Я выбегаю из такси, мы падаем друг другу в объятия, все, что нас разделяло, подлежит действию срока давности.
Итак, Олаф положил учебники в шкафчик, надел куртку и покинул школу после последнего урока, полтора часа назад. Часть трассы, до перекрестка с улицей Рольничей, он прошел с неким Камилом и его мамой, которая вечно приходит за Камилом, потому что родители приходят за своими детьми, а мы в этом плане являемся неудачным исключением. Камил со своей заботливой мамой свернул в улицу Рольничу, а мой сын дальше пошел один. Та самая мама еще видела, как он переходит улицу, безопасно, на зеленый свет. Остаток дороги занимает минут пять, он давно уже должен был прийти домой.
Все это нереально, мне не принадлежат ни голова, ни сердце, ни Витомино, я пассивный наблюдатель страха кого-то другого человека.
По мнению Клары, нам следует разделиться. Я подожду дома на тот случай, если бы Олаф вернулся, а она поищет его в окрестностях, если не найдет его до темноты, тогда сообщаем в полицию. Я отказываю. У меня множество сил, я сам найду своего сына, оставлю в двери записку, чтобы Олаф позвонил, когда вернется домой.
Один раз такое уже случилось, давно, когда Олаф с матерью игрались в оборотней. Мы с Кларой разбежались в две разные стороны, она углубилась в микрорайон, я мчусь к нашему дому, цепляюсь к мужику с собакой, к какой-то детворе, заскакиваю в "Жабку", в "Лидл", каждому показываю фотографию на телефоне, спрашиваю: не видели ли они такого вот мальчика: желтая блуза, куртка зеленая, волосы темные с красным оттенком, потому что на каникулах красился, и полностью еще не смылось.
Сумка с ноутбуком тянет меня к земле.
Страх марширует у меня в сердце, спускает голодных собак.
Заскакиваю в наш подъезд, пинаю дверь сонного лифта, в квартире пусто. Оставляю записку на письменном столе и еще одну в двери, умоляем, сынок, позвони.
Лечу на бензозаправочную станцию и на детскую площадку возле садовых участков, высматриваю эту любимую башку между яркими качелями, даже в наш костёл заскакиваю. Небо темнеет. На глаза мне наседают темные мухи. Я не знаю, что делать, поэтому возвращаюсь под дом.
Там встречаю запыхавшуюся Клару. Снова хочу ее обнять. Она отступает, отрицательно мотает головой, она считает, будто это моя вина, я так не думаю, просто мне хочется, чтобы мой сын вернулся.
И сын действительно возвращается.
Я сразу же узнаю его, когда он быстрым шагом направляется к дому.
А еще человека, который его привел.
О мешке с костями
Олаф идет мелким, неуверенным шагом.
На его плече лежит тяжелая рука того русского, что приходил в "Фернандо".
Мужик марширует уверенным шагом, у него обвисшая, широкая рожа, седые волосы блестят от дождя. Страх за ребенка отбирает у меня способность двигаться. Клара кричит. Русак убирает руку, освобожденный Олаф мчит к нам и прижимается к Кларе.
Та спрашивает, где он был, что произошло. Олаф лишь закусывает губу, на его штанах вырастает темное пятно от мочи.
Переношу взгляд на русского. Иду в его направлении. Думаю исключительно об одном.
Тип стоит спокойно, даже не согнул колени, только выдвинул левую ногу вперед, что, конечно же, ничего не значит, потому что я управлюсь с ним без труда, это же старикан, ничего больше.
За миг перед нанесением удара вспоминаю, что откуда-то мне эта рожа знакома, в особенности глаза, крупные, глубоко посаженные, словно бы их силой запихнули под густые брови, разделенные мясистым носярой; ну где же еще я видел этого типа, не только же в "Фернандо", он кажется мне волнующе знакомым, в особенности, как он стоит и ожидает, когда я ему прихуярю.
Дохожу до него на полной заебе, провожу прямой левой и намереваюсь поправить круком правой, только этого не происходит, потому что русак плавненько, будто на коньках, отодвигается, мой удар попадает в пустоту, а этот старикан с холодными, знакомыми глазами тянет меня за руку, так что я лечу лицом на землю.
Лежу, прежде чем до меня доходит, в чем тут дело; пытаюсь подняться, ведь я же справлюсь, этот хер взял неожиданностью, ничего больше.
Получаю пинок в голову. Клара кричит.
Мужик вонзает мне колено в спину, хватает за волосы, шурует моей щекой по асфальту, поднимает и дышит мне в лицо, словно бы пытается выразить какую-то ужасную для меня мысль, но ничего не говорит.
Я пытаюсь его достать, слабо бью его по торсу и по ушам, я совершенно беспомощен, ненавижу беспомощность, пялюсь в эти глаза, я знаю их, со стопроцентной уверенностью уже видел их, вот только где и когда?
Он бросает меня, словно мешок костей, и уходит. Мне кажется, он даже посвистывает.
Клара собирает меня с тротуара.
О моем отце
Я считаю, что вызов полиции – это идиотская идея, только Клара знает лучше.
В отделении стены выкрашены в темно-оранжевый цвет; решетки в окнах выкрашены белой краской, шкафы и письменные столы из девяностых годов; за одним из них сидит какой-то младший аспирант и неспешно клацает мои показания на тяжелом ноутбуке.
Я пропускаю отца, Едунова, пришельцев и все остальное, упоминаю только, что тот русский появился в нашем ресторане с флешкой, забитой фотографиями сына; я не знаю, кто это такой и зачем он пришел, сама раковая опухоль позавидовала бы моей лжи.
Разбитая рожа саднит, дергают швы, наложенные медсестрой.
Олаф проводит час с полицейским психологом, он играется в кубики, составляет схемы из картонок, на которых какие-то улыбающиеся люди в длинных пальто, но ничего не говорит.
Дома спрашивает, может нам заказать пиццу и врубает какое-то приложение, через минуту слышу, как он что-то кричит коллегам в наушниках. Дремлющая в детях сила удивительна. Клара сует в стиральную машину его обоссанные штаны и спрашивает, куда это я выхожу.
К матери, наверняка же понятно. Я должен знать, как там идет операция.
И как раз в этот неприятный момент ведется разговор о моей глупости. Сам я навлек несчастье на жену и сына, а теперь смываюсь. Оставляю их после всего случившегося.
- Ведь есть же телефоны, Дастин. Позвони в больницу, тебе дадут сведения. А помимо того, тебя и так не впустят к Хелене, - очень спокойно говорит моя жена и хлопает дверцей стиралки.
Объясняю, что бегу не в пивную и к дружкам, потому что дружков у меня нет, я выбрал семью, а сейчас желаю посетить мать, любой хороший сын сделал бы так же. А кроме того, все ведь закончилось хорошо. Олаф вернулся, самое большее, его не было пару часов, сейчас же он играет и ржет.
Надеваю туфли, Клара блокирует собой дверь, я отодвигаю ее, но она снова лезет в пространство перед дверью, и тогда я, совершенно зря, поднимаю сжатый кулак, замахиваюсь и задерживаю руку перед ее изумленным лицом. Не, я не бью ее, никогда бы подобного не сделал, опускаю руку и вновь перемещаю жену, высвобождая себе проход. Ее крик слышен даже в лифте.
Такси, дождь, собачий скулеж в желудке.
Я все это исправлю.
В больнице врач не хочет меня впустить, говорит, что операция прошла как следует, теперь матери нужен покой, опять же, а не слишком ли мы пересаливаем с визитами? Это его последнее замечание я пропускаю мимо ушей, что вскоре окажется ошибкой.
В этот же момент меня интересует только лишь встреча с мамой. Я давлю, прошу всего пять минуток, к меня шкура содрана после того, как рожа поцеловалась с асфальтом, по-моему, я даже пытаюсь чего-то выступать. В конце концов, врач меня впускает.
Мама лежит навзничь, она похожа на мумию, которую вытащили из торфа: черные веки, коричневые ладони, сморщенные, запавшие щеки.
Сажусь рядом с ней, скидываю куртку, блузу. Откладываю сумку с компьютером.
Я не снимал этой сумки с тех пор, как побежал искать Олафа.
Пытаюсь выровнять свое дыхание с дыханием мамы, охотнее всего я бы лег рядом с ней и заснул, как более сорока лет назад, розовый бубличек, что втискивается снова в лоно.
Боюсь, что я ее раздавлю, настолько она хрупкая. Мама потеет во сне. Мы оба потеем.
Мою руки и сую под кран бумажные полотенца; госпитальный коридор тянется в глубину собственной трупной синевы; свет из-за приоткрытых дверей словно предвосхищает появление упырей. Осторожно оттираю лоб мамы, она открывает глаза и сразу же их щурит, словно высматривает что-то в тумане. Любимая ладошка прижимается к моей щеке, к свежей ране.
Я осторожно прижимаю ее, а мама обнимает меня, притягивает, подергивает губы пальцами, исследует брови, подбородок, уши; ее глаза расширяются от изумления; мама целует меня совершенно не так, как следовало бы.
- Коля. Мой Коля, - шепчет она и удерживает мое лицо в своих ладонях.
Мама умирает во сне, через пару часов.
НОЧЬ ДЕСЯТАЯ – 1975 ГОД И ПОЗДНЕЕ
Четвертая пятница октября 2017 года
О духах
Я совершенно спокоен.
Врач говорит, что у мамы остановилось сердце. Ее обследовали, условно допустили до операции, такое ведь случается, вообще-то, ничьей вины здесь нет, вы же знает, в таком возрасте…
Она кажется раза в два меньше, чем при жизни, девочка, ребенок в мешке из сморщенной кожи, с остроконечным, желтым носом и полураскрытым ртом, который ей сейчас зашьют.
Я получаю свидетельство о смерти и не знаю, что с ним делать.
Маму закрывают простыней, она выезжает, подождет в холодильнике, пока я не найду похоронное бюро. Ее кремируют, пепел я закопаю в землю у нас, на Витомине, там, где лежит мэр Радтке, тот самый, кто в виде привидения пугал в доме на улице 19 февраля, сейчас я представляю маму как духа.
Она молодая, красивая, катит на призрачном кабриолете в компании призрачных любовников, прихлебывает whisky sour, что гонят в мире ином. Она танцует в кабаках, которые уже не существуют, в "Стильном" и "Интер-Клубе", где официантки в белых блузках до сих пор разносят пласты консервированной ветчины, для нее играет Пол Маккартни и поет Кепура, и все это продолжается до рассвета.