их на пустяки?
Когда она плакала, муж старался утешить ее – клал огромную руку ей на плечо и снимал поцелуями слезинки.
– Прости, детка. Я хотел сделать тебе сюрприз.
– Пусть у тебя будет больше здравого смысла – вот единственный сюрприз, который меня порадует. Думаешь, мне хочется провести здесь остаток жизни в окружении грязных ниггеров, которых ты приводишь домой?
– А где, по-твоему, нам жить, детка, если не с ниггерами?
Флоренс сердито отворачивалась, глядя на улицу из окна. Надземная железная дорога находилась очень близко, и Флоренс казалось, будто ее плевок может долететь до лиц проносящихся мимо и глазеющих на нее пассажиров.
– Мне просто не нравится этот сброд… но тебе он, похоже, по душе.
Воцарилось молчание. Флоренс стояла спиной к мужу, однако чувствовала, что он больше не улыбается, а устремленные на нее глаза темнеют.
– Скажи мне – так за какого человека ты вышла замуж?
– Я надеялась – за человека энергичного, который не будет всю жизнь барахтаться на дне.
– Чего ты хочешь от меня, Флоренс? Чтобы я перекрасился в белого?
Этот вопрос всегда вызывал у нее приступ гнева. Повернувшись, она пристально посмотрела на мужа и, забыв, что в гостиной сидят люди, громко выкрикнула:
– Необязательно быть белым, чтобы уважать себя! Думаешь, я пашу в этом доме, как ненормальная, чтобы твои грубые ниггеры могли приходить сюда каждый день и стряхивать пепел на пол?
– А кто сейчас у нас «грубый ниггер»? – тихо спросил Фрэнк, и по последовавшей за его словами жуткой тишине Флоренс поняла, что совершила ошибку. – Кто сейчас ведет себя, как «грубый ниггер»? И что подумает мой друг, который сидит в гостиной? А я скажу тебе… Не удивлюсь, если он подумает: «Бедняга Фрэнк, угораздило же его жениться на такой грубой женщине». Кстати, пепел он не стряхивает на пол, а пользуется пепельницей, потому что знает, для чего она предназначена. – Флоренс понимала, что обидела мужа и он в ярости – в такие минуты он всегда нервно облизывал нижнюю губу. – Сейчас мы уйдем, а ты можешь подмести пол и сидеть в гостиной хоть до Судного дня.
Ночью Фрэнк возвращался домой хмурый, но явно жаждущий примирения. Флоренс не ложилась, пока не была уверена, что муж заснул. Однако он не спал. Стоило Флоренс забраться под одеяло, как Фрэнк сразу поворачивался и обнимал ее; его дыхание было жарким с кисловатым запахом.
– Сладкая моя, почему ты такая неласковая со своим мальчиком? Выставила меня из дома, я выпил, конечно, а что мне оставалось делать? А ведь я хотел провести вечерок с тобой. Сходить куда-нибудь.
За это время мужская рука успевала перебраться на грудь Флоренс, а губы мелкими поцелуями покрывали шею. Ласки вызывали в ней такой всплеск чувственности, что она еле справлялась с охватившими ее эмоциями. Флоренс чувствовала, что эта связь между ними и все остальное – хитрый план для ее унижения. Она не хотела ласк Фрэнка и в то же время жаждала их – сгорала от желания и застывала от гнева. Знала, что мужчина понимает это и улыбается, видя, как легко на этом поле сражения он одерживает победу. И не могла вместе с тем не ощущать, что его нежность и страсть, его любовь были неподдельными.
– Оставь меня, Фрэнк. Я хочу спать.
– Неправда. Ты не заснешь сразу. Выслушаешь меня. Ведь твой мальчик любит поболтать, и ты это знаешь. Вот, слушай. – И он нежно коснулся языком ее шеи. – Слышишь?
Фрэнк ждал ответа. Флоренс молчала.
– Неужели тебе нечем ответить? Тогда слушай дальше. – И он стал покрывать поцелуями ее лицо, шею, плечи, грудь.
– От тебя виски разит. Оставь меня.
– Не только я умею разговаривать. Что ты на это ответишь? – И Фрэнк начинал ласкать внутреннюю поверхность ее бедра.
– Перестань.
– Ну уж, нет, крошка. Между нами завязалась такая нежная беседа.
Десять лет. Их битва так и не завершилась, и дом они не купили. Фрэнк умер во Франции. Сегодня вечером Флоренс вспомнила кое-что из тех лет, которые, казалось, забыла, и тогда наконец ее окаменевшее сердце дрогнуло, и из глаз полились слезы. Они текли у нее между пальцами – так мучительно и медленно течет только кровь. Стоявшая над ней старая женщина, будто что-то поняв, громко сказала:
– Да, дорогая. Просто поплачь. Смирись перед Господом – только тогда Он сможет тебе помочь.
Так вот как ей следовало жить? И ее борьба была напрасной? Теперь она одинокая старуха и скоро умрет. Все битвы закончились поражением. И сейчас она, склонившись перед алтарем, плачет и молит Бога о прощении. Флоренс услышала позади себя крик Габриэла: «Господи, помилуй!» – и подумала о его трудном пути к вере, и тут ей, по прихотливой игре сознания, на ум сразу же пришла Дебора.
Дебора писала ей редко, обычно, когда в ее жизни с Габриэлом наступал трудный период, и однажды от нее пришло письмо, которое Флоренс хранила до сих пор. Оно и сейчас лежало в ее сумочке. Флоренс хотела при случае показать его Габриэлу, но так этого и не сделала. Вечером рассказала о письме Фрэнку. Тот лежал на кровати, насвистывая какую-то простенькую песенку, а она сидела перед зеркалом, втирая в кожу отбеливающий крем. Перед ней лежало раскрытое письмо, и Флоренс громко вздохнула, чтобы привлечь внимание мужа.
Фрэнк резко замолчал, и Флоренс мысленно закончила музыкальную фразу.
– Что с тобой, детка? – лениво спросил он.
– Пришло письмо от жены брата. – Глядя на свое отражение в зеркале, Флоренс с раздражением подумала, что все эти кремы – пустая трата денег, никакой пользы от них.
– Как там у них дела? Надеюсь, новости хорошие? – И муж снова замурлыкал что-то себе под нос.
– Ничего хорошего. Впрочем, меня это не удивляет. Дебора пишет, что у Габриэла есть незаконный сын, он живет в одном городе с ним, но брат боится признать его.
– Что ты говоришь! А мне казалось, будто твой брат проповедник.
– Ниггер может быть проповедником и в то же время распутником. Одно другому не мешает.
Фрэнк рассмеялся:
– Похоже, ты не любишь своего брата. А как его жена узнала про мальца?
Флоренс сложила письмо и повернулась к мужу:
– По-моему, она давно о нем знает, только не решалась об этом заговорить. – Помолчав, она неохотно добавила: – Конечно, нельзя сказать, что она на сто процентов уверена. И все же Дебора не из тех женщин, которые выдумывают невесть что. Однако она сильно обеспокоена.
– Чего уж теперь беспокоиться? Дело сделано. Ничего не исправишь.
– Она размышляет, спросить ли у него прямо о ребенке или нет.
– Но он же не дурак, чтобы признаться. Как ты считаешь?
Флоренс вздохнула и снова стала рассматривать себя в зеркале.
– Ну да… Габриэл проповедник. Но, если Дебора права, у него нет права быть проповедником. Он не лучше других. На самом деле он не лучше убийцы.
Фрэнк даже перестал насвистывать от удивления.
– Убийцы? Что ты такое говоришь?
– А то, что Габриэл отослал мать ребенка из города, там она и умерла в родах. Вот так. – Флоренс помолчала. – Очень похоже на Габриэла. Он никогда не думает ни о ком, кроме себя.
Фрэнк ничего не ответил, только смотрел на ее спину, которая буквально излучала негодование.
– Ты собираешься ответить на письмо?
– Да.
– И что напишешь?
– Посоветую сказать ему, что она знает о его мерзостях. Может, даже встать в церкви и сообщить обо всем, если она решится.
Фрэнк беспокойно зашевелился, нахмурившись.
– Тебе, конечно, виднее. Но я не понимаю, чем это поможет.
– Это поможет Деборе. Заставит Габриэла лучше с ней обращаться. Ты не знаешь моего брата. Только напугав до смерти, можно от него чего-либо добиться. Нельзя на каждом углу болтать, какой ты праведный, если такое вытворяешь.
Воцарилась тишина. Фрэнк просвистел еще несколько тактов своей песенки, потом зевнул и сказал:
– Ты собираешься ложиться, детка? Не понимаю, зачем ты тратишь свое время и мои деньги на эти отбеливающие кожу штучки? Все равно останешься такой же черной, как в день своего рождения.
– Ты не видел меня в день моего рождения. И я знаю, что тебе не понравится черная, как уголь, женщина. – Флоренс поднялась и направилась к кровати.
– Никогда ничего подобного не говорил. Будь добра, выключи свет. И я докажу тебе, что черный цвет просто великолепен.
Флоренс подумала, что так и не выяснила, поговорила ли Дебора с мужем, и еще задалась вопросом, решится ли она отдать Габриэлу письмо, которое и сегодня вечером лежало у нее в сумке. Все эти годы Флоренс держала его при себе, ожидая подходящего момента, чтобы нанести удар, но не знала, какой момент подходящий. А теперь и не хотела этого знать. Ведь она всегда рассматривала письмо как орудие, которое может окончательно добить Габриэла. Когда брату станет совсем плохо, думала Флоренс, она помешает ему снова встать на ноги, показав письменное свидетельство его кровавого злодеяния. Но сейчас стало ясно – ей не дожить до терпеливо ожидаемого дня. Смерть настигнет ее раньше.
Эта мысль наполнила Флоренс ужасом и гневом, слезы высохли на лице, а сердце сжалось, раздираемое, с одной стороны, желанием сдаться, а с другой – предъявить счет Богу. Почему Он оказывал поддержку матери и брату – чернокожей старухе и подлому чернокожему мужчине, а ее, которая хотела жить честно, обрек на смерть в грязной меблированной комнате, в одиночестве и бедности? Флоренс с силой ударила кулаками по алтарю. Он будет жить, глядя с улыбкой, как сестру опускают в могилу! И мать тоже будет при этом присутствовать, наблюдая от врат рая, как дочь поджаривают в преисподней.
Когда Флоренс била кулаками по алтарю, стоявшая над ней старуха, опустив руки на ее плечи, вскричала:
– Призывай Его, дочь! Призывай Господа!
Флоренс показалось, будто ее швырнули наружу, туда, где отсутствуют границы, звучащий голос теперь принадлежал матери, а руки на плечах – самой смерти. Из груди вырвался вопль – прежде она не кричала так громко, – и Флоренс плашмя рухнула у алтаря прямо у ног чернокожей старухи. Слезы раскаленным огнем текли по щекам. Руки смерти ласкали плечи, а голос нашептывал на ухо: «Бог знает твой номер, и приказ для смерти уже готов».