Флоренс знала, что Габриэл торжествует: ведь не смирение привело ее сюда, а личное горе, гимн, который она пела, говорил о ее страдании, и это доставляло брату радость. Он всегда был таким. Никогда не менялся и не изменится. На мгновение в ней взыграла гордость, пошатнулась приведшая ее сюда решимость: если Габриэл избранник Божий, то лучше ей умереть и вечно гореть в аду, чем склоняться перед алтарем. Однако, усмирив гордыню, Флоренс поднялась и встала рядом с остальными на священном месте перед алтарем, продолжая петь:
«Обращаюсь к тебе с молитвой».
Впервые за много лет стоя на коленях в этой церкви перед алтарем, Флоренс в очередной раз поняла, что этот гимн значил для матери, и обрела его новый смысл для себя. Слушая гимн в детстве, она всегда представляла женщину в черном, одиноко ждущую в туманной мгле посланца Иисуса, который провел бы ее сквозь бледное пламя. Теперь Флоренс снова видела эту женщину, еще более одинокую, и этой женщиной была она сама, не знавшая, куда ступить, и с трепетом ожидавшая, чтобы туман рассеялся и можно было спокойно двигаться дальше. Эта длинная дорога, ее жизнь, по которой Флоренс шла шестьдесят лет, полных горя и боли, привели ее наконец в место, где начался путь матери – место перед алтарем. Она стояла на краю реки, которую мать с ликованием преодолела. Протянет ли Господь длань Свою ей, Флоренс, захочет исцелить, спасти? Но когда Флоренс опустилась у алого алтарного покрывала с позолоченным крестом, она вдруг поняла, что забыла, как молиться.
Мать учила ее, что в истинной молитве надо забыть все и вся, кроме Иисуса, выплеснуть из сердца, как воду из ведра, нехорошие мысли, себялюбивые помыслы, злобу на врагов, чтобы смело и одновременно с робостью ребенка предстать перед Спасителем. Но сегодня вечером на сердце Флоренс камнем лежали горечь и ненависть, гордость отказывалась покидать трон, на котором так долго пребывала. Ни любовь и ни смирение привели Флоренс к алтарю, а страх. Но Бог не слышит молитвы боязливых, потому что в их сердцах нет веры. Эти молитвы не поднимаются выше шевелящихся губ.
Флоренс слышала вокруг себя голоса молящихся, ровный гул, над которым время от времени взмывало имя Иисуса – порой птицей в солнечный день, иногда тонкой струйкой тумана из болотной трясины. Правильно ли так молиться? В церкви, к какой она присоединилась, приехав на Север, верующие лишь однажды преклоняли колени – в самом начале, испрашивая прощение за грехи, а после крещения, став христианами, больше не клали земные поклоны. Даже когда Господь возлагал на их плечи тяжкий груз, как случалось – правда, такого неподъемного груза, как сейчас, Флоренс не припоминала, – они молились в тишине. Считалось неприличным голосить, как прочие негры, у алтаря и проливать слезы на глазах у всех. Сама Флоренс так не поступала – даже живя на Юге и посещая местную церковь. Теперь уже ничего не изменить, и Господь будет сострадать ей: ведь она умрет во мраке, в котором так долго жила.
В прежние времена Господь исцелял своих детей. Он даровал слепым счастье видеть, хромым – ходить, поднимал мертвых со смертного одра. Флоренс запомнила одну мольбу и часто бормотала ее, кусая до боли костяшки пальцев: «Господи, помоги моему неверию»[9].
Предупреждение явилось к Флоренс, подобно тому, как слова пророка Исайи пришли к Иезекиилю: «Сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь, не выздоровеешь». Еще давно, ворочаясь на своей постели, она услышала эти слова, это повторялось много дней и ночей, и значит, настало время обратиться к Богу. Сначала Флоренс искала окольные пути, выспрашивая у женщин, не знают ли они какие-нибудь действенные лекарства, но боль внутри росла, и она направилась к докторам, однако и те не помогли. Тогда Флоренс облазила все чердаки в городе, где воскуряли благовония, и там мужчины и женщины, находившееся в связи с дьяволом, дали ей разные белые порошки и травы, чтобы она готовила себе чай, а еще произнесли заклятия от болезни.
И все же огонь, пылающий в животе, не ослабевал – это пекло пожирало ее изнутри, обгладывало плоть с костей, заставляло изрыгать пищу. А однажды ночью Флоренс увидела стоявшую в комнате смерть. Громадного роста, черная, как ночь, она занимала весь угол узкой комнаты и смотрела оттуда глазами змеи, готовой к нападению. Флоренс закричала, призывая Бога, и включила свет. Смерть исчезла, но Флоренс знала, что она вернется. И с каждой ночью будет все ближе к ее постели.
После первого молчаливого визита смерти у постели Флоренс стали собираться близкие и ругать ее. Мать в полусгнившем рубище, источая могильный запах, склонялась над ней, проклиная дочь за то, что та не находилась рядом в ее смертный час. Являлся и Габриэл в разные периоды своей жизни, он не мог простить сестре, что та презирала его и издевалась над его священством. Дебора, черная, с бесформенным и твердым, как железо, телом, смотрела на нее из-под платка победоносным взглядом, с проклятиями вспоминая, как Флоренс не сочувствовала ей в беде, дразнила и высмеивала за бесплодие. Даже Фрэнк приходил – все с той же улыбочкой, с тем же наклоном головы. Если бы они могли слышать, она вымолила бы у них прощение. Но все они были как один духовой оркестр, и даже если бы могли слышать, а не обвинять, не в их силах было простить Флоренс, это мог сделать лишь Господь.
Пианино смолкло. Теперь звучали только голоса верующих.
«Отец Всемогущий, – молилась ее мать, – сегодня вечером мы на коленях просим Тебя – отведи от нас руку карающую. Боже, окропи дверной косяк этого дома кровью агнца и отврати от нас злых людей. Боже, мы молимся обо всех сыновьях и дочерях этого мира, но особенно о нашей девочке, сохрани ее от всякого зла. Мы знаем, это в Твоей власти, Боже, спаси нас во имя Господа Иисуса Христа. Аминь».
Эта была первая услышанная Флоренс молитва и единственная, в которой мать просила Бога о защите дочери более страстно, чем о защите сына. Был поздний вечер, окна были плотно закрыты и занавешены, к двери придвинули тяжелый стол. Тускло светили керосиновые лампы, отбрасывая огромные тени на оклеенные газетами стены. Мать в длинном платье неопределенной формы и цвета, какое она носила каждый день, кроме воскресенья, когда надевала белое; с красной повязкой на голове стояла на коленях посреди комнаты, простирая перед собой руки. Ее чернокожее лицо было воздето ввысь, глаза закрыты. Слабый, дрожащий свет ложился тенями в уголках ее рта и на веках, отчего лицо становилось таинственным и исполненным величия, как маска или лицо пророчицы. После произнесенного «аминь» воцарилась тишина, и они услышали вдалеке топот лошадей. Никто не пошевелился. Из своего угла за печкой Габриэл, подняв голову, следил за матерью.
– А я не боюсь, – сказал он.
Мать повернулась к нему, угрожающе подняв руку:
– Тихо.
У них в городке случилась беда. Накануне вечером шестнадцатилетнюю соседку Дебору, всего на три года старше Флоренс, белые мужчины увезли за город и там чего только с ней ни проделывали, а потом бросили рыдающую, всю в крови. Сегодня отец Деборы направился к дому одного из этих мужчин и пообещал уничтожить его и остальных белых, кого выследит. Но его забили до смерти. И сейчас чернокожие сидели в своих домах за плотно закрытыми дверями, молились и ждали беды, так как прошел слух, что сегодня вечером белые будут поджигать их дома, как делали это раньше.
В ночи, которая словно давила снаружи, они слышали лишь стук копыт – всадники проехали мимо. Не звучал смех, а он раздавался бы, если бы их было много, не слышались проклятия, и никто не молил белых мужчин о пощаде и не взывал к Богу. Топот копыт миновал их дом и теперь доносился издалека. И только тогда Флоренс поняла, как сильно испугалась. Мать поднялась, подошла к окну и приподняла уголок закрывавшего его одеяла.
– Не знаю, кто здесь был, но сейчас никого нет, – сказала она. И добавила: – Слава Богу!
Вот так жила мать и так умерла; ее часто унижали, но она не падала духом. Мать всегда казалась Флоренс очень старой, самой старой женщиной на свете, ведь она говорила, что родила Флоренс и Габриэла в преклонном возрасте, сама же появилась на свет Бог знает когда, еще при рабстве, на плантации в другом штате. Мать была высокая и сильная и выросла, работая на этой плантации, потом вышла замуж, родила детей, но всех у нее забрали: одного – болезнь, двух других продали на аукционе, а еще одного даже не разрешили считать своим – сразу взяли в хозяйский дом. Когда она была уже взрослой женщиной – хорошо за тридцать, по ее подсчетам, успела похоронить мужа, вышла замуж за мужчину, которого ей нашел хозяин, – с Севера пришли армии, грабившие и сжигающие все на своем пути, они явились, чтобы освободить ее народ. Это был ответ на никогда не кончавшиеся – ни ночью, ни днем – молитвы верующих, вопиющих об освобождении.
По воле Божьей они узнали и передавали от одного к другому историю о детях израилевых в рабстве у египтян, чьи стенания услышал Бог, и сердце Его смягчилось, и Он просил их набраться терпения и немного подождать, пока не пошлет им избавление. Мать Флоренс знала эту историю с самого своего рождения. И пока жила – вставая чуть свет; работая на плантации в самое пекло; возвращаясь домой, когда солнце уже катилось к небесным вратам; слыша свист надсмотрщика и его зловещее покрикивание; в белизне зимы, когда резали свиней, индюшек и гусей и большой дом сверкал огнями, а Батшеба, кухарка, приносила в салфетке кусочки ветчины, цыплят и пироги, оставшиеся после белых хозяев, – во всем, что случалось с ней: в ее радостях, вечерней трубке, ночных ласках мужчины, в детях, вскормленных грудью, их первых шагах; и в несчастьях, смертях, разлуках и побоях – она никогда не забывала об обещанной свободе, которая непременно придет. Нужно терпеть и довериться Богу. Она надеялась, что большой дом, храм гордыни, где живут белые господа, падет, ведь так написано в Библии. Те, кто гордо ступает сейчас по земле, как и их дети, не имеют той прочной основы, какую имеет она. Они ходят у края пропасти, и глаза их незрячи, и в конце концов Бог прикажет им броситься вниз, как кинулось однажды в море стадо свиней. При всем том эти люди были красивы и беззаботны, и мать, зная их, жалела, что в Судный день им нечем будет оправдаться.