Вот с албанцем, тем самым, что работал с дедушкой, было похуже. Мужик пережил разочарование Польшей и наделал всем хлопот.
А началось все с водяры, подчеркивает мама, от нее все несчастья и берутся. Она по-настоящему в это верит и, наверное, потому пьет исключительно коньяк от сердца, ореховую настойку от желудка и красное вино, чтобы сохранить мечтательность души. Другое дело, что впервые я увидел, как она цедит спиртное, только лишь после ее переезда на виллу. До этого она вообще не пила, даже на именинах или там на Сильвестр[25], и беспокоилась обо мне, когда я был молодым и дурным.
Короче, албанец открыл для себя ржаную, и сосал ее так, что коллеги по работе были поражены, хотя там никто за воротник себе никогда и не выливал. Он все нудил и выносил вещи с предприятия. Дедушка боялся, что все за это пострадают. В конце концов, албанец за бутылкой закорешился с каким-то шведом и задумал дать деру из Польши, чтобы записаться в шведский торговый флот. Он сунул шведу пять тысяч злотых, спрятался в его каюте на судне "Маргарет Джонсон" и ждал, когда они выйдут в море.
За пять кусков можно было купить недельную экскурсию в Ленинград и Москву со жратвой и размещением в гостинице. Хватило бы даже на билет в Большой театр и на пару кило кофе, который можно было загнать в Польше с приличной прибылью. Все было бы здорово, если бы перед тем албанец не напоил шведа. Тот, как только увидел деньги, тут же помчался в пивную, где всем наливал за свой счет, а под конец выдал всю операцию за бутылкой.
Их тут же и посадили: албанца со шведом. Второй каким-то образом выбрался, а об албанце и слух пропал.
- И что тут плохого? – спрашивала мама. – Хотел человек лучшей жизни, вот и все.
Мама утверждает, что люди сходили с ума из-за зимы, отсюда же и весь этот Зорро и попытки бегства за воду. Ледяной ветер пронизывал человека до костей, матовое солнце висело на небе за вуалью тумана. По вечерам над Гдыней перекатывались хмурые тучи и урчащие метели. Пляж посинел, море злилось, волны набухли. Так что нет ничего удивительного, что у некоторых шарики за ролики заходили.
Я же сказал на это, что всю жизнь проживаю в Гдыне, но остался нормальным. Мама как раз направлялась на террасу, чтобы погонять птиц.
- Когда-то зимы были совершенно другие, - услышал я. – А с этим проживанием в Гдыне ты просто не прав.
О тоске
Мама уже не была Звездочкой. Снова стала Хеленой.
Она все так же встречалась с Вацеком и думала о старике. Вацек нюхом почувствовал возможность, стал забирать ее в кино и и в кафе, чего-то там молол про лыжи в Ваксмюнде[26] и строил фантазии на тему брака. Вот это последнее маму перепугало.
- Я едва-едва выдерживала на этих свиданках, а он уже со свадьбой выскочил, - вспоминает она. – Я бесилась на него, а потом и на себя. Был ли он виноват в том, что его нельзя было сравнить с Колей?
Короче, она морочила себе голову Вацеком, но больше всего – папой. Невероятно! Я слушал ее и все раздумывал, а страдала ли какая-нибудь деваха так из-за меня? Или все это из-за того, что мой старик был каким-то сверхчеловеком?
Мама говорит о нем именно так.
Сразу же после расставания она пришла к заключению, что отец из-за точки упьется насмерть. По сути своей, чего-то подобного она и ожидала. Отчаяние после утраты столь великолепной девушки казалось ей настолько очевидным, как и отказ от мяса по пятницам.
Папочка не был из разряда тех пьяндылыг, которые замерзнут в кустах, а кроме того, за ним следил Платон, но ведь он мог выпасть за борт или выстрелить из пушки. Как раз с таких вещей войны с революциями и начинаются. Миллионы народу убивают друг друга, потому что студентка бросила любимого.
Когда мама говорит об этом, то я даже и не знаю, тоскует она по отцу или по себе в молодости. Она издевалась над собственной глупостью, только мне не до смеха, абсолютно. Эта красивейшая глупость спутала ей тропы в Гдыне. Мама приходила к "Интер-Клубу", понятное дело, абсолютно случайно, крутилась у Дома Моряка. А как-то раз поехала на поезде даже к Гранд Отелю. Она размышляла над тем, а нашел ли себе отец новую девушку.
А тут случился какой-то советский праздник. По этой причине обвешанный красными флагами папин миноносец пришвартовался в Президентском Бассейне. Что же, такие были времена. Народ бежал, чтобы поглядеть на корабли.
Среди этих зевак очутилась и мама.
Миноносец был серебристо-серый, на палубе теснились антенны и башенки, нос судна был задорно поднят; сам корабль был веселым, переполнен быстро двигающимися моряками и блестящими от смазки тросами, по крайней мере, она помнит его именно таким. Она даже называет номер на борту: пятьсот восемьдесят пять. И вот она стояла так и рассуждала на тему: каким же умным и храбрым должен быть человек, заведующий подобной силищей.
- Тоже мне, дело, - прибавляет она. – Можно одновременно быть отважным, замечательным капитаном со шрамом от гарпуна – и мелким, неверным мерзавцем. Эти же вещи взаимно себя не исключают.
И вот тут я с мамой соглашаюсь. Иные повара с официантками спят, вот только я в жизни бы так не поступил. Изменяют только слабаки.
Мужчина обязан быть с одной женщиной. В совместном существовании, в познании друг друга, в изучении совместных слабостей, в этой вот терпеливости и во влюбленности заново в того же самого человека истинная любовь и проявляется. Я ведь, честное слово, рассчитывал на то, что полюблю своего старика, вот только сейчас с этим у меня сложности, и мне паршиво, ведь я из него, из отца, как бы то там ни было, взялся.
Неверный мерзавец присылал подарки.
Платон приезжал каждый день, бухал в дверь, а мама орала со своей раскладушки, чтобы тот увозил все эти дары Иуды за Урал. На кой ляд ей инжир с ананасами, помада и болоньи, раз выросли они из обмана и обиды?
Как-то раз Платон осмелился оставить на пороге толстую плитку английского шоколада. Если бы я был с ним знаком, сразу же бы посоветовал этого не делать.
Мать скатилась вниз и размазала этот шоколад по лобовому стеклу "варшавы", несмотря на мороз. А дворники, с охотой прибавлю я, с сахаром справляются паршиво.
Наш храбрый моряк исхитрился и начал приезжать, когда мама уходила на занятия. Как-то раз она вернулась и застала весь дом в розах и фрезиях. Цветы заполняли вазы, ведра, кастрюли и тазики.
По мнению мамы, цветы красивы, потому что бессмысленны. Как сигареты. Мы их любим, потому что они так быстро гаснут.
Посреди букетов ругался дедушка, а осчастливленная бабуля вздыхала и всплескивала руками. Мама тут же набросилась на нее за то, что та вообще впустила Платона с этими вениками.
- Успокойся, - ответила бабушка, - разве эти цветы сделали кому-то плохо?
В последующие дни мать шаталась по городу, ездила на занятия и практику и усердно готовилась к экзаменам, папочка пахал на Платоне, они расходились друг с другом и думали друг о друге, как внезапно грянули трубы.
Об оркестре
Началось с того, что Платон привез приглашения на концерт военного оркестра. Играл он в кинотеатре возле порта, у нас на Оксиве. Мама прочитала текст приглашения, изобразила глубокую задумчивость и заявила о том, что она и сейчас, и потом будет очень занята. Платон обязан передать это своему капитану. Пускай знают, сколько всего у нее творится. И, вроде как, дверью хлопнула так, что задрожали все суда в порту, не исключая миноносца.
До самого конца дня маму сопровождало прекрасное настроение, в конце концов, ее не сломили ни цветы, ни приглашение на концерт, хотя музыку она любила больше всего на свете. Впрочем, она и сейчас продолжает ее любить. Я завел для нее счет на "Спотифай", так что она поет перед компьютером с наушниками на голове и даже не знает об этом. Когда она была помоложе, я брал ее на концерты, к примеру, "Депеш Мод" и "Корн", которых она оценила как такие, на которых можно неплохо попрыгать, вот только слишком громких.
Настоящие мужчины, они, по мнению мамы, как Том Уэйтс или Леонард Коэн. Не визжат, не скандалят, а просто устраивают свои дела в своих жестких песнях.
Платон с билетами смылся, а утром на Пагеде завыли трубы, кларнеты и тромбоны, так что даже чайки с подоконников улетели.
Мама подумала, что во всем этом ничего нового нет, потому что на квартале у них имелась семья музыкантов, неких Соколовских. Они выходили на улицу и играли в солнечные дни до тех пор, пока им самим не надоедало. Но на дворе стоял декабрь, так что мама приклеила нос к покрытому инеем стеклу.
Прямо под ее окном дюжина русских в черных парадных мундирах задувала так, словно бы мир вот-вот должен был пойти ко всем чертям. А рядом с ними тамбурмажор, гораздо красивее, чем какой-нибудь спартанец, размахивал палочкой.
Играли же они, по странному сечению обстоятельств: "Где же ты, моя любимая?"[27].
Мама на концерт оркестра не пошла, так что оркестр пришел к ней, и, признаюсь, в этом отца понимаю, потому что следует сражаться за то, что мы любим, так же, как я сражался за Клару, когда был молодым – красил стены, запускал осветительные ракеты, откладывал чаевые на колечко, из-за чего возвращался домой пешком.
Старик Соколовский выставил башку из двери подъезда и скорчил мину, словно бы осу проглотил. К русакам слетелась детвора, в окнах появились восхищенные рожи, тетки поставили сетки на землю, а мужики приостанавливались, делая вид, будто бы копаются в своих портсигарах. Русские играли тоскливо, но с огоньком, притоптывая на снегу.
- Вот так вот Бог радовался, когда творил мир, - заметила бабушка, а у деда дым шел из ушей.
Дальнейший ход событий легко предвидеть. После концерта Платон прибежал с запиской. Русские в этот момент таскали детвору на своих спинах. Мама согласилась на свидание.
Но она заявила, что отца примет не сразу, а только – самое раннее – через неделю и всего лишь на мгновение, лучше всего, в "Эрмитаже", потому что это относительно близко. Просто-напросто, скажут друг другу парочку слов и все, так что пускай глупый Коля ни на что не надеется.