укой он потянулся к револьверу и, поднеся холодный ствол к голове, чуть выше уха, зажмурившись, трижды нажал на спусковой крючок.
Взмокший Алан бросил наган на сиденье и вылез из машины со счастливым, но бледным лицом. Закинув пулемет на плечо, он зашагал в сторону малого моста над каналом и даже не обернулся, когда за его спиной раздался выстрел и крики. Алан повернул налево в узкий проулок и спрятался за угловым деревянным домом, в открытом окне которого виднелась голова старушки в черном платке. Мимо на бешеной скорости промчалась желтая «шестерка», и Алан не сомневался, что с ней будет, когда она достигнет малого моста, но все-таки вздрогнул от взрыва, согнулся и, закрыв голову руками от посыпавшихся на него сверху ошметков, подбежал к вывалившейся из окна старушке.
– Черт, – пробормотал Алан, закрыв нос ладонью, – она же мертвая, и уже давно, судя по запаху.
Он отошел от трупа и, выглянув из-за угла дома, увидел за мостом охваченную пламенем перевернутую машину. Деревья вокруг были увешаны автомобильными и человеческими фрагментами и напоминали новогодние елки. Вдруг Алан насторожился. Ему показалось, что кто-то смотрит на него, и, глянув наверх, он встретился взглядом с Митой, вернее, с его оторванной головой, застрявшей в ветвях цветущей липы. Надо убираться отсюда, пока никого нет, а то сейчас прибегут с поста и достанут вопросами, что да как и почему. Он быстренько вышел из тесного проулка и очутился над пахнущей рыбой и дерьмом Лиахвой, проносящей свои мутные воды вниз через Мамисантубани.
Тропинка, спрятанная в акациях, привела Алана к пустому каменистому берегу возле старого деревянного моста. Он уселся на большой нагретый солнцем валун и уставился на воду. Жаль безголового Миту, царствие ему небесное, жена ему сына родила, а он… Эх… Куку тоже докуковался… А могли бы послушаться и спокойно вернуться в город пешком, и черт с ней, с машиной. Впрочем, они все равно доигрались бы в русскую рулетку. Сначала я думал, они на понт меня берут и крутят пустой барабан, а потом увидел патрон, но уже не захотел идти на попятную. Сумасшедшие. Только я оказался безумнее и трижды спустил курок у виска. Черт, после этого так жить захотелось. Нарочно бросил наган на сиденье: а так вам слабо? Интересно, кто был следующий? Похоже, Мита, он ведь был без царя в голове. Двоечник. В школе к Ирме клеился, хотя прекрасно знал, что я люблю ее. Тоже мне товарищ. И подрались из-за нее, а Толстый Гоча спокойно стоял в сторонке и вместе со всеми наблюдал, как два дурака размазывают друга друга по камням и песку. Ирма тоже смотрела на драку с моста. Хитрый гад этот Толстый Гоча. Никто и не догадывался, что это он ее дрючит. Только в девятом классе, когда уже нельзя было скрыть пузо под школьной формой, все прояснилось: учителя подняли скандал, и Толстый Гоча увез Ирму на красной «девятке» в свой большой дом в Мамисантубани. Теперь там руины. Интересно, он знает, кто поджег его особняк? Плевать. Надо будет убить Толстого Гочу. Тогда Ирма вернется к родителям, и кто помешает мне женится на ней, Мита?
Алан заметил на другом камне обмылок и встал. Как кстати, сейчас освежусь. Осторожно, чтобы песок не попал в механизм пулемета, он прислонил оружие к валуну, скинул одежду, взял мыло и, обжигая о песок ступни, подошел к воде. Отсюда хорошо был виден высокий берег Мамисантубани, где Толстый Гоча с дружками поджидал его в засаде. Алан вошел в реку в том месте, где течение было не очень сильным, и, нащупав ногами песчаное дно, остановился. Здесь вода была ему по пояс. Окунувшись с головой, он принялся намыливать себя, пока не стал похож на глазированную фигурку. Шум реки приглушил звук выстрела, и мыльная пена на груди Алана стала розовой. Он попытался выбраться на берег, но потом как будто раздумал и, махнув рукой, погрузился в воду…
Толстый Гоча, поборовшись с течением, выплыл на берег и, тяжело дыша, опустил свое волосатое брюхо на раскаленный песок. Он посмотрел на сидящего рядом Кучу и попросил прикурить ему сигарету.
– Курить вредно, – сказал Куча и полез в нагрудный карман камуфляжа. – Не надо было говорить матери Алана, что мы поджидаем ее сынка.
– Не хочу его убивать, дурака, – вздохнул Толстый Гоча и, перевернувшись на спину, попытался смотреть на солнце открытыми глазами.
– Он же твой дом поджег.
– Знаю. Все равно не хочу, мать его…
Куча протянул прикуренную сигарету Толстому Гоче, и тот, затянувшись, блаженно улыбнулся.
– Куча, скажи, почему вы, маленькие, такие злые, вонючие и кровожадные, а?
Куча собрался ответить, но тут прогремел взрыв, и сигарета выпала изо рта Толстого Гочи прямо на волосатую грудь. Запахло паленой шерстью.
– Горю! – крикнул Толстый Гоча, хлопая себя по животу и ляжкам. Тлеющий окурок, искрясь под ударами Гочиных лап, скатился вниз и прожег его семейные трусы.
– Ныряй, в воду ныряй, дебил! – орал Куча, катаясь по песку, перебирая ножками, обутыми в тяжелые солдатские ботинки. – Ох, не могу, сейчас сдохну от смеха!
Толстый Гоча бросился в реку, поплавал немного и вылез на берег. Он внимательно осмотрел трусы и, подмигнув приятелю, просунул палец в дырку.
– Я же тебе сказал, что курить вредно, – сказал Куча, берясь за винтовку с оптическим прицелом. – Пойду погляжу, что там случилось.
– Зря не пали, – предупредил Толстый Гоча.
– Ладно.
Куча скрылся в зарослях ивняка, а Толстый Гоча, сняв трусы и отжав их, подошел к кусту, где в тени лежала примятая сверху автоматом форма с нашивками солдата грузинской армии. Он уже оделся, когда раздался выстрел, и через минуту из кустов вылез взволнованный Куча. Положив винтовку на плоский камень, он стал снимать с себя форму.
– Я подстрелил осетина, он был очень далеко и мылся… Думал, не попаду с такого расстояния, а он бултых в воду. Сейчас его сюда принесет.
Толстый Гоча первым увидел труп и как был, в одежде, бросился в воду и вытащил его за волосы на берег.
Вечером к роднику в Мамисантубани пришла старушка с бидоном и, набрав воды, хотела уйти, но грузная фигура преградила ей путь.
– Гамарджоба, бабо Оли, – сказал Толстый Гоча.
– А, Гоча, это ты? – пролепетала испуганная старушка. – Салам, гамарджоба, сынок. Как поживаешь?
– Как можно жить во время войны… Конечно, плохо.
– Да, хорошего сейчас мало, – согласилась старушка. Она хотела еще что-то добавить, но Толстый Гоча перебил.
– Алан лежит в моем доме, – сказал он, показав рукой на руины, где уцелела одна из комнат. – Пусть приходят за ним и забирают, похороны я беру на себя…
– Хорошо, сынок, – всхлипнула старушка, – я все передам.
– Алан был моим другом… И скажи его матери, что мне очень жаль…
Кровь и вино
Как-то в Ачабети или в Тамаресе убили наших. Причем во время перемирия. Наши ехали по дороге через эти села, и какие-то ублюдки открыли по их машине огонь. В Чребе, конечно, начался шухер. Каждый почел своим долгом отомстить. Я, Кумпол и Алмар тоже решили взять кровь[35] и пошли в Мамисантубани. По дороге мы забрели в какой-то заброшенный дом, и там Алмар нашел бутыль вина и банки с соленьями. Сели мы за стол и начали пировать. Я сначала не пил – боялся, что хозяева, убегая, могли подсыпать в вино отраву. Но потом все-таки не сдержался и выпил стакан, потом другой, третий. И тут мне стало так хорошо, что уже сам себе наливал, не слушая тостов. Вдруг слышу шум во дворе. Я сразу же за пулемет и в дверь целюсь. Входит хозяин дома, мужчина лет сорока, может, больше. Он, как увидел нас, хотел убежать, но я дал короткую очередь под ноги, и он замер на месте. Алмар и Кумпол привели его в чувство, уговорили опустить руки и сесть с нами за стол. Хозяин дома был напуган и поначалу не мог есть, но после третьего стакана расслабился и очень робко попросил не убивать его. Алмар успокоил его, сказал, что мы не звери. Выпили за дружбу и вспомнили, как хорошо жили до того, пока этот пидор Гамсахурдия не начал мутить воду. Хозяин дома расчувствовался и стал проклинать Белого Лиса с Гамсиком[36] и Джабу Иоселиани. Потом он повел нас в потайной подвал, показал целую бочку настоящего вина и сказал: вы тут не церемоньтесь, заходите и пейте в моем доме сколько хотите, только, пожалуйста, не жгите его. Мы успокоили его и выпили вина уже из бочки. Оно действительно было отменное. Уже глубокой ночью мы проводили хозяина дома до Эргнети и там с ним попрощались. А когда возвращались, нас обстреляли, и тогда мы вспомнили, зачем пришли сюда, и завязали бой.
На абхазской стороне
Памяти Косты Казиева
В мае девяносто третьего я и Худой Бакке решили рвануть в Абхазию. Мы не на отдых туда собрались, хотя почему бы и нет. Море, солнце, телки… Проклятье, опять я о женщинах. Ох, погубят они меня, нутром чую, погубят. И поехал-то в Абхазию на войну опять же после жуткой ссоры со своей девушкой. Перед тем как укатить, я позвонил Светке и сказал: моя смерть будет на твоей совести. Она, конечно, бросила трубку, но, думаю, в ту ночь ее подушка промокла от слез. Какой, однако, получился славный стих:
В ту проклятую ночь,
когда небо сверкало от звезд,
подушка милой промокла от слез…
Надо будет развить тему, дописать стих и положить в нагрудный карман. А когда меня привезут из Абхазии, как и положено герою, в цинковом гробу, Худой Бакке вскроет крышку, вынет пробитую пулей окровавленную бумажку и прочтет пришедшей на мои похороны публике, ради кого я погиб… И как Светка будет жить дальше? Хотел бы я посмотреть на нее с того света.
Подушка Лиды, думаю, тоже не останется сухой. Уж эта мне волосатая дура с мохнатой, как у мужика, грудью. Встречалась со мной, а замуж выскочила за другого. Он меня похитил, оправдывалась Лида, когда мы с ней совершенно случайно встретились во Владике. Знаю я эти похищения. Попробуй-ка украсть девушку без ее согласия! В тюрьму упекут лет на пять, не меньше. Лида умоляла простить ее. Все, мол, произошло совершенно неожиданно. Подкатил он ко мне на крутой тачке и засунул, проклятый, в машину. Тебя сунут, как же. Я не верил ни одному слову, однако сказал, что прощаю. «Ты хоть счастлива с ним?» – спросил я Лиду. Она как заревет. Оказывается, ее муженек теперь бегает к своей бывшей и деткам. Я обнял ее и начал целовать. Она не очень сопротивлялась, хоть и просила: