– Ты не раздумал перебраться в Голландию? – спросил друг.
– Нет конечно, надоело быть пушечным мясом…
Мимо проехали танки, совсем низко пролетел вертолет, потом стало тихо, только люди в военном как тени шныряли по городу.
– Так ты познакомился с Алмой в интернете? – спросил после продолжительного молчания друг.
– На сайте знакомств. Я, как увидел в ее анкете «Голландия», сразу же написал.
– У тебя есть деньги? Как ты к ней поедешь?
– Продам трофеи, может, наскребу на дорогу, а там видно будет.
– И «Стечкин» свой продашь?
– Плюс еще «Беретту» и два М-16.
– Ни фига себе, где ты их взял?
Я рассказал где.
– Тут ребята приехали из Владика, – сказал друг. – Скупают стволы. За «Стечкин» готовы отвалить кругленькую сумму. Я сейчас позвоню им.
– Звони.
Месяца через два Гуча позвонил другу, подбившему натовский БТР.
– Салам, – сказал Гуча.
– Здоро́во, – обрадовался друг.
– Как поживаешь?
– Дерьмово… Как там, в Голландии?
– Супер.
– Ты еще с Алмой?
– Нет, она сейчас в больнице.
– А что с ней? Надеюсь, ничего серьезного?
– Очень серьезно. Ей сделали операцию.
– Черт, у нее рак?
– Нет, у него был член.
– Ни фига не пойму, ты случайно не в кофешопе завис?
– Ты не будешь смеяться?
– Нет.
– Короче, Алма был мужик, и теперь ему сделали операцию по изменению пола.
– Вот как, – засмеялся друг.
Пачка «Мальборо»
На лавочке возле памятника Васо Абаеву сидел Гамат и смотрел на подметавших площадь пленных. Поерзав, он вынул из кармана пачку сигарет и, бросив хитрый взгляд на Васо, у которого вместо головы над бронзовыми плечами торчал кусок ржавой арматуры, спросил:
– Не хочешь покурить, дядька? Чего молчишь, это тебе не какая-нибудь дешевая подделка, а самое настоящее «Мальборо». Друг мой, Гуча, привез из Голландии целый блок и пару бутылок виски в придачу. Я его, подлеца, еще кепку натовскую просил купить, но он выбрал мне в полосочку, как у зека. – Гамат свободной рукой снял с себя бейсболку-немку, с сомнением осмотрел ее и, снова нахлобучив, рыгнул. – Извини, старик, я с утра хлебнул этого самого виски и намерен болтать, даже если это кому-то не нравится. Усек? Ну вот, теперь можешь слушать либо на хрен валить…
Так как возражений со стороны знаменитого ученого не последовало, Гамат продолжил, крутя в руке красную пачку:
– Знаешь, в Лейдене было так клево, что Гуче взбрело на ум остаться там. Он даже представил себе, как ясным зимним утром выходит из своего красивого голландского дома на улицу и с улыбкой говорит соседу: «Гут морнинг, Рупрехт, а не выпить ли нам винца?» А в Амстердаме вообще было супер, Гуча сказал, что в этом городе какой-то особый воздух, от которого человек буквально шалеет, хотя, вполне возможно, мой друг втихаря надрался виски, потому что как сумасшедший орал на набережной: «Я урод, моральный урод! Эй, ребята, вы даже не представляете, в какой чудесной стране живете! Я только здесь почувствовал себя человеком, хотя полжизни воевал за эту самую треклятую свободу и схоронил кучу друзей!» Он, дурак такой, даже на колени упал и просил прощения за свою кровожадность, а потом взял да и поперся на улицу красных фонарей, где в витринах вместо манекенов голые телки всевозможных мастей заманивали прохожих. Гуче приглянулась одна итальянка, хотя ему ужасно хотелось попробовать негритянку, но чернокожие проститутки были толстые и какого-то пенсионного возраста, а итальянка была писаная красавица. Вот он и зашел к ней, и она, задернув занавеску на витрине, потребовала пятьдесят евро за минет. Гуча отдал деньги и хотел повалить ее на кушетку, но та дала ему по рукам и, показав на промежность, объяснила на пальцах, что за такой секс надо еще пятьдесят монет. Гуча не хотел отдавать сто евро, к тому же боялся СПИДа, и только мямлил: «Ноу мани фак»; итальянка, конечно, не стала с ним церемониться и вытолкала за дверь. Но он еще долго торчал возле ее витрины, чувствуя себя околпаченным, пока рассерженная проститутка не показала ему средний палец, а когда Гуча и после этого не пожелал убраться, пошепталась с товаркой из соседней витрины, открыла дверь да как гаркнет: «Дурак, дурак!»
Васо Абаев, сидевший спиной к дому правительства, откуда только что выплыл президент в камуфляже, с многочисленной охраной, не проронил ни слова. Гамат тоже замолчал, с удивлением взирая на главнокомандующего, который ночью восьмого августа удрал из горящего Цхинвала в курортную Джаву…
– Чудеса, – сказал Гамат, торопливо пряча сигареты в карман, как будто боялся, что президентская охрана отнимет у него пачку. – Ребята говорили, что не пустят его обратно… Эх, дурачки, дурачки, теперь он за свое бегство будет мстить оставшимся в городе… Точно тебе говорю, Василий, житья от него не будет, вот увидишь! Он и до войны всех недовольных крестил предателями и сажал за решетку даже женщин, да что там, целые семьи загорали на нарах. Гуча вон всю свою долбаную жизнь воевал, а как съездил на какой-то гражданский форум в Голландию – его тут же объявили изменником…
Гамат замолчал и снова полез в карман за пачкой. Вытянув сигарету, он поднес к ней невидимую зажигалку и, прикурив понарошку, понарошку затянулся.
– А знаешь, как теперь зовут президента? – спросил Гамат, выпуская из ноздрей воображаемый дым. – Да ты, наверно, слышал уже… если нет, скажу: назагинаг[50]. Ему бы клоуном в цирке работать, и морда подходящая, жабья, а как начнет на пресс-конференциях вякать, так даже чертям в аду становится тошно. Позорит нас перед всеми, а шушера вокруг умиляется каждой его глупости и хлопает в ладоши: браво, браво. Говорят, он и в Джаве представление давал: выскакивал из своей будки с автоматом, будто в атаку бросается, и просил киношников заснять его на камеру. А потом, когда подошли войска, встал на дороге с полосатой палкой и регулировал движение…
Гамат закашлялся от невидимого дыма и, затолкав сигарету с обслюнявленным фильтром в пачку, посмотрел на часы.
– Ну, мне пора, – вздохнул он, вставая. – Одноклассника моего убило во время бомбежки, мы его тогда в саду за домом закопали, а теперь на кладбище снесем и похороним как следует. Хороший был человек, царство ему небесное, хоть и пил как сапожник…
Гамат еще раз взглянул на президента, дававшего интервью обступившим его журналистам, и спросил Васо, почему нам не везет с президентами, вон какие хорошие и мудрые у других, – и, не получив ответа, двинулся вверх по улице Сталина в сторону почты. Он остановился на перекрестке близ пустого журнального киоска, пропустил трофейный джип, набитый пьяными ополченцами, и, перейдя дорогу, оказался на площади возле афиш. Спиной Гамат почувствовал тепло: угловой четырехэтажный дом сталинской постройки все еще тлел, и он вспомнил о своих друзьях, живших в нем.
Пленные все еще чистили мостовую вокруг давно не работающего фонтана. Гамат, подобрав осколок с острыми, как бритва, концами, приблизился к ним. Проныра-журналист уже разговаривал с одним из них, а охрана, отвернувшись, делала вид, что не слушает. Но внимание Гамата привлек другой, высокий, похожий на хиппи, пленный в рваных грязных джинсах, кидавший в кузов самосвала куски асфальта, металла и отстриженные войной ветки. Гамат подошел к нему и, показав осколок, спросил:
– Ты мне объясни, ничего личного: зачем вам это надо было?
Хиппи выпрямился и развел руками:
– Ты не по адресу, брат, я тут совсем ни при чем, просто приехал на каникулы к родителям в село…
Гамат хотел сказать: тамбовский волк тебе брат, но, увидев избитое лицо пленного, пробормотал «прости» и закинул осколок в кузов.
– Как ты тут, не обижают?
– Сначала, конечно, били, но сейчас все нормально… А у тебя не будет покурить, брат?
– Конечно, будет, – улыбнулся Гамат и потянулся к карману за сигаретами. – Настоящее «Мальборо», друг мой из Голландии привез. Да возьми все, я не курю. Зовут-то тебя как?
– Мераб.
– Меня Гуча, – сказал Гамат. – А знаешь, что случилось с моим приятелем в Голландии? Он хотел искупаться в Северном море, разделся на пляже, как дурак, но вода была холодная, и он решил побродить босиком по песку, как вдруг подбегает маленькая, похожая на мультяшку собачка, обнюхивает его кроссовки, поднимает ножку и отливает на его новую обувку.
– Смешно, – сказал пленный, закуривая.
– Ты бы посмотрел, что творилось на пляже: девушки, выгуливавшие собачку, так и покатились со смеху, а мой друг ржал больше всех… Но знаешь, я вижу в этом знак.
– Какой?
– Друг вернется в Голландию и, может быть, возьмет меня с собой. А ты вот забери мою кепку, а то в такую жару недолго и солнечный удар получить…
Полиэтиленовый город
Как это прекрасно
что все так прозрачно и ясно
что все так светло
что можно вот так поглядеть
сквозь крупицы песка
сквозь большое стекло…
Конечно, продавать другу оружие свинство, но я не просил покупать у меня пистолет. Маир первым заговорил о деньгах.
– У тебя же есть ствол, – говорю. – Зачем тебе два?
– Коллекционирую, – отвечает. – Отдашь за четыреста баксов?
– Я бы и так подарил тебе эту игрушку.
– Дарить ничего не надо, но звякни, если надумаешь продавать.
– Это будет не по-дружески.
– В самый раз будет, брат…
Мужской разговор, ничего не скажешь, но все дело в том, что Маир знал, откуда у меня пистолет.
Восьмого августа из местной тюрьмы бежали заключенные, в числе которых был и сосед Маира – вор-рецидивист Каха. Мы как раз выбрались из подвала девятиэтажки, куда нырнули во время обстрела, и тут белая «шестерка» завернула во двор и тормознула в сантиметре от меня, из машины вылез Каха в рваных резиновых шлепанцах на босу ногу. Поздоровавшись, он почесал впалый живот, осмотрел тачку, протер затемненное лобовое стекло и, заглянув под бампер, начал выгружаться. Я глазом не успел моргнуть, как возле машины оказались три телевизора, компьютер и меховая шуба с симпатичной шерсткой. Кроме нас с Маиром никто особого внимания на Каху не обратил, жильцы корпуса, воспользовавшись затишьем, перетаскивали из своих бесстекольных квартир в подвал матрасы, одеяла и подушки. По большому счету мне тоже было насрать на рецидивиста, но, с другой стороны, было любопытно, как такой дохляк п