Я не мог полететь к ней, даже позвонить ей не мог, потому и выдумал наши мечты, чтобы только вернулась.
О солнечных бурях
То была странная осень, вспоминает мама. Море потемнело и сделалось непроникновенным. Сразу после полудня становилось темно, на рынке пропадали помидоры и яйца, высвобоженные кашне летали над Пагедом.
Все было другим, а мама не желала видеть этих перемен. Возьмем, к примеру, Вацека, которому она постоянно навешивала лапшу на уши: говоря, что много учится с подружками, что у нее болит голова, что мучит сонливость ну и так далее.
Вацек, придурок, спрашивал, в чем он провинился, и клялся, что сделает все, чтобы помочь. Мама же мечтала, чтобы он исчез в облаке едкого дыма. Пускай хотя бы это дело решится без ее участия.
Парень ведь был добрым и беззащитным, говорят, что таких обманывают, но не бросают. Вацеки этого мира ходят пропитанные заботой, а потом гибнут от ножа в спину.
Еще мама страшно боялась его отца, пана Шолля, того вампира с улицы Ожешко. Весной ей предстояло сдавать ему экзамен по протетике.
В конце ноября арестовали графиню Потоцкую, ту самую моднячую старуху из "Интер-Клуба". Звали ее, кстати, совершенно иначе, а с аристократией она имела столько же общего, как корова с ездой на коньках.
В Гдыню она приехала без гроша за душой. Работать ей не хотелось, так что она объявила себя графиней, бредила о том наследстве в Штатах, пила шампанское, лопала моллюсков и делала долги. При этом она обвела вокруг пальца чиновников, сотрудников гостиницы, жиголо и профессиональных мошенников. Ментам заявила, что те могут расстрелять ее хоть и сейчас, ей один черт, но пару лет она прожила, как следует.
Когда ее посадили за решетку, дедушка обрадовался и заявил, что таких как она следует возить в клетке и забрасывать грязью. Половина Гдыни голодает, а она лакала самые лучшие вина, заявил и прибавил, что те, которые платили за ее излишества, тоже должны получить какой-нибудь приговор.
А помимо того, он весьма беспокоился о своих часах, поскольку те отбивали время не вместе.
У него было трое больших настенных часов и одни часы поменьше, с дворянским имением, нарисованным на циферблате. Он их регулировал, проверял время по радио и по наручному "полету", в конце концов, заворачивал непослушные часы в одеяло и маршировал с ними под мышкой через все Облуже, ответвлению Мархлевского, до самого центра, на улицу Портовую, к часовщику.
Тот часовщик, еще довоенный спец, расспрашивал дедушку, какого черта он тащится к нему битых два часа, раз имеются автобусы, а дедушка отвечал, что автобус может дернуться, кто-то его может толкнуть – и тогда хана часам.
Зато бабушку беспокоили солнечные бури. Про них она узнала из радио. Раньше-то она думала, что наша замечательная звезда существует в спокойствии. А тут – нет. Бабушка даже в библиотеку пошла, чтобы найти какую-нибудь брошюру на эту тему. Только там ничего не было. Тогда ей вспомнилось, что как только на Балтике шторм, так она не может спать, выходит, с этими бурями на Солнце нечто такое же. Кто знает, а может войны и измены тоже случаются из-за звезд?
Бабушку страшно возбуждал тот человек, что бывал на Венере, предъявлял космический паспорт и предсказывал десант летающих тарелочек на Берлин. В течение пары дней радио передавало сведения, в основном, про него.
Этот тип собирал средства на открытие посольства для пришельцев с Венеры, пока, в конце концов, его не арестовали в Италии. Тогда он заявил, будто бы он – сын Адольфа Гитлера.
- Даже и не знаю, как могло бы это ему помочь, - удивлялась бабушка над корытом с бельем.
Как-то раз она затеяла разговор с мамой. Дедушка тогда был на работе. Мама предчувствовала, что ей светит, так что пробовала избежать этой беседы. Только бабушка ее заставила.
- И что ж ты вытворяешь, доченька Все только и говорят про этого советского капитана.
У мамы в чем-то отняло речь, потому что она и вправду считала, что старики остаются слепы, будто бы ее саму с отцом защищает какой-то непроникновенный для других пузырь, включающий дансинги, рестораны и номер в Доме Моряка.
Довольно глупо она ответила, что Коля – это только знакомый.
- Ага, так значит, Коля.
Бабка причмокнула и напомнила, что как раз такие знакомые совсем недавно стреляли в людей в Познани и даже убили какого-то парня[24].
Мама разъярилась, потому что мой старик никого ведь не убивал, по крайней мере – в Польше, и вообще ничего плохого не сделал, совсем даже наоборот. Женщины поорали одна на другую, и на этом беседа завершилась.
Мама страшно боялась. Ей только лишь хотелось лучшей жизни, именно так она и говорит.
Худшая жизнь началась с того соседа, который разводил кроликов. Он не поклонился деду перед святой мессой, и дедушка вернулся домой сразу после службы, не обменявшись ни с кем ни словом.
Уважение для дедушки было всем на свете.
Все чаще он засиживался "Под рыльцем", где жаловался дружкам на свою паскудную судьбину и искал решения ситуации так долго, пока его не нашел.
Он ждал маму до ночи, серьезный, словно бы целый день удерживал дыхание. Посадил ее перед собой и сказал:
- У капитана Нарумова в Ленинграде жена и сын. Ты знала об этом?
А она не знала, да и откуда ей было знать, так она утверждает сама, а я ей верю.
Мама приняла сенсационное сообщение деда спокойно, а расплакалась только за своим одеялом, лежа на раскладушке.
На следующий день папа ждал маму под кинотеатром "Нептун" в Орлове. Вместо того, чтобы зайти с ним в зал, мама отдала отцу платье вместе с советом вручить его жене. Потом трахнула его по морде и пошла, несомая отчаянием и гордостью, уверенная, что покончила с этим сукиным сыном уже навсегда.
НОЧЬ ВТОРАЯ – 1958 ГОД
второй вторник октября 2017 года
О смерти
Мама рассказывает мне эту историю, потому что умирает. По крайней мере, она так утверждает и заклинает всем святым, чтобы я не морочил себе голову. Нет ничего проще. Она умирает с тех пор, сколько я ее помню.
Как правило, я приезжаю к ней раз в неделю, чаще всего – по вторникам, потому что в начале недели у меня выходные, а вообще жизнь у меня крутится вверх колесами: работаю до вечера, утра более или менее свободны, более всего задалбываюсь в выходные и в праздники, зато обожаю первую половину января, град и метели. Еще люблю смех своего сына, дикий, словно свист пьяного бандита, пускай бегает молодым и все себе разбивает.
Так что к маме я прихожу во вторник, как и каждую неделю, тащу сетки с покупками. Встаю пораньше и думаю об отце. Вот же влез, русак один, в башку. А если уж началось мне думаться, то никаких "помилуй", все эти мысли мне надо расходить и протоптать, чтобы вернулся покой.
Я ужасно люблю покой. Хочу, чтобы всегда было точно так же, хочу, чтобы было так, как есть.
Маму я застаю за письменным столом, в очках и с лупой она изучает счета, напечатанные на машинке письма, отпечатки обычных фотографий и поляроиды. Туда-сюда ходит сканер, в уничтожителе застряла бумага; я вхожу, а мама хватает все это барахло и пытается спрятать, как пацан, которого заловили с папашиной порнухой.
Любил ли мой папочка глиссеры? Что он охотнее всего смотрел по телику? Поднимался рано или спал допоздна? Орал на своих солдат или тянул из них жилы в тишине? Занимался ли спортом, а если да, то каким? Колупался ли иногда в носу? Разговаривал ли сам с собой? Обо всем этом я понятия не имею, и ловлю себя на том, что знать, все-таки, хотелось бы.
- Я расскажу тебе все, только потихоньку. У нас есть где-то с полгода. А потом, ну что же, меня вообще не будет. И прекрасно. Я уже нажилась. Жаль только, что тебя уже больше не увижу.
С этим ее умиранием я уже испытывал потеху раз сто. Например, когда я закончил среднюю школу, она подхватила опоясывающий лишай. Сначала ей обсыпало спину. Эта сыпь палила ее огнем, поэтому она сжимала в руках половник, термометр, сплетала пальцы, будто собиралась молиться, все, что угодно, лишь бы не расцарапывать себя. Как-то раз я заловил ее на том, как она рвет газету на тонкие, ровные полоски.
А после сыпи пришла горячка. Маму всю трясло. Я говорил: иди в поликлинику, мама, только она и слышать об этом не хотела. В ответ заявила: я сама врач, и мол, в таких простых болезнях прекрасно разбираюсь. Потом закрылась у себя в комнате и запретила туда заодить. А то, вдруг, я заражусь оспой и умру. Сама же медленно уходила в смерть, в этом у нее не было никаких сомнений. В конце концов, для людей ее возраста опоясывающий лишай бывает убийственным.
Через дверь я слышал стоны и вздохи. Все время она повторяла, чтобы я не беспокоился, поскольку все именно так и должно быть. Она меня воспитала. Я вырос прекрасным парнем и спокойно могу справиться без какой-либо помощи.
- Сынок, так оно даже и лучше, - мямлила она. – Я никогда не желала быть старой. Судьба пощадила меня без всяких люмбаго, деменций и других удовольствий; паду, зато не увяну. Со мной не может случиться ничего лучшего, чем смерть.
Достаточно скоро она возвратилась к жизни, прошло тридцать лет, никакого люмбаго с ней не случилось, а память у нее лучше, чем у дельфина.
Зато лет десять назад у нее случилась катаракта, но она уверяла, что прекрасно все видит. Хвасталась своим соколиным зрением, чтобы через секунду врезаться в фрамугу.
Я силой затащил ее на операцию. Еще у дверей клиники она зарекалась, что не переживет наркоза, и очень хорошо, ведь такая спокойная смерть – это же милость.
Как умер мой отец?
С бедром дело обстояло весьма похоже. Три года назад ей отказало бедро. Перед тем мамы было везде полно: она регулярно посещала наш Киноклуб на Вашингтона и никогда не пропустила нашего кинофестиваля, а кроме того, регулярно бегала за овощами на сам рынок и пила коньяк в "Изумрудной" на Каменной Горе или же в одном из тех павильонов, которых наставили над морем. Раз уж возле моря, ее можно было встретить и на самом берегу, с босыми ногами в горячем песочке, когда мама просто смотрит на воду.