От родителей сбежать невозможно, говорит она еще. Мы желаем известной нам с детства любви без каких-либо условий. Родители – это не люди, а тотемы, слышу я; дождь хлещет в окно за витражом, а я представляю себе дедушку и бабушку, выструганных из букового дерева и обвешанных искусственными цветами, как они торчат посреди громадной площадки, между продовольственным магазином и пожарной частью, в кровавом ливне.
Во время завтрака Кейт спросила у матери, купила ли она себе что-нибудь. Уолтер передал отцу очередной конверт с долларами.
Родители отправились в город тратить бабки. Мать вспоминает экипажи, в которые были запряжены белые лошади, виадуки над крышами жилых домов и совершенно бесящее напряжение, которое они пытались переходить и заболтать. Юрий то, Юрий это, как будто бы это она сама волочилась по бесконечным ступеням Вотивкирхе.
Старик рассказывал, как выкрадывали немцев из-за линии фронта. Подкрадывались ночью, выбирали какого-нибудь урода, тащили к себе, обосравшийся говнюк выдавал все, что было нужно, а потом его расстреливали.
Дружки погибали часто, он перестал различать живых и мертвых, в конце концов сам посчитал себя трупом.
- А рядом с тобой я воскрес, - известил он.
Понятия не имею, что мать должна была с подобной новостью делать. Она просто потащила его в город, куда глаза глядят. Так они попали на разрушенную бензозаправку, где их застала темнота, и старик буквально дрожал от страха, пялясь на незнакомые дверные проемы.
- Здесь может случиться что-нибудь нехорошее, - буркнул он и стал выглядывать такси.
Вечером они пошли на "Летучую мышь", по словам мамы, в "Рыжем Коте" играли лучше, а старик не был бы самим собой, если бы не пропустил парочку стаканов в ресторане гостиницы. Мать села с ним. Отиец сыпал шутками и поглядывал на фортепиано.
Кроме них в ресторане находилась пожилая пара, какие-то шведы и еще пердун с внучкой. Старик же отодвинул рюмку, вытер губы и отправился сыграть для мамы Шопена.
Когда он усаживался за инструмент, мать опасалась, что им придется платить за разломанный инструмент. Папочка же поправил табурет под задницей, сгорбился и ударил по клавишам на пробу.
Рассказ мамы замедляется, ее голос становится более глубоким, ее пальцы сжимаются на моем предплечье.
- При первых же звуках, люди повернули головы и так уже и остались. Только вот та маленькая девочка тут же пошла танцевать, потому что в зале зазвучали мелодии, словно бы мой Коля, человек, которого я любила, несмотря на все его зло и скуку, не предупреждая, вытолкнул ее в небо из становящихся твердыми грозовых туч. Эти звуки временами терялись, гибли в басовых раскатах грома и возникали из них, неуверенно, словно я и мой единственный. Эти звуки вливались мне в живот, будто жидкое золото, а тяжелые капли расплавленного сердца стекали у меня по ребрам. Именно так я себя чувствовала, честное слово. Я увидела наши хорошие и нехорошие моменты в какой-то мозаике, которая внезапно обрела смысл, а Колю, которого знала пятнадцать лет, с которым занималась любовью под ярким солнцем на террасе виллы "Под негром", и которого годами скатывала с обоссанной постели, именно того самого моего мужа, я видела в совершенно новом свете. Он ласкал клавиши и подскакивал на табурете, словно бы собирался подняться в воздух вместе с инструментом, из которого он высекал всю печаль выжженной любви. Пускай летит в небо, там ждут, думала я. Быть может, для таких как он, места на земле нет? Быть может, и для нас тоже никогда не было?
Та маленькая девочка, что танцевала, вынула цветы из вазона и дала их отцу.
Сам я из той ночи. Выскочил из фортепиано.
Об электричестве
Старик договорился на три часа дня.
Все утро он просидел на краю кровати и пил игристое вино из минибара. Мама обняла его. Отец вздрогнул, словно бы сбрасывал кожу или ненужные крылья.
В номер они заказали омлет с фруктами и воду с лимоном. Воду старик тут же выдул. В отношении еды презрительно фыркнул.
Он долго стоял под душем, набрал мыло на кисточку из барсучьей шерсти, обмазал рожу от шеи до глаз, подождал немного, пока щетина чуточку размякнет и старательно снял мыло длинными движениями бритвы.
За это время я сделал бы обед из двух блюд, десерта и напитка, сегодня утром я молниеносно побреюсь одноразовым станком, одновременно подгоняя Олафа, чтобы тот почистил зубы.
Папочка в халате выглядел старик стариком, у него отвисла кожа под подбородком, кожа висела на гладких щеках. Он строил планы на вечер. Родители должны были идти на "Дон Кихота", на такой балет в Замковом Театре, и мама даже спросила, где же тут смысл, раз неизвестно, как пройдет встреча с Юрием.
Старик попросил ее не беспокоиться, день пройдет для нее быстро, а вечером они будут скучать на том "Дон Кихоте". После этого отец записал ей телефонные номера Кейт и Уолтера и попросил, чтобы она им без дела не названивала.
Мама гладила ему сорочку, а отец переключал радиостанции, пытался читать, пялился в окно и все ждал, пока не уберется молодняк, делающий ласточку на тротуарах. Наконец завел часы и надел их на руку. У него были красивые часы от Тиффани, золотые, которые мама подарила на сорок четвертый день рождения.
Он забрал с собой очки для чтения, портсигар, таблетки от повышенного давления, а еще отсыпал в коробочку несколько таблеток валиума.
Он надел пальто. Под стеной покорно ожидали блестящие туфли. Отец скривился, как будто бы у него закололо в сердце. Большим пальцем погладил маму по лицу, а мама этот большой палец лизнула.
Через окно она видела, как папочка ненадолго приостановился перед гостиницей, пытаясь закурить, но ветер сбивал пламя с зажигалки. Отец сдался и исчез за углом.
Мать слушала радио, не понимая ни слова, просматривала модные каталоги и учила напамять телефонные номера Уолтера и Кейт. Она думала про отца. Дошел ли он до церкви? Появился ли Юрий? Ничего ли с ними не случилось?
В пять вечера отца не было. Мать нарядилась для похода на балет и спустилась в бар.
Она сидела там одна и даже позволяла бармену ухаживать за собой, поскольку какое-то время это позволяло ей не думать о старике. Бармен расточал ей комплименты, и они говорили обо всяких глупостях, пока не погас свет.
Было семнадцать минут шестого, подчеркивает мама и повторяет: семнадцать минут шестого.
Перегорели лампы в люстрах и за баром, а так же праздничные гирлянды на здании Оперы. Кто-то, плененный в лифте, изо всех сил стучал в стенку. Остановились трамваи, водители дудели клаксонами и высаживались из авто, светофор на перекрестке только мигал желтым.
Бармен безрезультатно бился с неработающим телефоном, потом побежал успокоить человека в лифте. Вернулся он с информацией, что света нет и в "Мариотте", в паре кварталах отсюда. Получается, что электричества нет во всем районе.
Через полчаса электричество снова включили. Мама отправилась на "Дон Кихота".
Об ожидании
Мама вытаскивает откуда-то пачку тонких ментоловых "марльборо", стучит ею по коленке словно колодой карт в ритм собственных слов, дождь переходит в морось, на стеклах за крестом морщится вода.
Отец на Замковую площадь не пришел.
Мама стояла, опираясь на столб. Уличные фонари походили на вянущие цветы. Она выкручивала шею, поскольку папа мог выйти из трамвая или из такси, его мог подбросить Уолтер, имелась возможность, что он приплывет в компании потомка, оба пьяные в дымину, а глупый, проигравший папочка пустит молодого вперед и скажет: а это вот мой замечательный сынок, это вот – Юрий.
Почему не я, почему он не думал обо мне, не искал, почему никогда не позвонил, не пришел, не сказал: привет, Дастин, как оно, сын, я горжусь тобой, сын, у тебя замечательная жена, хороший сын и превосходный ресторан, так что и ты, наверняка, хоть немного хорош, то есть, менее калечный, и не думай о себе плохо, ты не должен думать о себе плохо. Вот только он так не сказал, не прилетел, не пришел, а все потому, что наверняка умер, родители – они ведь умирают, в какой-то момент у нас уже нет родителей, что вовсе не должно представлять собой помеху, папа, приди ко мне; Платон ведь пришел к маме.
На Замковой площади были окруженные черными решетками двери в каждом крыле; мама обежала их все, проходя мимо барельефов злорадных ангелов; ее пальто и костюм буквально парили. Отца не было ни снаружи, ни внутри, где все истекало золотом, а в громадных зеркалах пугала она сама, со стертым макияжем и взлохмаченными волосами. Кончилось тем, что на такси она поехала к Вотивкирхе.
Снаружи кирхи она никого не застала, ноги понесли ее к алтарю. Она расспрашивала про папу, разрывая руки, заклиненные в молитве, а в конце отправилась в ближайший парк. Там дремал пожилой бомж, закутанный в одеяла, вспоминает мама и начинает давить окурок о колено, покрытое пижамой и халатом.
Ее понесло в пивную, где вчера они сидели с отцом и бросали шиллинги в джук-бокс. В гостинице знакомый ей бармен спросил, чем ей помочь. Мать свернула к Дворцу и звала старика словно пса: Коля, Коля, Коля…
В театральном фойе она нашла себе красный стульчик и ожидала, когда спектакль кончится, но сама была привидением: невидимой, брошенной, перепуганной девочкой. Зрители покинули зал, она вошла вовнутрь. На сцене разбирали огромную ветряную мельницу из фанеры, что ассоциировалось у мамы с бессмысленностью всего окружающего.
Она так и стояла там, пока ее кто-то не выгнал.
Мать пытается шутить, сует незажженную сигарету в рот; а я думаю: закурит ли она в этой часовне.
В гостиницу мать вернулась в бестолковой надежде, что старик пришел, после чего стала названивать Уолтеру и Кейт. Никто из них не отвечал. Мать не знала, где те проживают, где вообще находятся. Встречались они только, когда завтракали.
Мать ожидала в темноте. Около полуночи пропали трамваи, утихли голоса гостиничных жильцов.
- А самым паршивым был тот долбанный лифт, - слышу я.