И будет так, что пани Крефт приоткроет дверь на длину цепочки. Застынет на такой момент, чтобы старый пан Крефт отложил карты от игры в ремик и поднялся со стула. Пани Крефт закроет дверь, снимет цепочку, откроет ее заново, теперь уже на всю ширину, и затянет дочь с внуком в дом.
Я должен уже идти, но еще пишу, клянусь, что сейчас с этим закончу, просто хочу замкнуть все, что меня еще держит и, может, наконец-то отпустит.
С Каменной Горы расстилался вид на залив, с морем, белым от солнца, облаками чаек и рядком новых волноломов. Елена остановилась, Дастин дергал ее за руку.
Она хотела поглядеть на воду и на причал, откуда мы вместе смылись на моторной лодке. Возможно, мы поступили плохо, а может и хорошо, этого никто не знает, только любви нельзя забыть, ибо тогда она вернется как чудовище.
Прежде, чем поехать на такси на Пагед, она еще задержалась перед нашей виллой. Садик зарос, на подъезде ржавел велосипед без колес, с двери свисала алюминиевая дверная ручка, и Хелена пообещала себе, что когда-нибудь купит это место для себя, понятное дело, что не сразу, потому что ненадолго нужно прикрыться, спрятаться с этими долларами, которые, вместе с рукой, она зашила в игрушках Дастина.
Я страшно любил ее. Ради нее я начал бы третью мировую войну, вот только не мог жить с ней со дня на день. Любовь нас размозжила, уж слишком она была большой.
Еще Хелена приостановилась в бассейне для яхт, в том самом месте, откуда мы начали побег. Не было уже деревянных бараков, только новый павильон, длинный как миноносец, с множеством окон, в которые изо всех сил рвалось солнце. За спиной у нее были тяжелые орудия с демонтированных судов. Она глядела на воду и наверняка думала о подскакивающей моторной лодке, об огнях маяка на Хеле, о том, что сосед все так же проживает на Пагеде и разводит кроликов; примут ли ее или захлопнут дверь перед носом, этого она боялась сильнее, чем советской разведки и пришельцев с иной планеты.
Я знаю, что она думала и обо мне.
А Дастин, малыш, который мгновение назад дергал ее и ныл, вдруг прижался и задал вопрос, который, раньше или позже, задает каждый ребенок:
- Мама, ты почему печальная?
Она обняла сына. Это его первое воспоминание.
- Когда-нибудь расскажу.
О любви
Буквально на пороге ко мне приходит воспоминание о Хелене и вечере, когда мы сказали друг другу эти два важнейшие слова. Они всегда звучат в странные, простые моменты, совсем не так, как в кино, не в теплом, летнем дожде, на лугу, когда ничего подобного не наблюдается.
Стоял декабрь, по-моему, самый конец месяца, Гдыню сковал мороз, и из Интер-Клуба мы шли по трескучему льду; иней покрыл окна, с крыш и с подоконников свисали сосульки, перед нами и за нами никого, иногда проезжал автомобиль, протащилась повозка, не горел ни один фонарь, только зимняя луна и звезды.
Хелена мерзла. На ней было, прекрасно помню, серое пальто, наброшенное только лишь на то подаренное мною платье, много раз ей хотелось узнать, почему я выбрал именно то, которое ей больше всего нравилось. Я выдумывал самые разные ответы, но на самом деле купил его, потому что оно очень соответствовало Хелене, и я знал, что оно ей понравится.
Мы мыслили собой и мыслили подобным образом.
И вот мы шли из Интер-Клуба по Швентояньской, потом по аллее Танкистов в сторону моря, где в Доме Моряка на льду стояло шампанское. Идти прилично, и Хелена явно предпочла бы взять такси, но мне хотелось пройтись, потому что выпил прилично, а после водки следует походить. В общем, моя милая мерзла под надетым набекрень беретиком, шарфик она натянула чуть ли не на нос, мне были видны только ее светлые глаза и рови, словно птички на небе. Одну свою ладонь она вложила в мою, вторую сунула в карман и очень даже смешно притворялась, что она не трясется.
А я болтал. Я любил говорить, а Хелене нравилось слушать мою болтовню, и вот так мы шли по льду. Я вел одну из баек времен войны или что-то флотское, сам уже и не помню, упивался звучанием собственного голоса, подбором прилагательных и драматургией всей истории, я чувствовал себя, словно актер, который сражается за аплодисменты публики, и вдруг обледеневшая земля убежала у меня из-под ног. И я грохнулся так, что увидал собственные сапоги под звездами, а головой хорошенько приложился о брусчатку.
Я лежал на тротуаре, совершенно не понимая, что произошло, пьяный мешок с дерьмом, но если Хелена и испугалась за мою жизнь, то по ней этого не было видно. Она подала мне руку, помогла подняться, попросила, чтобы я нагнулся, и осмотрела мою голову. Ничего не случилось. Она отряхнула мою одежду спереди и сзади, подняла шарф, натянула шапку на все еще мало чего понимающую башку и встала передо мной, задирая голову: маленький нос, глаза на половину лица, губы, слово ошлифованный драгоценный камень.
- Ты должен любить меня за все это, - услышал я и ответил, что уже давно люблю ее, и даже не знаю, когда эта любовь настала. Быть может, когда свободно сидела, голая, на гостиничной кровати, опираясь на выпрямленную руку, и глядела в ночь, или же когда я наблюдал, как она подходит мелкими шажками, от остановки городской электрички, низко наклонив голову, потому что ей прямо в лицо навевал снег. Я любил так, что мир был полон ею, любая мысль, слово и поступок притягивали за собой тень Хелены, я просыпался с нею и засыпал, даже если она была в каком-то другом месте, и я разговаривал с нею про себя на эсминце, в бюро в Вашингтоне, во время поездки на автомобиле, всегда и повсюду, такой любви не назовешь и не выскажешь, и может как раз потому непонятный Бог есть любовью, сто охотно повторял наш поп в Ковалеве. Такой была наша любовь. Я падал, а моя Хеленка поднимала меня.
О новой звезде
Я расчувствовался, а ведь нужно идти.
Кисть межзвездного путешественника помещаю на дне сумки. На нее кладу нож. Либо я убью Юрия, либо он меня убьет. Отец – сына, сын – отца, брат – брата, так выглядит жизненный круг.
Мысль об этом убийстве правильна и одновременно нелепа, ведь я являюсь собой и в то же время – не являюсь, размываюсь, словно этот ранний рассвет: дождь, морские брызги, фары грузовых автомобилей и такси "Убер", возвращающихся домой.
Холодно, так что куртку я оставлю, лишь бы не мешала движениям.
Мир превратился в тоннель, не могу поднять локти.
Прежде чем пойду, пешком, медленно, вдоль красивых вилл, каменных оград, лысых деревьев, к серому, словно эта река, пляжу, я сделаю еще одну важную вещь. Сохраню этот файл и отошлю Кларе, пускай знает, что произошло. Пускай и другие знают, если мне не удастся справиться с Юрием.
На полу деньги, одежда, разбитые фотографии, все утраченное, и только чувство силы возвращается, возится в сердце.
Вешаю сумку на плечо, легко, в нужный момент я отброшу ее.
Пора.
За окном мокрые крыши домов, черный каштан, далекие волны Балтики, уже светлее, чем обычно в эту пору.
Иду. Надо идти. Так что иду, сейчас, уже.
Хотелось бы еще раз увидеть Олафа.
А что это за новая звезда?
Обо мне (4)
Дастин пропал.
Я звонила ему, он не снимал трубку. Под утро прислал мне письмо с этим документом. Я сразу же прочитала его. Перед тем я погрозила ему, написала, что не ручаюсь за себя, что было совершенно по-дурацки. Я хотела его немного встряхнуть. Мне казалось, что он опомнится, а эта угроза поможет. Я ошибалась, и теперь об этом жалею. Вплоть до настоящего момента я не знала, насколько он болен.
Я вот рассуждаю, сломила ли его болезнь Хелены, работа сверх сил в "Фернандо", или это из-за ночной писанины, рапорта из головы с бомбой в средине. По-видимому, из-за всего вместе.
Жалею, что не поехала на виллу раньше, гордая, вот и оказалась дурой.
Когда он вернется, мы наверняка со всем этим справимся. До сих пор вдвоем мы преодолевали каждую трудность, так будет и в этот раз. Главное, чтобы он нашелся. Пускай возвратится пьяный, сумасшедший и бешеный, пускай только вернется.
Я прочитала все, что написала выше, оставляю записку возле кровати Олафа, сама же поехала на виллу с надеждой, что Дастин еще будет там. Напился и заснул, было бы здорово. К сожалению, вилла стояла пустая и раскуроченная, приблизительно так же, как это описал мой муж. Кто-то выбросил одежду из шкафов и книги с полок, раскурочены кухня и письменный стол в гостиной. Матрас на кровати был распорот. На полу валялись доллары, золотые брошки, колечки, цепочки. Небольшой клад. Только я не знаю: этот бардак устроил Дастин или, возможно, тот мужчина, который привел Олафа, Юрий или не Юрий. Это Дастин был по отношению к нему агрессивен. Тот просто обезоружил его и ушел. А я никак не могла его остановить. Жалко, что Олаф молчит.
Возле стола я обнаружила компьютер и пустую бутылку.
Я рассчитывала, что Дастин вернется в "Фернандо". Ведь с человеком, которого он признал за брата, впервые встретился именно там. К сожалению, нет. Дастин, который так любил наш ресторан, оставил его открытым. Нас могли обокрасть, что на самом деле не является самой важной проблемой в данный момент. Там же я застала опустошенную морозильную камеру и размораживающееся мясо на полу.
Только там меня осенило, куда отправился мой муж. Я ищу в себе силы, мне нужно ясное мышление, какой-нибудь план. Клавиши компьютера убегают из-под пальцев.
По-моему, я не верю, что это действительно творится, словно бы я глядела со стороны на жизнь некоей Клары и ее семьи. Я боюсь, потому что Дастин думал подобно: он увидел в себе отца, потому что не мог справиться с жизнью. Ему нужен был отец, и вот, наконец, он его получил.
Мы и вправду со всем справимся, пускай только вернется.
Он договорился встретится над заливом, там, откуда Хелена и Коля поплыли в Швецию. Я побежала туда. Проверила весь причал, даже палубы яхт, поскольку пьяный Дастин мог заснуть на какой-нибудь. К сожалению… Я пошла к палаткам, в которых в сезон жарят рыбу и продают вафли, искала среди сложенных зонтиков пивных, побежала к колесу обозрения и к заливу. И все время звала: Дастин, Дастин, Дастин! Барсук!