Но все же, говорила она детям, Бог справедлив и, прежде чем поразить грешника, шлет ему много предупреждений. Бог дает человеку время одуматься, но все в Его руках, и время, отпущенное на то, чтобы отречься от зла и начать творить добро, закончится, и тогда ураган сметет все на своем пути, и смерть настигнет людей, забывших Бога. В дни ее молодости таких знамений было достаточно, но на них не обращали внимания.
«Рабы бунтуют», – шептали в хижине и у хозяйских ворот: в соседнем округе рабы сожгли дома и плантации хозяев, а их детей забили камнями. «Вот и еще один негр отправился в ад», – могла сказать утром Батшеба, отгоняя чернокожую малышню от крыльца большого дома: раб убил хозяина или надсмотрщика и за это обречен гореть в аду. «Я здесь не задержусь», – тихо басил рядом с матерью в поле тот, кто к утру уже пробивался на Север. Все эти знаки, подобно бедствиям, насланным Богом на египтян, ожесточали сердца белых. Одни из них думали, будто их спасет хлыст, или нож, или виселица, или аукционный помост; другие надеялись, что их спасет доброта, и тогда хозяин или хозяйка входили в хижины рабов, улыбались, играли с детьми и делали им подарки. В такие дни все – и белые, и черные – казалось, были счастливы. Но Слово нельзя повернуть вспять.
И вот однажды утром еще до пробуждения матери это случилось. Многие истории, рассказанные ею, ничего не значили для Флоренс. Она считала их просто сказками, которыми старая чернокожая женщина пичкала детей, стараясь отвлечь от холода и голода. Однако рассказ о том дне Флоренс никогда не забывала – от него зависела и ее жизнь.
Ее разбудили страшный шум и беготня, рассказывала мать, все высыпали на улицу, и, когда она открыла глаза, в лицо ей ударил яркий и холодный свет. Она решила, будто настал Судный день. Потрясенная, она села в постели, не зная, как следует вести себя в такой день, но тут в комнату ворвалась Батшеба, а за ней восторженные детишки. Батшеба громко кричала: «Вставай, сестра Рейчел, вставай! Стань свидетельницей освобождения, дарованного нам Богом! Как и обещал, Он вывел нас из плена египетского – теперь мы свободны!» Батшеба судорожно прижала ее к себе, слезы лились у нее из глаз. И мать подошла к двери и открыла ее, чтобы увидеть этот новый, дарованный Богом мир.
В тот день она увидела, как был унижен храм гордыни – разорванные зеленые шелковые и бархатные шторы на окнах, сад истоптан всадниками, а большие ворота широко распахнуты. Хозяин, хозяйка, их дети и тот ребенок, которого у нее забрали, находились в этом доме – туда она не заглянула. «Здесь ей делать больше нечего», – решила мать. Связав в узелок свои пожитки, она положила его на голову и вышла через ворота, чтобы никогда сюда не возвращаться.
Для Флоренс тоже стало заветной целью – покинуть однажды утром их хижину и уйти в неизвестность. Ее отец, которого она смутно помнила, именно так ушел от них – через несколько месяцев после рождения Габриэла. И был в этом не одинок, каждый день Флоренс слышала, как еще один мужчина или одна женщина, распростившись с этой жестокой землей под хмурым небом, подавались искать счастье на Севере. Но мать отказывалась ехать туда, где, по ее словам, порок и смерть разгуливали рука об руку по улицам. Ей хватало того, что она живет в собственной хижине и обстирывает семьи белых, хотя была уже старой и у нее постоянно ныла спина. Матери хотелось, чтобы и Флоренс была всем довольна – помогала со стиркой, готовила еду и заботилась о Габриэле.
Габриэл был всем для матери. Не появись он на свет, Флоренс могла бы рассчитывать на день, когда она избавится от неблагодарного труда, подумает о своем будущем и займется его устройством. Ей было пять лет, когда родился Габриэл, и стало ясно, что никакого будущего у нее нет. Оно могло быть только у Габриэла – ему, ребенку мужского пола, все приносилось в жертву. Правда, мать не считала это жертвой – она лишь следовала жизненной логике. Флоренс – девочка и, значит, со временем выйдет замуж, родит своих детей, у нее появятся обычные женские обязанности, так что жизнь с матерью в хижине – прекрасная подготовка к этому будущему. А Габриэл – мальчик, и когда-нибудь ему придется выполнять мужскую работу, и потому его надо кормить мясом, когда оно есть в доме, покупать одежду, когда есть деньги, и всячески угождать ему, чтобы он знал, как строить семейные отношения в браке. Ему нужно ходить в школу, хотя Флоренс хотела этого больше, чем брат, и, если бы он не родился, у нее мог бы быть шанс. Каждое утро Габриэла со шлепками дочиста отмывали и посылали в школу, состоявшую из одного класса. Школу он ненавидел, и в ней, насколько могла судить Флоренс, ничему не выучился. Габриэль частенько прогуливал и озорничал с другими мальчишками. Почти все соседи и даже некоторые белые приходили жаловаться на его проделки. Тогда мать выбегала во двор, срезала с дерева прут и хлестала сына. Флоренс была уверена, что такую порку не выдержал бы ни один другой парень и перестал бы проказничать – слишком часто она повторялась. Однако Габриэлу все было нипочем, хотя во время порки он вопил, как резаный, и при виде матери с прутом заранее начинал подвывать, повторяя, что подобное больше не повторится. После наказания Габриэл даже не успевал натянуть штаны, как его с мокрым от слез и пота лицом заставляли становиться на колени рядом с истово молящейся матерью. Она просила и Флоренс молиться, но та никогда по-настоящему, сердечно не молилась за брата. Надеялась, что Габриэл сломает себе шею. Или зло, не побежденное материнской молитвой, поглотит его целиком.
В то время Флоренс и Дебора – они подружились после «несчастного случая» с Деборой – испытывали ненависть к мужчинам. Глядя на Дебору, мужчины видели только непривлекательное, оскверненное тело. В их глазах вспыхивал недобрый, похотливый интерес к тому, что произошло той ночью в поле. Та ночь лишила ее права считаться женщиной. Ни один мужчина не мог приблизиться к ней с честными намерениями, ведь она была живым укором – себе, всем чернокожим женщинам и чернокожим мужчинам. Будь Дебора красавицей и не веди себя так скромно, она сумела бы с пользой для себя эксплуатировать образ изнасилованной жертвы. Женщину в ней не видели, зато с удовольствием увидели бы шлюху, что могло стать для нее источником наслаждения – животного, таинственного и более волнующего, чем испытывала обычная женщина. Мужчины смотрели на Дебору с вожделением, которое ее лишь раздражало – ведь оно относилось не к ней, а к позорному событию в ее жизни. Что до красавицы Флоренс, то она не отвечала на призывные взгляды чернокожих мужчин, потому что не испытывала никакого желания сменить материнскую хижину на другую – не лучше прежней. Зачем рожать детей и постепенно погружаться под тяжестью труда в то, что можно назвать общей могилой? Поведение Флоренс укрепляло в Деборе ужасное убеждение, которому нечего было противопоставить: все мужчины одинаковы, их мысли не поднимаются выше пояса, и существуют они, только чтобы удовлетворять на телах женщин свои животные и унизительные потребности.
Однажды в воскресенье при большом стечении народа, когда Габриэлу исполнилось двенадцать лет и его должны были крестить, Дебора и Флоренс, стоя у реки, наблюдали за мальчиком. Габриэл не хотел, чтобы его крестили. Это пугало и злило его, но мать настаивала, повторяя, что он достиг возраста, когда надо самому отвечать за грехи, – она не станет увиливать от ответственности, возложенной на нее Господом, и сделает все, чтобы из сына вырос достойный человек. У реки под палящими лучами солнца прошедшие исповедь взрослые и дети такого же возраста, как Габриэл, ждали своей очереди войти в воду. В реке по пояс в воде стоял в белом облачении священник, окунавший всех поочередно, и, удерживая в воде головы людей, задерживающих на это время дыхание, взывал к Небесам: «Я крещу тебя в воде, но Идущий за мной будет крестить тебя Духом Святым». Потом люди поднимали головы с залитыми водой глазами и отфыркивались, а когда их вели к берегу, священник кричал вслед: «Идите и больше не грешите!» Осененные благодатью, они выходили на берег, где собравшиеся встречали их барабанным боем. У самой воды стояли остальные священнослужители, они накидывали на новообращенных полотенца, а затем тех разводили по палаткам – мужским и женским, – где можно было переодеться.
И вот Габриэл в старенькой белой рубашке и коротких полотняных штанишках подошел к воде. Его осторожно завели в реку, в которой он часто плескался нагишом. В тот момент, когда священник погрузил его с головой в воду со словами Иоанна Крестителя, Габриэл стал брыкаться и фыркать, чуть не сбив с ног святого отца. Сначала все решили, что так на нем проявилась сила Господня, но, когда, поднявшись, мальчик продолжал брыкаться с закрытыми глазами, стало ясно, что он наглотался воды и злится. Прихожане не могли сдержать улыбки, но Флоренс и Дебора стояли с каменными лицами. В свое время Флоренс тоже была в бешенстве, наглотавшись по неосторожности илистой воды, однако она сдержалась – не фыркала, не плевалась и не кричала. А Габриэлу на это духу не хватило, и теперь он, разъяренный, взбирался на берег; но особенный гнев – такого раньше она не испытывала – у Флоренс вызвала его почти очевидная нагота. Габриэл весь промок, и тонкое белое бельишко казалось еще одной кожей поверх черного тела. Флоренс и Дебора переглянулись, пение верующих заглушило рев Габриэла, и Дебора отвела глаза.
Много лет спустя, когда Дебора и Флоренс стояли вечером на крыльце дома Деборы, мимо по залитой лунным светом дороге проковылял, шатаясь, в облеванной одежде Габриэл, и Флоренс выкрикнула: «Ненавижу его! Ненавижу! Большой черный потасканный кот!» А Дебора возразила ей: «Ты ведь знаешь, дорогая, что Господь учит нас ненавидеть грех, а не грешника».
В 1900 году Флоренс исполнилось двадцать шесть лет, и она навсегда покинула родной дом. Поначалу намеревалась дождаться смерти и похорон матери, которая тяжело болела и не вставала с постели, но потом вдруг осознала, что ждать больше не может. Флоренс работала кухаркой и горничной в городе в большой семье у белых, и как раз в тот день хозяин вознамерился сделать ее своей на