Русская курва, которую никто уже не желает, тебе никто не ответит.
Блейк появился снова, попросил, чтобы она села с ним в машину. Мать отказалась. У нее отобрали все: мужа, молодость, надежду. Блейк настаивал. Обещал, что дома сообщит ей нечто важное.
Он принес одеяло, вытер ей ноги и ладони, разместил на заднем сидении. Мать издевалась над ним. Во время езды ей казалось, что они снова плывут в Швецию. Двигатель знакомо стучал: верх, низ, три секунды, и снова. Стук перешел в говор гостиничных гостей. Стучали двери, бегали дети, смеялись любовники.
Они была ни в лодке, ни в автомобиле, ехала на лифте; мать узнавала даже касание кожаного дивана, стонали стальные тросы, пианино играло Шопена. Проснулась она уже возле дома.
Они уселись на кухне, а весь мир был то резким, то размытым.
Блейк положил перед мамой листок и сказал, что оставляет с этим ее одну, сам он ото всего откажется.
На листочке был адрес в Роквилле, по которому проживал Едунов.
О моем имени (2)
Мне всегда хотелось знать, почему меня зовут Дастином.
Когда я был моложе, то объяснял это различными путями, в частности, таким вот: мать меня ненавидит, своим существованием я разрушил ее жизнь, вот она и припечатала мне имя словно клеймо.
Клара, когда я ей представился, чуяла издевку, даже подозревала, что у меня есть еще одна девушка, вот я и пользуюсь таким странным именем.
С недавнего времени, когда я начал записывать всю эту историю, то предчувствовал какую-то истинную тайну, некий искусный секрет. Мое имя, тот самый катализатор издевок и бешенства, должно было представлять часть большего целого, шпионский фрагмент головоломки, остроумную частичку более серьезного творения. Его породило сопротивление матери и отцовская хитрость.
Поначалу мама не осознавала, что беременна, сама себе объясняла, что просто спутала дни. Врач вывел ее из заблуждений, показав на новехоньком аппарате УЗИ нечто, что должно было стать мною.
Сбитая с толку мама, более, чем мной, интересовалась, как действует эта новая технология и допытывалась даже о ее пригодности использования в стоматологии.
- Ко мне вернулось хорошее настроение, пускай и ненадолго, - вспоминает она, уже с обритой головой, в палате, где мы ожидаем операции.
В общем, она поехала к Клаусу, встретилась с Никсоном, написала эти свои заметки, и когда встала на дожде перед Фирмой, пузо своей величиной кричало о сочувствии. У матери болели икры и поясница. Но она не оперлась об ограду, не присела, именно такая она и есть: если бы могла, разрезала бы себе голову и выскребла опухоль ложечкой.
Клара названивает, через минутку отвечу.
Могла бы этого и не делать: она же знает, где я и чем занимаюсь. Я обещал ей обратиться к тому психиатру, завтра пойду, честное слово.
Мать ненавидела врачей, их сонную неприязнь, а еще взгляды матерей, которые вместе с мужьями вылезали из автомобилей, поставленных перед клиникой, каждая с прической а-ля итальянское мороженное, тоже с пузами, с одним говнюком, которого тащила за руку, а вторым на плече.
- Я немного пострадала разумом, понимаешь? Со мной разговаривали деревья, на небе гонялись друг за дружкой странные огни; я купила металлоискатель, такой, с помощью которого ищут монеты на пляже, потому что опасалась, что в письмах будет бомба, а к тому же я еще занялась поисками Едунова.
Роды моей бравой, заработавшейся мамы начались в кинотеатре для автомобилистов.
Как вижу, помимо трудов, она знала и развлечения.
Туда она поехала сама. Показывали "Мотылька", рассказ о мелком преступнике и трахуне, который сматывается из исправительной колонии. Мама считает, что подобного рода истории приносят ей облегчение, тем более, если заканчиваются смертью.
В кинотеатре у нее отошли воды.
В клинике она прогуливалась по коридору до самых родов; впрочем, ею никто и не интересовался, точно так же, как у нас. Врач, который приветствовал меня на этом свете, давил локтем ей на живот, буквально выдавливал меня на свободу.
У меня были черные волосики, приблизительно это мать помнит. И она тут же заснула. Впервые за множество дней.
- Я вообще не думала про имя. У меня в голове был отец и собственное безумие, вышло как вышло, мог бы уже на меня и не злиться.
А я нисколечки и не злюсь.
В роддоме дети лежали в отдельной палате, их приносили только, чтобы покормить. В конце концов, медсестра спросила, какие же имена вписать. Мать, совершенно ухайдаканная родами и шизой, проваливалась в сон, но все ожидали этого имени, с тем же успехом они могли требовать, чтобы исхудавшая, голая и отсутствующая духом Хелена Барская превратилась в эскимоску.
Мать уцепилась лишь бы за что, за тот вечер в кинотеатре для автомобилистов, когда я вступил на трудную дорогу в этот печальный мир.
Одну из главных ролей в Мотыльке играл молодой, но уже звездный актер, Дастин Хоффман.
Маме этого хватило. И вот он я весь такой.
О прощании
Мама спрашивает, почему со мной компьютер, и я до сих пор в него чего-то вбиваю.
Мы ожидаем в каптерке в операционном крыле, здесь имеются две кровати, стульчик и шкаф; все вместе напоминает гостиничный номер, только на маме зеленый халат, который застегивается сзади, и у нее выбрита половина головы.
С трудом отрываю взгляд от круглого пятна белой кожи над ухом, говорю, что пытаюсь записать ее историю, она же сама запретила записывать ее голос, а так, возможно, и лучше.
По коридору везут пациента, сейчас будет очередь мамы, уже два часа дня. В кармане снова вибрирует телефон, наверняка это Клара или кто-то из "Фернандо", без меня явно не справляются.
Мама, маленькая, спокойная и радостная, даже интересуется моей писаниной, спрашивает, зачем она мне, раз столько всего сейчас творится.
Я пишу на ходу, чтобы ничего не забылось. А что, вроде как, должно забыться, давит мама, чувствуя ложь за этими словами. Я объясняю, что желаю сравнить подробности всей этой истории, в спокойном состоянии подгоню одно с другим, когда она, уже здоровая, вернется домой.
Ее руки мнут постельное белье, она ищет сигарету даже в этот момент, в особенности, в этот момент, просит, чтобы я прекращал бредить и сбросил гирю с души.
На это я отвечаю, что написание этой истории позволяет удерживать себя под контролем, я еще не распался, благодаря словам, я чувствую в них правду, вот только сам не знаю – какую, все это для меня новое и волнующее.
Мама какое-то время размышляет, прикладывает руку ко рту, мне этот жест известен, мне знакомы эти глаза и дрожь, такое уже пару раз случилось, к примеру, когда я много лет сказал, что она силой загоняет меня в жизнь, и что она – дура, или когда я свистнул две сотни из шкафчика, или когда отодвигался от нее на улице; мне было тогда двенадцать лет, а навстречу шли мои дружки – в этих случаях она цепенела, и ночью я заставал ее у окна, в дыму, над пепельницей.
- Ты думаешь, что я вру, так? Считаешь, что я все выдумала? – спрашивает мама и уже не пытается быть сильной.
Я раздумываю над тем, что бы сказать, потому что сам уже не знаю. Мать заметит полуправду и насквозь просверлит ложь.
Я поднимаюсь, чтобы обнять ее, в голове готовлю что-то безболезненное: ее рассказ представляется запутанным, хотя и пронзительно откровенным; я представляю себе сходящего с ума от страха рака, который отправится сей час в свой последний путь навстречу скальпелю, он делает все возможное, чтобы спасти себе жизнь.
Слишком поздно, не успеваю я сказать слово, как в комнате появляется анестезиолог вместе с другим врачом. Можно сказать, что часы пробили. Мама теряет интерес ко мне, еще и подгоняет врачебный персонал. Она сама заскакивает на каталку, начинает рассказывать какой-то анекдот, его соль звучит уже за дверью.
Я остаюсь сам с этим дурацким компьютером, я чувствую себя как дурак и сукин сын, но не могу перестать писать.
Мобилка снова вибрирует, принимаю вызов.
Олаф исчез. Он не вернулся из школы.
Об исчезновении
Этот день словно кошмарный сон, всем своим естеством высматриваю вечер.
Вот, что произошло, поочередно и без украшений.
Маму везут на операцию, я отвечаю на телефонный звонок, Клара спрашивает, что я, курва, вытворяю, и со мной ли Олаф – да нету, а почему бы должен быть.
Уроки закончились, слышу, а он не вернулся домой, на звонки не отвечает.
Отключаюсь, звоню в вызов такси и набираю Клару, задаю ей пару простых вопросов. Та отвечает коротко и сухо, я прекрасно понимаю эти ее претензии, поскольку это я настаивал, чтобы сын возвращался домой один, без какой-либо опеки.
Ожидаю перед шлагбаумом; к ветру присоединился холодный приморский дождь. По улице Январского Восстания, словно гной из глаза, тянется череда машин, в которой я напрасно высматриваю заказанное такси. Проклинаю водителя и пялюсь в телефон, ожидая хороших новостей, а где-то рядом скальпель входит в мягкое тельце опухоли.
Наконец приезжает такси, устраиваюсь на переднем сидении, водила забирает какой-то сверток и папку буквально из-под моей задницы, я прошу поспешить, и он спокойно, не говоря ни слова, включается в уличное движение, он ценит безопасную езду, сволочь.
По дороге мимо нас проезжает карета скорой помощи на клаксоне, я думаю, а не едет ли в ней мой сын.
Мы едем через Редлово и улицу Малокацкую на Витомино, дворники захватывают дождевую воду с лобового стекла, я набираю номер Олафа: не отвечает.
Тоже мне новость: это ребенок, и он обо всем забывает; сколько рз приходил без куртки, которая осталась в школьной раздевалке, без учебников, а один раз я мчался за автобусом, потому что он оставил там чертову мобилку, она лежала между сидениями. Только тот, кто на полном газу преодолел расстояние между остановками, знает, чем является родительский труд.
Наша средняя школа – самое обычное под солнцем здание, длинное и трехэтажное; под громадным, торчащим из бетона черным якорем ждет Клара.