Почти одновременно с Габриэлом домой вернулась и Эстер. Мать и отчим ездили на Север, чтобы забрать ее безжизненное тело и живое дитя. Вскоре после Рождества, в последние тусклые дни года Эстер похоронили на кладбище при церкви. Был жуткий холод, земля обледенела, как и в те дни, когда Габриэл с Эстер были близки. Он стоял рядом с Деборой, держал ее дрожавшую от холода руку и смотрел, как длинный, простой, без украшений гроб опускают в землю. Мать Эстер застыла на краю глубокой ямы, прижавшись к мужу, а тот держал на руках младенца. «Господи помилуй! Господи помилуй!» – затянул кто-то; откуда-то рядом с матерью появились старухи в черном, они поддерживали женщину. Мерзлая земля застучала по крышке гроба – младенец проснулся и заплакал.
Габриэл молился, чтобы ему простили смертный грех. Молился, чтобы, когда придет время, Бог дал ему знак, что он прощен. Однако заплакавший на кладбище ребенок успел натворить в жизни много зла, покуролесить всласть и умереть, а Габриэл все еще не получал знака.
Сын рос на его глазах – чужой отцу и Богу. Дебора, подобревшая после смерти Эстер к ее семье, рассказывала, как портили Ройала безмерно баловавшие его бабка и дед – они души в нем не чаяли, уверяя, что вряд ли во внуке есть кровь белых – слишком уж он похож на Эстер, точная ее копия. Порой Дебора хмурилась, говоря об этом, а иногда улыбалась.
Дня не проходило, чтобы Габриэл не видел своего утраченного сына или не слышал о нем, а тот с возрастающей заносчивостью носил печать обреченности на своем лице. Габриэл наблюдал, как безрассудный юноша, подобно сыну Давида, катится в пропасть, предназначенную ему с момента зачатия. Казалось, он держался развязно чуть ли не с первых шагов и стал ругаться, едва начав говорить. Габриэл часто видел его на улице – вместе с другими подростками Ройал играл на краю тротуара. Однажды, когда он проходил мимо, один мальчишка произнес: «А вот идет преподобный Граймс» – и почтительно поклонился. Ройал же дерзко посмотрел на него, сказал: «Здравствуйте, преподобный!» – а потом неожиданно расхохотался. Габриэл хотел остановиться, улыбнуться мальчику и благословить, дотронувшись до его лба, но передумал и продолжил путь. За спиной послышался громкий шепот Ройала: «Думаю, у него громадный», и мальчишки дружно рассмеялись. Габриэл вдруг представил, как тяжело было матери видеть, что невежество сердечное вело его прямиком в ад.
– Хотела бы я знать, – однажды проговорила Дебора, – почему она назвала мальчика Ройал? Может, так звали его отца?
Габриэл знал, почему. Он сказал Эстер, что если Господь пошлет ему сына, то он назовет того Ройал, ведь через царский род пришла в мир вера – и его сын будет царский ребенок. И Эстер запомнила это. Давая жизнь ребенку, не упустила возможности посмеяться с помощью имени над ним и его отцом. Значит, она умерла, полная ненависти к нему, и унесла с собой в вечность проклятие им обоим.
– Это может быть имя его отца, – ответил Габриэл, – если только имя не дали на Севере в больнице после… ее смерти.
– Его бабушка, сестра Макдональд, – жена писала письмо и, говоря с ним, не поднимала головы, – считает, что отец – скорее всего, один из парней, которые, держа путь на Север, перебиваются здесь случайными заработками. Сам знаешь, кто-то из ниггеров, кому не сидится на месте. Она думает, что кто-нибудь из них и есть виновник несчастья дочери. Она говорит, что Эстер никогда не поехала бы на Север, не надейся она отыскать там отца ребенка. Потому что, уезжая, она уже была беременная, – добавила Дебора, отрываясь на мгновение от письма. – Это точно известно.
– Пожалуй, – неохотно согласился Габриэл. Его раздражала непривычная болтливость жены, но он не решался остановить ее. А Эстер лежит сейчас в земле – неподвижная и холодная, подумал он. Эстер – такая живая и бесстыдная в его объятиях.
– И еще сестра Макдональд говорит, – продолжила Дебора, – что у дочери, когда она уезжала, было совсем немного денег, и им пришлось высылать ей, сколько могли, особенно под конец срока. Мы как раз вчера об этом говорили – по ее словам, Эстер решила уехать внезапно, никакие уговоры не помогли. Мать не хотела вставать у нее на пути, но, если бы знала, в чем дело, не отпустила бы ее от себя.
– Странно все-таки, – пробормотал Габриэл, – что она ни о чем не догадалась.
– Ничего даже не заподозрила: ведь Эстер всегда все рассказывала матери – между ними не было секретов, они были как две подружки. По ее словам, она и вообразить не могла, что дочь скроет от нее, что попала в беду. – И Дебора устремила вдаль взгляд, полный жалости и боли. – Бедняжка, должно быть, она очень страдала.
– Какая необходимость вам с сестрой Макдональд сидеть и целыми днями переливать из пустого в порожнее? – отозвался Габриэл. – Столько лет прошло! Мальчик почти вырос.
– Ты прав, – кивнула Дебора, опять склоняя голову. – Но некоторые вещи не так просто забыть.
– Кому ты пишешь? – спросил он. Воцарившаяся тишина теперь так же угнетала его, как прежде – разговор.
– Твоей сестре Флоренс. Передать от тебя что-нибудь?
– Ничего. Напиши, что я молюсь о ней.
Когда Ройалу исполнилось шестнадцать лет, началась война, и всех молодых людей – сначала сыновей из семей белых, а потом сыновей и его народа – разбросало по разным странам. Каждый вечер Габриэл на коленях молился, чтобы Ройалу не пришлось воевать.
– А я слышала, что он сам хочет попасть на войну, – сказала Дебора. – Его бабушка говорила, что он каждый день скандалы устраивает из-за того, что та не позволяет ему записаться в добровольцы.
– Похоже, эти молодые люди не угомонятся, пока их не изувечат на войне или вообще не убьют, – угрюмо произнес Габриэл.
– Ты же знаешь молодежь! Они никого не слушают, а когда начнут что-то понимать, будет поздно.
Когда Дебора заговаривала о сыне, внутри Габриэла что-то замирало от ужаса. Много раз хотел он облегчить душу и открыться жене, но она не давала ему возможности. Дебора не говорила ничего такого, что позволило бы впасть в исцеляющее смирение и исповедоваться или сказать наконец, как сильно он ненавидит ее за бесплодие. Дебора не требовала от Габриэла того, что давала сама, – в этом ее, во всяком случае, нельзя было упрекнуть. Она вела дом и делила с ним ложе, как и прежде, ухаживала за больными и утешала умирающих. Супружество, которое в представлении Габриэла должно было принести одни насмешки, – напротив, возвысило его в глазах других, и теперь никто не мог вообразить, чтобы каждый из них выбрал себе другую пару. Даже плохое здоровье Деборы, слабевшей с годами, из-за чего она все чаще оставалась в постели, бесплодие и старый позор выглядели как таинственное доказательство ее богоизбранности.
После последних слов жены Габриэл произнес: «Аминь» – и откашлялся.
– А ты знаешь, – продолжила она с прежней веселостью, – порой он напоминает мне тебя в молодости.
Габриэл не посмотрел на жену, хотя чувствовал на себе ее взгляд, а потянулся за Библией и раскрыл ее.
– Молодые люди не изменятся, если Иисус не войдет в их сердца.
На войну Ройал не пошел, но тем же летом уехал в другой город и устроился рабочим на судоремонтный завод. До конца войны Габриэл его не видел.
В тот день, который ему никогда не забыть, он шел после работы за лекарством для Деборы, которая слегла с болью в спине. Было не поздно, но улицы были мрачные и пустые – лишь в небольших островках света, льющегося из бильярдных и баров, вырисовывались фигуры белых мужчин, стоявших небольшими группками. Когда Габриэл проходил мимо, разговор смолкал, в полных ненависти взглядах сквозило неприкрытое желание убить его. Однако он шагал молча, склонив голову; к тому же все знали, что Габриэл – проповедник. Кроме него, на улице не было ни одного чернокожего.
В то утро за городом нашли труп солдата с раскромсанным телом, униформа его разодралась, и в местах разрывов черной кожи выступила кровоточащая красная плоть. Он лежал лицом вниз у корней дерева, вцепившись ногтями в истоптанную землю. Солдата перевернули – его рот был широко раскрыт, в глазах застыло выражение изумления и ужаса. Промокшие от крови брюки были разорваны, открыв при холодном, бледном утреннем свете чресла с густыми волосами, слипшимися от крови в черно-рыжий комок, и, казалось, еще пульсирующую рану. Труп в полном молчании перенесли домой, оставив за закрытыми дверями с родными, которые сидели, плача, молясь и взывая о мщении.
Один из мужчин плюнул прямо под ноги Габриэлу, но тот невозмутимо двинулся дальше, и за его спиной кто-то одобрительно произнес, что он хороший негр и от него вреда нет. Габриэл надеялся, что с ним не заговорят и ему не придется улыбаться этим белым мужчинам. Он шел, сдерживаемый осторожностью, как стрелой, и молился, как учила мать, о ниспослании милосердной помощи. И в то же время перед его глазами стояла картина: он бьет ногой белого мужчину по голове – еще и еще, пока та не повисает на сломанной шее, а безжалостная нога не обагряется потоком хлынувшей крови. «Сама рука Божья увела сына из города, – подумал Габриэл, – ведь, останься он здесь, его бы непременно убили», – и тут, свернув за угол, наткнулся на Ройала.
Сын был теперь с него ростом – широкоплечий и худой. В новом костюме – синем, в широкую голубую полоску; под мышкой – сверток в коричневой оберточной бумаге, перевязанный бечевкой. Мгновение оба смотрели друг на друга. Во взгляде Ройала сквозила враждебность, потом, признав Габриэла, он вынул изо рта зажженную сигарету и приветствовал того несколько раздраженно: «Здрасьте, сэр». Голос его звучал грубо, дыхание отдавало виски.
У Габриэла в горле встал ком, и он не сразу ответил. Затем с трудом проговорил: «Здравствуй!» Они стояли, дожидаясь, не скажет ли другой что-нибудь более существенное. Молодой человек уже собрался продолжить путь, но тут Габриэл вспомнил о белых мужчинах за углом.
– Эй, парень, – сказал он. – Ты в своем уме? Разве непонятно, что тебе нельзя разгуливать здесь?
Ройал посмотрел на него неуверенно, не зная, рассердиться ему или рассмеяться, и тогда Габриэл изменил тон: «Я только хотел предупредить – будь осторожен, сынок. Сегодня на улицах одни белые. Вчера ночью они… убили…»