Эстер одержала очередную победу, и Габриэл посмотрел на нее с ненавистью, но к этой ненависти, однако, примешивалось прежнее желание.
– Ты ведь знаешь – жениться я не могу, – сказал он. – Так что делать?
– Не сомневаюсь, будь ты свободен, все равно не женился бы, – усмехнулась Эстер. – Зачем тебе в жены шлюха вроде меня? Такие хороши на ночь, когда темно и никто не видит, как ты мараешь свое святое тело, кувыркаясь с Эстер. Она годится только на то, чтобы сгинуть и родить твоего ублюдка где-нибудь в лесу. Разве не так, преподобный?
Габриэл молчал. Он не мог найти слов. Внутри была только тишина, сродни могильной.
Эстер поднялась и направилась к открытой кухонной двери и там стояла, повернувшись к нему спиной, глядела во двор и на тихие улицы, где догорали и гасли последние слабые лучи солнца.
– Да я и сама не больше твоего хочу быть с тобой, – заявила она. – Мне не нужен трусливый мужчина, который стыдится меня. Ничего хорошего он мне не принесет. – Эстер обернулась и смело посмотрела Габриэлу в лицо – последний раз, и этот взгляд он не забудет до самой смерти. – Мне от тебя нужна только одна вещь. Сделай ее, и расстанемся по-хорошему.
– Что именно? – спросил Габриэл.
– Я могла бы всем в городе рассказать, каков избранник Божий. Но не сделаю этого – не хочу, чтобы мама и папа знали, какая я у них глупая. Я не стыжусь своего поступка – я стыжусь тебя, заставившего меня испытать стыд, какого я раньше не знала. Мне стыдно перед моим Богом – никогда не чувствовала себя такой дешевкой, как с тобой.
Он молчал. Эстер снова отвернулась.
– Я… хочу куда-нибудь уехать, – продолжила она, – и там родить ребенка, а остальное выбросить из головы. Мне надо уехать и привести себя в порядок. Вот что от тебя требуется, и это совсем недорого. Видимо, нужен истинный праведник, чтобы сделать из девушки шлюху.
– У меня нет денег, женщина, – заявил Габриэл.
– В таком случае, черт подери, тебе лучше их поскорее найти.
Эстер вдруг расплакалась. Габриэл непроизвольно шагнул к ней, но она отпрянула.
– Я могу обойти округу с проповедями, – беспомощно предложил он. – Надо ведь собрать достаточно денег, чтобы ты сумела уехать.
– Сколько тебе потребуется времени?
– Наверное, месяц.
Эстер покачала головой:
– Так надолго я не останусь.
Они стояли около открытой кухонной двери – Эстер боролась с подступавшими слезами, а Габриэл старался превозмочь стыд. И мог только непрерывно мысленно повторять: «Господи! Господи! Господи!»
– И ты ничего за все время не накопил? – наконец спросила она. – Вроде ты давно уже женат, мог бы накопить.
Он вспомнил, что с самой их свадьбы Дебора откладывала деньги на черный день. Она хранила их в жестяной коробке на буфете. «Один грех ведет к другому», – подумал Габриэл.
– Есть немного, – сказал он. – Но сколько – точно не знаю.
– Принеси завтра.
– Хорошо.
Габриэл глядел, как Эстер направилась от дверей к кладовке за шляпой и пальто. Одевшись, она молча прошла мимо него и спустилась по лестнице во двор. Эстер открыла калитку и свернула на длинную, тихую, в пылающих солнечных бликах улицу. Двигалась она медленно, втянув голову в плечи, словно ей было холодно. Габриэл провожал ее взглядом, вспоминая, как часто вот так же смотрел ей вслед, только тогда у нее была другая походка, и звенел смех, будто в насмешку над ним.
Когда Дебора спала, он украл деньги и утром отдал Эстер. В тот же день она уволилась и через неделю уехала – по словам родителей, в Чикаго, в поисках лучшей жизни.
После этих событий Дебора стала еще молчаливее. Иногда Габриэл был уверен, что жена знает об исчезновении денег и о том, что именно он их взял. Порой был уверен, что ей известно все – про воровство и причину этого воровства. Но Дебора молчала. Весной Габриэл ушел проповедовать и отсутствовал три месяца. Вернувшись, положил заработанные деньги на прежнее место. Все это время банка пустовала, и трудно было понять, знает Дебора о воровстве или нет.
Надо все забыть и начать жить заново, решил он.
Но летом пришло письмо без обратного адреса и фамилии, только штемпель на марке свидетельствовал о том, что оно из Чикаго. Письмо ему вручила за завтраком Дебора, не обратившая, похоже, внимания ни на почерк, ни на штемпель. Она передала его вместе с пачкой брошюр из Библейского центра, которые оба еженедельно распространяли по городу. Дебора тоже получила письмо – от Флоренс, и, возможно, оно отвлекло ее внимание.
Письмо от Эстер заканчивалось так:
«Понимаю, я совершила ошибку и теперь расплачиваюсь за нее. Но не думай, что ты избежишь расплаты. Не знаю, когда и как это произойдет, но ты обязательно будешь наказан. Я не такая уж праведница, однако плохое от хорошего могу отличить.
Я рожу ребенка и воспитаю его, как мужчину. Не буду читать ему главы из Библии и водить на проповеди. Даже если сын станет последним пьяницей, все равно он будет лучше своего папаши».
– Что пишет Флоренс? – спросил Габриэл, скомкав письмо в кулаке.
Дебора слабо улыбнулась:
– Ничего особенного, дорогой. Но, похоже, она выходит замуж.
К концу лета Габриэл снова ушел проповедовать. Он больше не мог выносить дом, работу, даже сам город – ему опротивело каждый день видеть одни и те же пейзажи и людей, которых он знал всю жизнь. Габриэлу стало казаться, будто над ним посмеиваются, осуждают его, в глазах окружающих он замечал отражение своей вины. Произнося проповедь, не мог отделаться от ощущения, что прихожане, глядя на него, сомневаются, есть ли у него право стоять на кафедре, и презирают его, как в свое время он презирал двадцать три старших евангелиста. Когда грешники с плачем опускались на колени перед алтарем, Габриэл не испытывал прежнего радостного чувства, помня о той, что не склонилась и за которую, возможно, с него спросят на Божьем суде.
Поэтому он бежал от этих людей, от этих молчаливых свидетелей, жил и проповедовал в разных местах, желая обрести вновь священный огонь, однажды преобразивший его. Но был обречен узнать, как узнали пророки, что весь мир – тюрьма для того, кто бежит перед лицом Господа. Нигде не было покоя и исцеления, и забвения тоже не было. В какую бы церковь Габриэл ни входил, грех появлялся там раньше. Грех встречал его вместе с новыми приветливыми лицами, кричал с алтаря, а когда Габриэл поднимался на кафедру, сидел и ждал на скамье. Грех взирал на него со страниц Библии: в Священной книге не было ни единого слова, которое не заставило бы его трепетать. Говоря об Иоанне на острове Патмос, бывшем «в духе в день воскресный»[10], который узрел прошлое, настоящее и будущее и произнес: «Неправедный пусть еще делает неправду»[11], это он, Габриэл, выкрикивая эти слова, чувствовал острую боль. Это он, говоря о Давиде, пастухе, возвышенном Господом и ставшем царем Израиля, пока верующие восклицали: «Аминь!» и «Аллилуйя!» – боролся в цепях своих. И, говоря о дне Пятидесятницы, когда Дух Святой снизошел на апостолов, находившихся вместе наверху в доме, и огненные языки почили на них, вспоминал собственное крещение и то, как оскорбил Духа Святого. И, хотя имя Габриэла писалось крупными буквами на плакатах, самого его хвалили за огромную работу на ниве Божьей, и многие день за днем преклоняли колени с плачем подле него у алтаря, в Библии для него не было слов.
В своих странствиях Габриэл видел, как люди отдалились от Бога. Отвернувшись от Него, они одичали: стали поклоняться идолам из золота и серебра, дерева и камня – фальшивым божкам, неспособным их исцелить. Когда он входил в город или поселок, его встречала музыка – не церковная, а инфернальная, потакающая похоти и презирающая праведность. Женщины – многим из них больше пристало сидеть дома и учить внуков молиться – каждый вечер сладострастно извивались в прокуренных, пропахших запахом джина барах и пели «для любимого». Но «любимым» для них был всякий мужчина в любое время суток – утром, днем или ночью. Если один уезжал из города, его сменял другой. Мужчины могли утонуть в их жаркой плоти, а они бы этого и не заметили. «Все для тебя, и если ты не успел, это не моя вина». Женщины посмеивались над Габриэлом – «такой красавчик, как ты?» – и предлагали познакомить с высокой, смуглой девушкой, которая быстро отвадит его от Библии. Он спасался бегством – женщины его пугали. Габриэл стал молиться за Эстер. Ведь она может начать вот так же проводить дни, как эти женщины.
И во всех городах, где он побывал, лилась кровь. Казалось, не было ни одного дома, где кровь не взывала бы о мести; не было ни одной женщины, поющей под дерзкий звук трубы или веселящейся перед Господом, у которой не убили бы безжалостно отца или брата, любимого или сына; чья сестра не стала бы игрушкой в руках белых мужчин, а ей чудом удалось избежать той же участи. Не было ни одного мужчины, молящегося или сквернословящего; бренчащего одиноким вечером на гитаре блюз или яростно в экстазе лабающего ночами на трубе, которого не принудили бы наклонять голову и пить мутноватую жидкость белых мужчин. Не было ни одного мужчины, чью честь не погубили бы в корне, чьи чресла не обесчестили, а семя не рассеяли впустую или, что еще хуже, дали возможность прорасти, – тогда эти несчастные жили в постоянном стыде и гневе, в бесконечной борьбе. Их родственные связи были обрублены, сами они – пылинки, презрительно брошенные в вечность, опозорены – где они осядут, где пустят ростки, какие принесут плоды? Даже имена носили они чужие. Позади них была тьма, ничего, кроме тьмы, вокруг – разруха, а впереди – только адское пламя… Племя незаконнорожденных, далекие от Бога, вопиющие в пустыне!
И, что удивительно, из неведомых прежде глубин на Габриэла взирала его вера. Несмотря на окружавший его порок и тот, от кого он бежал, впереди виделось нечто вроде пылающего маяка, свидетельствующего о силе искупления грехов, именно о ней Габриэл должен проповедовать до самой смерти. Ее невозможно отрицать, хотя она и сокрушила его. Никто из живущих не был ей свидетелем, а он был и потому должен хранить веру. Нет, он не вернется в Египет ради друга, или любовницы, или незаконнорожденного сына и никогда не отвратит лицо свое от Бога, как бы плотно ни сгустилась тьма, в которой Он скрывает от него Свой лик. Наступит день, и Господь даст Габриэлу знак – тогда рассеется тьма, и Господь поднимет его, павшего так низко.