, о бутиках на Корльмаркт, а под конец переставила пепельницу на соседний стол, потому что в таких, якобы, монтируют подслушку.
Она сообщила, что встреча у старика назначена в пять вечера на лестнице Церкви Обета. Туда он обязан идти сам. Маме это крайне не понравилось.
Уолтер объяснил, что пока что никакого Юрия там не будет, только человек, который эту встречу устраивает, и что ему необходимо заплатить. После этого он передал отцу конверт с долларами. Мама все время пыталась узнать, что здесь происходит. Кто этот тип? Почему Юрий не придет сразу?
Кейт обещала, что заскочит вечером в гостиницу и все объяснит.
Эта вот встреча в одиночку висела над родителями в течение всего дня. Они пошли осмотреть картины Климта, выпили кофе в гондоле карусели. Время немилосердно тянулось. Папа практически не говорил. Над крышами домов торчала колокольня Вотивкирхе.
Старик попрощался в четыре, хотя дорога до места занимала пару минут.
- Любовь, которую переходил, сынок, на вкус, словно остывший обед, который ты ешь из чувства голода, - слышу я.
Мать немного походила по городу. Рождественские огни отражались в лужах, а люди несли бумажные пакеты с подарками. Мать купила какой-то долбанный костюмчик и грохнулась на эскалаторе торгового центра.
Нет, у нее не стучало молотом сердце, не потемнело в глазах, утверждает, что ее попросту придавила печаль.
Лично я считаю иначе. Я думаю о ее приступах дома и на экзамене, опухоль родилась именно тогда и только ожидала себе в голове, невинная, словно большой пальчик ребенка, пока не проснулась через десятки лет и раздолбала мать изнутри.
Люди ее подняли.
Вернулись воспоминания. Мать думала про Юрия, который прилетел из самого Советского Союза, и о находящихся относительно недалеко родителях, к которым она не могла поехать в гости. В отражении на магазинной витрине она увидела постаревшую сумасшедшую тетку.
Только что купленный костюм остался на ступенях, мама вернулась в гостиницу и там кружила между окном, кроватью и туалетным столиком. Проходили часы. Мать присушивалась к стальному кашлю лифта, пыталась не глядеть на часы, часы пялились на нее, и так вот оно и шло.
В конце концов, кто-то постучал. К сожалению, это была Кейт.
Она сообщила, что у нее важная информация для отца, и удивилась, что тот еще не вернулся. Так что они ожидали вдвоем: мать и та корова с губами, словно два склеившихся глиста.
Мне нравится, когда мама плохо говорит о других. Тогда я чувствую, сколько в ней жизни.
Старик вернулся около полуночи, находясь в ауре успеха и недавно переваренного алкоголя. Он схватил мать в объятия и закричал, что все прошло просто великолепно. Потом выпил рюмку рома, выразил не терпящее отлагательств желание переговорить с Кейт один на один, закрылся с ней в туалете и открыл краны в ванне.
Мама сидела в комнате одна, слушая шум воды, а почему не прорвалась к этому клопу вместе с дверью, и вправду сложно понять. Наконец они вышли, Кейт чухнула, а отец опустился на колени и положил голову маме в подол.
- Послезавтра я встречаюсь с Юрием, - шепнул он. – Через два дня все закончится.
О фортепиано
Мама поднялась рано и написала письмо дедушке с бабушкой. Старик в это время валялся навзничь и храпел.
Мать утверждает, что письмо содержало эмоциональную херню, и сегодня она не стала бы его писать вообще. Если уж ты сделаешь кому-то зло, то, по крайней мере, не извиняйся.
- Я писала, что приехала бы в Польшу, если бы это было можно, вот только Колю оставить не могла, потому что он был уже как старый бассет-хаунд, растерянный и злой, - расчувствовавшись, сообщает мать, конфета выпадает у нее из пальцев на пол часовни. – Меня печалило то страдание, которое я им принесла, так что написала еще и об этом, потом еще прибавила, что жизнь у меня хорошая и замечательный дом, это чтобы они не беспокоились. Тогда в Вене я бы все отдала, чтобы их увидеть. Написала адрес на конверте и сраз уже отдала почтовому служащему для отсылки, потому что могла бы и раздумать.