Я проводил ее до дома родственников, приютивших бедняжку, и, возвращаясь, встретил на углу Садовой вот этого петушка в компании педиков. Пьяные, они набросились на меня. На их счастье, у меня не было даже ножа, а то бы выпустил им кишки, до того взбесился, когда какой-то из этих мужчинок укусил меня за руку. Но одному гомику я все же попортил вывеску булыжником…
Гиена кивнула головой в нашу сторону и помахала хвостиком – наверное, опасность почуяла. Может, в натуре порешить его за вчерашнее? А труп можно с обрыва в Лиахву сбросить. Главное в таком деле – свидетели. А их нет. Лимонку к его ногам подкатить, что ли? Неплохая идея. Вынимаю гранату… Ты смотри: он уже начеку, наблюдает за мной исподлобья. Убежит и расскажет, как маленький Таме пытался убить его. Всех собак на меня повесят. Я и так притча во языцех после той истории…
Зашел я тогда к своей тетке, старой деве. Она, как увидела меня, сразу в слезы. «В чем дело?» – спрашиваю. А она: «Гоги ко мне приставал, хотел изнасиловать». У меня от удивления челюсть отвисла: «Ты говоришь про нашего соседа?» – «Да, будь он проклят!» – «Не верю. Он же недавно женился на красавице Алле…» – «Зачем мне врать на старости лет, – плачет тетка. – Пошла к ним намедни за спичками. Аллы дома не было, собачий член ей в зад. Мне не хотелось одной оставаться с мужчиной в комнате, и я хотела уйти, но Гоги вдруг запер дверь и набросился на меня. Как раз стрельба началась. От страха у меня пропал голос… К счастью, вернулась Алла и открыла дверь своим ключом…» Эх, думаю, лучше бы она опоздала. Может, после хорошей вздрючки ты бы перестала быть злой как ведьма и не колотила бы по утрам свою корову, дающую такое вкусное молоко. Но, как ни крути, Гоги дал мне пощечину, и надо было ответить. «Убью гада!» – закричал я страшным голосом. Тетка упала на колени и давай вопить: «Не убивай Гоги, я люблю его!» – «Поздно говорить об этом, дура старая! И помалкивай, что бы ни случилось!»
Я подкараулил Гоги на пустынной улице возле школы. Приставив карабин к виску соседа, спросил: «Зачем ты это сделал?» От страха тот посерел, и у ног его образовалась лужица. О нет, не мочой я собирался смыть позор. Крови, крови его я жаждал! О чем думал этот сукин сын, когда срывал с моей заплесневелой тетки трусы? Старый Казбек, ветеран Отечественной войны, помешал свершиться мести. «А я как раз тебя искал, – сказал он Гоги с ясной улыбкой, делая вид, будто все на свете прекрасно. – Поможешь телевизор починить?» – «Конечно, поможет», – сказал я, в досаде покидая сцену…
И сейчас толстуха какая-то из окна углового дома выглянула и уставилась на мой карабин, я – на ее вывалившиеся груди. Кажется, она хотела, чтоб они подрумянились на солнце, и не спешила их убрать. А может, соблазняет? Пардон, мадемуазель, но мне больше по душе худенькие.
Мы прошли еще несколько улиц и дошли до Общества слепых. На бетонных ступеньках у входа в здание управления сидели голые по пояс мускулистые парни и пили вино. Эти мирные твари не были приспособлены к войне, хотя некоторые из них прошли службу в элитных войсках СССР. Джебо, например, побывал в ДШБ, и я помню, как в восемьдесят седьмом он вернулся из армии и чуть ли не месяц щеголял в яркой парадке десантника. Другой, мой одноклассник Кути, был водителем какого-то крутого генерала ВДВ. «Я трахал его дочку, – хвастался он. – Не верите? Как-нибудь покажу вам ее фотографии. Красивая была и любила меня, дурака. И почему я не женился на ней? Жил бы теперь в Питере на генеральских харчах…» А вон тот, с кривым носом и татуировкой на плече, крутил баранку в песках Афганистана. Вернулся оттуда с полной грудью медалей и похитил мою девушку. Это было неслыханное оскорбление. Но что делать? При коммунистах у таких вот были все права, а я, уволенный из рядов Советской армии по статье 7б «психопатия», шел задворками, чтоб не столкнуться с ними. Но война быстренько все расставила по местам, и сейчас во мне было столько адреналина, что я мог наступить любому из них на хвост и отстрелить башку. Нет, с ящерицами здороваться считаю ниже своего достоинства, и Рябому бы не следовало, но он приветствовал их задумчивым наклоном взъерошенной головы. Они закивали в ответ, кроме афганца, погрузившегося взглядом в недопитый стакан. Да, брат, в сумасшедшие времена психи доминируют, и я бы запросто увел твою жену, но не делаю этого отнюдь не из благородства. Просто недавно встретил толстую, дурно пахнущую женщину с двумя детишками и едва узнал в ней девушку своей мечты… Ты правильно сделал, что украл у меня это сокровище. Живите вместе долго и умрите в один день!
Сразу за большим садом Общества слепых, где обрывается асфальтное полотно дороги, начинается грузинское село Мамисантубани. Впрочем, здесь жили и осетины, но с приходом к власти Гамсахурдия грузины устроили соседям Варфоломеевскую ночь. В этой резне отличился некий Спартак – человек богатый, судя по развалинам его огромного дома и нескольких теплиц. Ярый звиадист[19] и сторонник идеи «Грузия для грузин!», он не скупился на оружие и, сколотив отряд из сельчан, не раз пытался захватить левобережье. В одной из перестрелок его убили. Потом пошли разговоры, будто мать Спартака собственноручно перерезала глотку пленному осетину и, наполнив стакан кровью, осушила бокал над гробом сына. Этот ритуал стоил ей жизни. Не прошло и двух недель, как наши захватили село. Вампиршу связали и, недолго думая, бросили в арх[20]. Многим из отряда Спартака удалось бежать. Некоторым повезло меньше, и изуродованные трупы, раздутые водой, поплыли по реке.
Мамисантубани вымерло. На месте богатых домов – руины, но попадались и целые, возле которых останавливался Рябой и говорил:
– Смотри, какая кровля!
– Обычная, из железа, – пожимал я плечами.
– Ты в этом ничего не смыслишь. Крыша из алюминия и двери почти новые, из дуба. Ты места-то запоминай. Такой стройматериал нынче в цене. И работы тут немного: два, от силы три дня, не больше. Разберем и продадим.
– В прошлый раз ты не отдал мою долю, хотя дом, который мы разобрали, был не хуже.
– Так я же на те деньги купил боеприпасы. Забыл?
– Ладно, а вывозить на чем?
– На трехосном КамАЗе моего двоюродного брата. Возьмем и его в долю.
– Разве эта махина проедет по такой узкой дороге?
– Здесь и танк пролезет.
– Танк и по арху против течения попрет.
– Не думаю… хотя почему бы нет…
После этого он заходил внутрь и справлял малую нужду. Но в одном особняке Рябой опорожнил кишечник. Это был дурной знак. Рябой нутром чуял опасность. Я надел очки и превратился в слух.
– А где вообще растет джонджоли? – спросил я.
– На краю села, – прокряхтел Рябой, подтирая задницу лоскутком шерстяного одеяла.
У меня аллергия на шерсть, а он смотри что делает. Мне стало нехорошо.
– Это же на границе с Эргнетом, – сказал я, стараясь справиться с охватившим меня волнением.
– Ну и что?
– Сейчас глупо туда соваться. В селе полно грузинских солдат и техники.
– Ты их видел?
– Ребята говорили.
– Можешь идти домой, если трусишь.
Дорога, по которой мы осторожно ступали, шла по насыпи вдоль канала. Справа за домами и заросшими сорняком садами доносился шум Лиахвы. Дуло карабина я направил на другой, высокий берег арха, делившего село на Нижний и Верхний Мамисантубани. На зеленом склоне за кустами ежевики и шиповника мне чудились засады. Наверняка за той кирпичной стеной притаились грузины. Но чего они ждут? Почему не стреляют? Думают взять нас живыми? Нет, в плен я не хочу. Паяльными лампами будут пытать, сволочи. И все из-за жены этого придурка. Сначала ей понадобились розы, теперь она хочет джонджоли. И ведь полакомится на наших похоронах. Может, повернуть обратно? Так далеко я еще не забирался. Угловой дом за ржавыми воротами, на которые я уставился как баран, был последним в Мамисантубани. А куда делся Рябой? Не может быть! Он уже перешел мост и направился в Эргнет.
– Эй, вернись, убьют ведь!
Мать твою, не слышит. Я прячусь за стволом ореха и сквозь оптический прицел наблюдаю за ним. Да он совсем спятил: нассал на побеленную стену крайнего дома. И в окно что-то закинул. Взрыв, и Рябой спокойненько возвращается.
– Мы пришли сюда собирать джонджоли, – спрашиваю его, – или воевать?
– Одно другому не помеха, – смеется Рябой и сходит с дороги.
Он исчезает в кустах, я, как хвост, виляю за ним. «Ну и влип же, – думаю. – Больше с этим ненормальным никуда не пойду! И карабин ему верну до срока… Подавись!» А Рябой прислонил автомат к забору и как ни в чем не бывало обдирает цветки с куста. Полкорзины уже набрал. Дрожащими руками помогаю ему, чтобы поскорей заполнить треклятую плетенку и убраться. За высокой травой ничего не видно, и я уже не сомневаюсь, что грузины окружили нас. Страх исполняет на моих натянутых нервах похоронный марш. Я почти не дышу из-за сердца, застрявшего в глотке, и открываю рот, как выброшенная на берег рыба. Еще минута такого напряжения – и жизнь умрет во мне. Я не выдерживаю:
– Пойду на дорогу гляну… Заодно отолью.
Губы Рябого кривятся в усмешке, но мне плевать.
Я снова за тем орехом и не верю своим глазам: трое вооруженных людей вышли из села и направились в нашу сторону. Присев на корточки, взял на мушку впередиидущего и подумал: «Почему, почему я не захватил автомат Рябого?!» Была же такая мысль в голове. Теперь бы уложил всех одной очередью и забрал бы трофеи. Может, вернуться за ним? Нет, поздно, заметят. А подкаблучник внизу не подозревает, в какой мы оказались жопе из-за его дурацкой выходки. Собирает чужой урожай да еще посвистывает: «Сада хар чемо Сулико»[21]. Женушке своей хочет угодить, мерзавец.
– Эй, – шепчу я, – поднимайся сюда, грузины…
Нет, не слышит соловей-разбойник. Что же делать? Гранату? Но тогда и Рябому достанется. Отпадает. Солдаты прошли мо