Оба замолчали; каждый понимал, что разговор зашел в тупик. Габриэл повернулся и снова взял в руки топор.
– Ну, всего хорошего, сестра. Буду за тебя молиться.
Эстер еще некоторое время стояла и смотрела на него, на ее лице отобразилась борьба чувств – ярости и изумления; подобное выражение Габриэл часто видел на лице Флоренс. И еще – у старших евангелистов на том памятном воскресном обеде. Этот взгляд так разозлил его, что он не решился продолжить беседу. Эстер передернула плечиками – такого снисходительно-равнодушного жеста ему прежде не доводилось видеть – и улыбнулась.
– Спасибо, преподобный, – сказала она и ушла в дом.
Вот так морозным утром они впервые пообщались во дворе. И не было в этом утре ничего такого, что подсказало бы Габриэлу, к чему может привести их разговор. Эстер обидела его, потому что закостенела в грехе, а он молился о спасении ее души, которая однажды предстанет безмолвно, во всей своей наготе перед Божьим судом. Впрочем, позднее Эстер утверждала, что Габриэл преследовал ее, не спускал с нее глаз, ни на минуту не оставляя в покое.
– По утрам во дворе меня встречал взгляд не священника, – говорила она, – а мужчины, который никогда и не слышал о Духе Святом.
Габриэл же верил, что Бог положил девушку как печать на сердце его – он думал о ней, молился за нее, увещевал, пока еще было время привести ее к Богу.
Однако Эстер не думала о Боге, и, хотя обвиняла Габриэла в том, будто он вожделел к ней в сердце своем, именно она, глядя на него, видела перед собой не Божьего человека, а «красавчика». Даже обращение к нему «преподобный» звучало в ее устах пренебрежительно.
Все началось вечером, когда Габриэл должен был проповедовать. Они находились в доме одни. Хозяева уехали на три дня навестить родственников. После ужина Габриэл повез их на вокзал, а Эстер осталась убираться в кухне. Когда он вернулся, чтобы запереть дом, она еще не ушла и дожидалась его на ступеньках крыльца.
– Я решила задержаться и подождать, пока ты приедешь. Ключей у меня нет, запереть дом не могу, а белые хозяева такие подозрительные. Если что пропадет – не хочу быть виноватой.
Габриэл сразу понял, что Эстер пила – не то чтобы она была пьяная, но ее дыхание отдавало виски. Почему-то это странным образом взволновало его.
– Ты разумно поступила, сестра, – сказал он и строго посмотрел на нее, намекая, что знает о выпивке.
Эстер встретила его взгляд невозмутимой, дерзкой улыбкой – улыбкой оскорбленной невинности – обычной хитрой уловкой женщин.
Габриэл прошел мимо нее в дом и неожиданно для самого себя предложил:
– Если тебя никто не ждет, могу проводить.
– Сегодня никто не ждет, – произнесла Эстер. – Спасибо, преподобный.
Габриэл почти сразу пожалел о своем предложении; он не сомневался, что девушка торопится на свидание, и просто хотел убедиться в этом. Теперь, когда они вошли вместе в дом, он вдруг остро почувствовал живое присутствие юного существа, его греховность, а пустота и тишина дома предупреждали: опасность близка!
– Посиди пока в кухне, – сказал он. – Я быстро!
Слова звучали грубовато, Габриэл это понимал и не посмел посмотреть Эстер в лицо. Улыбаясь, она села за стол и стала ждать. Он старался делать все как можно быстрее – закрывал ставни, запирал двери. Но пальцы словно одеревенели, стали неловкими, а сердце чуть не выпрыгивало из груди. Габриэл подумал, что теперь заперты все двери, ведущие в дом, остался незакрытым только вход в кухню, где находилась Эстер.
Войдя туда, Габриэл увидел, что она стоит в дверях со стаканчиком в руке и выглядывает на улицу. Уже в следующее мгновение ему стало ясно, что Эстер опять прикладывалась к хозяйскому виски.
Она обернулась на звук шагов. Габриэл с гневом и отвращением переводил взгляд с нее на стаканчик.
– Вот решила немного выпить, пока тебя не было. Однако не рассчитывала, что ты меня застукаешь, – сказала Эстер, нисколько не смутившись.
Допив виски, она слегка закашлялась, как кокетливо в таких случаях делают женщины, а потом вымыла стакан под краном. Габриэл так и не понял, был ли кашель настоящим или насмешкой над ним.
– Вижу, ты сделала выбор в пользу сатаны. Ему решила служить, – зло произнес он.
– Я решила: пока жива, буду жить, как живется, – отозвалась Эстер. – Если это грех, что ж, отправлюсь в ад расплачиваться за это. Но тебе, преподобный, сокрушаться нечего: грех-то мой.
Габриэл подошел ближе – гнев переполнял его.
– Послушай, женщина, – сказал он. – Ты что, в Бога не веруешь? Он не обманывает – и говорит прямо, как я говорю тебе: душа грешника умрет.
Она вздохнула:
– Преподобный, сдается мне, что ты устал поучать бедную маленькую Эстер, желая сделать ее кем-то, кем она быть не может. Просто здесь, – и она приложила руку к груди, – ничего не отзывается на твои слова. Чего ты добиваешься? Разве не знаешь, что я уже взрослая и меняться не собираюсь?
Габриэл был готов разрыдаться. Ему хотелось протянуть к Эстер руки, спасти от гибели, к которой она так безудержно стремилась, спрятать в себе, чтобы гнев Божий миновал ее. В то же время запах виски в ее дыхании щекотал ноздри, и еще к нему примешивался легкий, сокровенный аромат кожи. Габриэл словно погружался в ночной кошмар, когда знаешь, что надо бежать, иначе тебя уничтожат, но не можешь сдвинуться с места. «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!» – проносилось в его голове колокольным звоном, когда он к ней приближался, теряя самообладание от ее дыхания, от расширившихся, сердитых, насмешливых глаз.
– Ты прекрасно знаешь, – прошептал Габриэл, – не можешь не знать, почему я оберегаю тебя, почему так поступаю.
– Нет. – Она покачала головой, будто сомневаясь в правдивости его слов. – Действительно не знаю, почему Эстер нельзя выпить немного виски и жить, как ей нравится. Почему ты хочешь, чтобы она чувствовала себя несчастной?
Габриэл раздраженно вздохнул, ощущая, как его начинает бить дрожь.
– Просто не могу смотреть, как ты катишься вниз. Не хочу, чтобы однажды, оказавшись старой и одинокой, ты осознала глубину своего падения, и вокруг не нашлось бы никого, кто уважал тебя.
Он испытывал смущение. Хватит объяснений – нужно скорее покинуть дом. Как только он выйдет отсюда, кошмар закончится.
– Я не совершила ничего такого, преподобный, чего могла бы стыдиться. Надеюсь и в дальнейшем ничего плохого не сделаю, – сказала Эстер.
Услышав слово «преподобный», Габриэлу захотелось ударить девушку, но вместо этого он взял ее руки в свои. Теперь они смотрели друг другу в глаза. В ее взгляде сквозили удивление и еле скрываемый триумф; их тела почти соприкасались, и Габриэл знал, что надо отступить. Но он не двигался – просто не мог.
– Однако не ручаюсь, преподобный, – предупредила Эстер, намеренно поддразнивая его, – что сумею помешать вам делать то, чего вы потом будете стыдиться.
Габриэл крепко сжимал руки девушки, словно находился посреди моря, и эти руки были спасательным кругом, с которым можно доплыть до берега. «Господи помилуй! – молился он. – Господи помилуй! Не дай упасть!» Но Габриэл не отстранялся от Эстер, как надеялся, а, напротив, притягивал ее к себе. В глазах девушки он прочитал то, чего не видел много дней и ночей.
– Нет, ты знаешь, – твердо сказал он, – почему я постоянно волнуюсь за тебя, почему страдаю, когда смотрю на тебя.
– Ты никогда ничего такого не говорил, – возразила она.
Его ладонь соскользнула на талию Эстер и задержалась там. Ее грудь слегка касалась его пиджака – тело вспыхнуло огнем, горло перехватило. Габриэла захватил мощный поток, неуемная дьявольская страсть, она несла его вперед, будто безжизненное тело утопленника.
– Все ты знаешь, – прошептал он и, дотронувшись до груди Эстер, зарылся лицом ей в шею.
Вот так Габриэл пал – первый раз после обращения к Богу и последний – в жизни. Пали оба: он и Эстер, и произошло это в кухне белых хозяев при включенном свете и полуоткрытой двери. Они судорожно сжимали друг друга, сгорая от страсти. Падение было абсолютным: время перестало существовать, канули в небытие грех, смерть, ад и Суд Божий. Осталась только Эстер, в этом худеньком теле сосредоточились вся тайна и страсть мира, только она была ему нужна. Утратив представление о времени, Габриэл не помнил подробностей их грубого, потного, нечистого соития; не помнил, как трясущимися руками раздел Эстер на том месте, где они стояли; как платье наконец упало порванными силками на пол; как сорвал с нее белье, ощутив под руками голую живую плоть. Как Эстер сопротивлялась, повторяя: «Не здесь, не здесь»; как в уголке его сознания мелькали тревожные мысли об открытой двери, о проповеди, которую нужно произнести, о Деборе. Как мешал им стол; как галстук чуть не задушил его, пока ее руки не ослабили узел. Как, наконец, они очутились на полу и со стонами, обливаясь по́том, сплелись воедино. Помочь им теперь не мог никто – ни Небеса, ни люди; только они сами – одни во всем мире – могли помочь друг другу.
Был Ройал, его сын, зачат в тот вечер? Или в следующий? Или позднее? Их связь продолжалась всего девять дней. Затем Габриэл опомнился – через девять дней Господь дал ему силы сказать Эстер, что между ними ничего не может быть.
К его решению она отнеслась так же несерьезно, почти насмешливо, как и к его грехопадению. За эти девять дней Габриэл понял, что Эстер считает его страхи и волнения странными и детскими – только усложняющими жизнь. Она вообще относилась к жизни по-другому, не так, как он, – хотела, чтоб та была простой и ясной. Эстер жалела Габриэла из-за его постоянной озабоченности. Когда они находились вдвоем, он пытался передать ей свои страхи, уверяя, что Бог накажет их за общий грех. Но она и слушать не хотела: «Ты сейчас не на кафедре. Ты со мной. Даже преподобный имеет право снять одежду и быть мужчиной». Когда Габриэл объявил, что им надо расстаться, Эстер не спорила, хотя выглядела разгневанной. Ее глаза говорили, что он – дурак, но, как бы страстно она его ни любила, не в ее правилах было удерживать то, что уплывало из рук.