Ребята, проведшие здесь три ночи, – знакомые все лица. Они рады меня видеть, я их тоже. Обнимаемся. Мать твою, так недолго и голубым стать. Встречаю своего вооруженного до зубов родственника, форма ему не по размеру, слишком велика.
– Как дома? – спрашивает он. – Мама не болеет?
– Жить, – говорю, – без лекарств не может. А твои как?
– Нормально.
Разговор не клеится, но родственник считает своим долгом сказать еще несколько слов и морщит лоб, отыскивая нужные. Лицо его вдруг проясняется:
– А ты помирился с женой?
– С которой?
– С этой, как ее… А, ну ладно, береги себя.
– Постараюсь.
Вижу небольшую каменную часовню. Подхожу к ней и целую побеленную известкой стену. Ополченцы входят туда со свечками. А я забыл. У святого отца их, должно быть, навалом, но неудобно просить, он там внутри уборку затеял. Перед входом сталкиваюсь с Хюриком, в руке у него бутылка «Багиаты».
– И ты здесь! А оружие куда дел?
– На позиции, – говорит, – оставил. Молись скорей, пока не стемнело, я тебя тут подожду.
– У меня свечек нет. Где ты, говоришь, пулемет оставил?
Мы спускаемся к навесу из шифера, под ним длинный накрытый полиэтиленом стол. Чуть дальше, у оврага, небольшой окопчик, напоминающий свежевырытую могилу. Я лезу туда за Хюриком. Ветер крепчает, тьма становится непроглядной. Признаться, я впервые в ночном лесу и не привык к крикам диких животных. Рядом рычит какой-то зверь.
– По-моему, это барс, – говорю я, делая приседания, чтобы согреться. – Щас замочу его.
– Ты спятил, – шепотом возмущается Хюрик. – Нельзя светиться, грузины засекут нас и накроют минами. И вообще это рысь.
– Ты уверен?
– Конечно.
– Она сожрет нас?
– Не знаю.
Кроме холода я ничего уже не чувствую. Ветер, что ли, выдул из меня остальные чувства. Вылезаю из ямы и, подсвечивая себе телефоном, ползу к навесу. Слышу за спиной шорох. Барс или рысь? Окликаю:
– Хюрик, ты?
– Да.
– Там на столе под навесом пленка, накроемся ею, и будет у нас с тобой парниковый эффект, хе-хе.
Мы долго не можем выбрать позу под полиэтиленом. Наконец садимся спина к спине. Я еще под себя толстый, пахнущий гнилью сук подложил.
– Хорошо, – говорю, – сидим.
– Неплохо, – смеется Хюрик. – Как бы нас за педиков не приняли.
– Наплевать, главное согреться. Ну как ты?
– Жарко даже.
– И мне. Опять эта рысь, – беспокоюсь я. – За нами, что ли, охотится? Эй, киса, отвали, пока я тебе в пасть гранату не засунул!
– Ты поосторожней с лимонкой-то, – остерегает Хюрик. – Черт, она и вправду рядом, я даже шаги ее слышу…
– Попробую к пулемету прорваться…
– Тсс, сиди тихо, еще в овраг свалишься.
Мимо, не переставая рычать, пробежал какой-то зверь.
– Почему рысь не загрызла нас? – спрашиваю. – И вообще, чем тут воняет?
– Напукал я, – хихикает Хюрик. – Защитная реакция организма на опасность.
– Ладно, давай спать. Кстати, я тоже пердел.
Утром перебираемся обратно в окоп. Темно в лесу, сыро и зябко. Я снова принимаюсь за гребаные приседания, потом делаю упор лежа и нюхаю гнилую листву, отжимаясь. Хюрик откуда-то притащил топор, после фитнеса по очереди швыряем его в дерево. Я ни разу не всадил, зато сломал топорище. Да, сегодня не мой день. Все чертовски плохо. Ни воды, ни еды, мать твою, да что же это такое? Пойду спрошу командира, когда мы отсюда на хрен свалим. Напарник лезет в окоп и смотрит на тропу, ведущую в глубь леса. Стыдно признаться, но я могу заблудиться даже в городском парке в сумерках, а тут настоящий темный лес, где по ночам бродит не то барс, не то рысь. Этак небрежно задаю Хюрику вопрос:
– Мы по этой тропинке, что ли, вчера поднимались?
Тот очумело на меня смотрит.
– Это грузинская дорога, – говорит он. – Ты скоро?
– Мигом.
Чего это он трусит, думаю, грузины сюда не поднимутся, у меня нюх на жареное, а здесь таким и не пахнет. Карабкаюсь на горку и у палатки начальника вижу нашу роту. Все угрюмо молчат. Командир приветствует меня кивком головы и сообщает, что мы остаемся на вторые сутки. «Так вот где таилась погибель моя, – бормочу я. – Нет ли у кого воды?» Дурацкий вопрос, мог бы и не задавать. На нет, как говорится, и суда нет. Ладно, пойду грехи свои замаливать. Вхожу в пахнущую дымом часовню и молю Богородицу простить меня и вернуть подорванное на войнах и пьянках здоровье. Еще прошу у нее немного денег. Как странно, четверть века назад я стоял тут рядом с Мананой, дальней моей родственницей из Тбилиси. Ее мама, толстая тетя Кетино, с тремя пирогами в одной руке и зажженными свечками в другой, то и дело поглядывала на дочку, меж тем как древний старец, подняв полный араки рог, молил святых дать разум бедной девушке. Все надеялись на могущество здешнего жуара[40], который исцелил кучу безнадежно больных. Я тоже хотел, чтобы Манана вышла отсюда умницей, хотя ничего ненормального в ней не было заметно: лицо спокойное, взгляд вполне осмысленный, нормальная грудь, красивые ножки… Старик все еще молился, как вдруг Манана, обнажив лошадиные зубы, залилась смехом.
Выхожу из часовни, смотрю – ополченцы радуются, будто родниковой воды напились. Командир подходит и хлопает меня по плечу.
– Собирайся, – говорит он. – Смена идет.
Радостный спускаюсь к Хюрику, но по дороге решаю разыграть его и делаю злое лицо.
– Что говорят наверху? – спрашивает напарник.
– Крысы внизу, – говорю, – приказали нам остаться на вторые сутки.
– Ты шутишь? А как же вода?
– Друг у друга будем отсасывать.
– Давай я спущусь в Прис за водой.
Запиликал телефон. Ага, жена. «Алло, привет. Ну как вы там? Он ходит на тренировки? Вот молодец. Нет, с баблом пока туго… Послушай, я сейчас на посту… Мать твою, меня в любой момент могут убить, а ты говоришь о каких-то деньгах… Нет, не работаю… Потому что сократили… Ну, началось… Я на войне, ты можешь это понять? На развод подашь? Обещаю тебя сделать вдовой… Сейчас перезвоню…»
– Чего тебе?
– Пригнись, грузины, – шепчет напарник.
– Какие еще грузины? Это смена. Ладно, сваливаем, я возьму пулемет, а ты бачки не забудь.
Я выскочил из окопа и пошел навстречу ребятам. У них и вода свежая, напьюсь. Разговор с женой, конечно, расстроил меня и не выходил из головы. Все из-за проклятых денег, но где их взять, у кого попросить? Лес между тем заметно оживился, кругом суетились, кричали – должно быть, радовались смене. За кустами я заметил пригнувшихся парней в чудно2й форме и хотел подойти к ним, спросить, в каком магазине они купили такой камуфляж, но страшная догадка лишила меня дара речи. Я пригляделся: люди в чудной форме были всюду, прятались за деревьями, сидели на корточках с гранатометами. Я остановился, не зная, что делать, и прислушался.
– Эй! – кричали наши с горки. – Стойте на месте! Кто такие?!
Один из парней выпрямился и, сняв кепку, вытер заросшее лицо; на боку у него болтался АКСУ с длинным магазином.
– Ми миротворци! – крикнул он с таким жестоким грузинским акцентом, что меня залихорадило и потянуло блевать. – А ви кто?!
– Это не твое дело! Зачем пришли сюда?
– Ми миротворци, – повторил небритый, снова вытирая лоб. – Осматриваем посты!
За убийство миротворца, даже грузинского, дают немалый срок, тем не менее моя рука осторожно потянулась к рычажку предохранителя. Ствол я направил на переговорщика – он был такой же миротворец, как я балерина.
С горки опять закричали:
– Бросайте оружие и поднимайтесь сюда по одному! Вы поняли, вашу мать, ткуени деда?![41]
– Твою мат! – раздалось в лесу как эхо. – Ткуени деда!
– Даицхот, магати деда[42], – сказал один из пригнувшихся.
– Беги обратно в окоп! – кричал Хюрик сзади.
Такой шанс – убить сразу нескольких – у меня вряд ли когда еще будет, подумал я и нажал на спуск. Затвор громко щелкнул, осечка, все, конец… Переговорщик посмотрел в мою сторону и чему-то улыбнулся – я уверен, что жуар сделал меня невидимым. Я попятился, затем повернулся и дал деру. Пока бежал, начался бой. Пятьдесят стволов, не меньше, работало одновременно. Взрывы трясли лес. Спрыгнув в окоп, я поставил пулемет на ножки и взял под прицел кусты, поправил очки, спуск, снова осечка. Мать твою, какой урод подсунул мне эту рухлядь?!
– Давай жарь, чего ты ждешь! – орет Хюрик.
– Заело! – кричу и перезаряжаю. На этот раз я услышал голос своего пулемета – красиво поет, ничего не скажешь.
Длинной очередью стригу кусты и все, что за ними, потом прочесываю местность. Не могу остановиться, до того мне хорошо, только бы сердце выдержало такой кайф. Щупаю пульс: нормально. В пристегнутом бачке кончаются патроны. Напарник помогает ставить другой. Кажется, за той порослью трепещет жизнь, гашу ее, враждебную. Солнечный свет пробивается и к нам. Что за хрень, и так жарко. Смотрю наверх: над головами порядочная прореха, а ветки сыплются не переставая. Интересно, это наши косят макушки деревьев или грузины? Хюрик, как встревоженная ящерка, выглядывает из окопа и кричит:
– Не стреляй, ствол раскалился! Патроны береги!
С горки тоже орут:
– Остынь, не стреляй! Мы уже их трахнули!
Какие герои, думаю, а я во время боя онанизмом, что ли, занимался?
Второй бачок тоже опустел. Жалко, не взял запасной ствол с боеприпасами. Сколько же патронов я потратил? Сто пятьдесят было в пристегнутом, двести в ящичке – всего триста пятьдесят. Неплохо, рифленый ствол раскалился докрасна. Вдруг правая линза вдребезги. Хватаюсь за глаз, ладонь в крови. Сердце забило тахикардию. Я лег на пустые ленты и гильзы рядом с пулеметом и прошу напарника:
– Посмотри, что с моим глазом.
– Ты ранен? – тревожится тот. – Под бровью у тебя что-то блестит, кажется, стеклышко. Не дергайся, сейчас я его вытащу. Ну вот… А хорошо мы вздрючили кеклов