Он замолчал. Ему представилось, словно во сне, распростертое на земле неподвижное тело Ройала, и на глазах выступили слезы.
На лице Ройала мелькнуло нечто отдаленно похожее на презрительную жалость.
– Да, знаю, – резко ответил он. – Но меня никто не тронет. Одного ниггера им на неделю хватит. Мне тут недалеко.
И тут угол, на котором они стояли, казалось, закачался под тяжестью смертельной опасности. Это продолжалось мгновение, к ним будто устремились смерть и разрушение: двое чернокожих мужчин, одни в темном, безмолвном городе, по которому, как хищники, крадутся белые мужчины, – на что им надеяться, если их застанут тут за тихим разговором? Наверняка подумают, что ниггеры готовят план мщения. И, чтобы спасти сына, Габриэл решил уйти.
– Храни тебя, Господь, сынок, – сказал он. – Уходи, не задерживайся.
– Да. Спасибо. – Ройал отошел, но, поворачивая за угол, оглянулся. – Вы тоже поосторожнее, – добавил он с улыбкой.
Молодой человек скрылся за углом. Габриэл прислушался к звуку удалявшихся шагов. Постепенно все стихло – никто не угрожал Ройалу, и скоро повсюду воцарилась тишина.
После этого случая не прошло и двух лет, как Дебора сообщила ему, что его сын умер.
Джон пытался молиться. В церкви было шумно – вокруг все молились, плакали и пели. Солировала сестра Маккендлес, она чуть ли не одна пела гимн, другие же, не переставая, стонали и рыдали. Этот гимн сопровождал Джона с рождения:
«Боже, я иду, Боже,
Я уже обулся».
Джон мысленно видел, как женщина стоит на святом месте, прося Господа спасти тех, кто сейчас молит Его об этом, – голова запрокинута, глаза закрыты, ноги отбивают ритм на полу. Сейчас она не была похожа на ту сестру Маккендлес, которая порой навещала их. Та каждый день ездила в центр города, где работала на семью белых, и, возвращаясь вечером домой, с трудом поднималась по длинной темной лестнице. Теперь ее лицо преобразилось, все стало новым благодаря исцеляющей силе спасения.
«Спасение возможно, – звучал внутренний голос. – Бог существует. Смерть может настигнуть тебя в любой момент – так чего ты медлишь? Сейчас самое время обратиться к Господу». Спасение реально для всех собравшихся – значит, и для Джона тоже. Стоит протянуть руку – и Бог коснется ее, стоит возопить – и Он услышит. Ведь все остальные, которые радостно взывают к Нему, тоже когда-то тонули в грехах, как он сегодня, но обратились к Богу, и Он их услышал и избавил от страданий. А что Бог делает для других, Он может сделать и для тебя.
Но от всех ли страданий? Почему плачет мать? Почему хмурит брови отец? Если Божья сила так велика, почему в жизни столько горя?
Раньше Джон не думал об этом; скорее, не думал так определенно. Так было всегда, все последние годы, совсем рядом, но он не размышлял над этим. Однако сейчас вопрос встал ребром, был постоянно перед глазами – никак не избежать, его зияющая пасть все больше ширилась. Казалось, эта пасть вот-вот поглотит его. Только рука Господа могла помочь. Но через мгновение Джон понял (по болезненно охватившему его смятению, которое смяло – навсегда? – странное, однако успокаивающее состояние сознания), что рука Господа подведет его к упорно выжидавшей жертву пасти, к оскаленным зубам, к жаркому дыханию огня. Он окажется во мраке и останется там, пока в некое непредсказуемое время рука Господня не коснется его и не извлечет оттуда. Тогда он, Джон, пребывавший прежде в темноте, перестанет быть собой, а будет другим человеком. Он изменится навсегда – посеянного в бесславии, его поднимут во славе: он родится заново.
И тогда он не будет сыном своего отца, а будет сыном Царя Небесного. Ему не придется испытывать страх перед земным отцом – ведь в случае ссоры он всегда сможет прибегнуть к помощи другого Отца, который любит его и сошел на землю, чтобы умереть ради него. Они с отцом станут равными перед Богом. Отец больше не сможет бить его, презирать и высмеивать – ведь он, Джон, избранник Божий. И говорить с отцом он будет, как обычно друг с другом мужчины, как сыновья с отцами – не со страхом, а с нежным доверием, не с ненавистью, а с любовью. Отец не отвергнет сына – ведь сам Бог избрал его.
Но, содрогаясь в ужасе от собственных мыслей, Джон понимал, что желает иного. Он не хотел любить отца, он хотел его ненавидеть, пестовать это чувство и однажды выразить его словами. Джон не нуждался в отцовских поцелуях – слишком много побоев перенес раньше. И с трудом представлял день, когда ему вдруг захочется взять отца за руку – как сильно бы он сам ни изменился. Сегодняшняя смута в душе не могла вырвать с корнем ненависть, она крепко сидела в нем – единственное, что оставалось неколебимым.
Джон, смущенный и измученный этими мыслями, еще ниже склонил голову перед алтарем. Вот если б отец умер! – тогда для Джона открылась бы дорога, как открывается она для других. Но и, будь отец в могиле, Джон по-прежнему ненавидел бы его: ведь тот и в этом случае остался бы его отцом. Могила – недостаточное для него наказание, нужно, чтоб восторжествовала справедливость, свершилась месть. Ад, вечный, непрекращающийся, неугасимый – вот удел отца, и он, Джон, должен видеть его гибель своими глазами и улыбаться, смеяться громко, услышав наконец вопли отца о пощаде.
Но и тогда не наступит конец. Отец – это навсегда.
Какие ужасные мысли! – но сегодня ему безразлично. Где-то в этой смуте, в темной глубине сердца, в его смятении было нечто, что ему необходимо найти. Джон не мог молиться. Его разум был подобен морю, бушующему и слишком глубокому даже для самого смелого человека на свете, кто захотел бы в него погрузиться и разглядеть покоившиеся на дне драгоценности и всякие обломки – кости и украшения, причудливые раковины, желе, которое когда-то было плотью, жемчужины, бывшие раньше глазами. Окруженный со всех сторон тьмой, Джон находился во власти этого моря.
В то утро, когда Габриэл встал и собрался идти на работу, небо затянуло, оно стало почти черным, дышать было трудно. К вечеру поднялся ветер, разверзлись небеса, и полил дождь. Он хлестал с такой силой, словно люди в очередной раз вынудили Бога устроить потоп. Дождь сдувал с улиц согнувшихся пополам пешеходов, загонял в дома детей, с пугающей яростью бил по высокой, прочной стене и с такой же силой – по пристройке и по стене лачуги, хлестал кору и листья деревьев, приминал высокую траву, ломал головки цветов. Мир потемнел – везде и навсегда, стекла поплывших окон, казалось, собрали все слезы вечности и могли в любой момент разбиться под действием этой силы, неудержимой, неожиданно обрушившейся на землю. Габриэл возвращался сквозь это буйство воды (не освежившей, однако, воздух) домой, где ждала его Дебора, редко покидавшая в последние дни постель.
Не провел он в доме и пяти минут, как понял: молчание жены изменилось, что-то новое появилось в нем, и оно грозило прорваться.
Габриэл бросил на Дебору взгляд из-за стола, за которым сидел и ел приготовленный женой из последних сил ужин.
– Как чувствуешь себя сегодня, старушка? – спросил он.
– Да как обычно, – улыбнулась она. – Не лучше и не хуже.
– Мы собираемся всей церковью молиться за тебя. Вот увидишь, ты встанешь на ноги.
Дебора промолчала, и Габриэл принялся за еду. Но жена продолжала смотреть на него, и он поднял голову.
– Сегодня я услышала плохие новости, – медленно проговорила Дебора.
– Что такое?
– Днем приходила сестра Макдональд, она была в ужасном состоянии. – Габриэл сидел неподвижно и не сводил с жены глаз. – Она получила письмо с сообщением, что ее внука – Ройала убили в Чикаго. Несчастная семья – на них словно проклятие. Сначала мать, теперь сын.
Некоторое время Габриэл мог только с глупым видом смотреть на Дебору. Еда во рту понемногу тяжелела и сохла. За окном вовсю хлестал дождь, сверкнула молния. Габриэл попытался проглотить еду, но она застревала в горле. Его стала бить дрожь.
– Ройал жил в Чикаго около года, – продолжила Дебора. – Болтался без дела, пил. Его бабушка мне рассказала, что вроде он сел однажды играть в компании северных негров, и один из них вдруг взбесился, решив, будто парень мухлюет, вытащил нож и пырнул его. Ударил в горло, и она говорит, что внук умер прямо там, на полу в баре, его даже не успели отвезти в больницу.
Дебора сменила положение в кровати и бросила взгляд на мужа:
– Какой тяжелый крест Господь возложил на ее плечи!
Габриэл пытался заговорить, перед его глазами возникли похороны Эстер на церковном кладбище и слабый крик младенца:
– Его похоронят здесь?
Дебора с удивлением посмотрела на него:
– Здесь? Но, дорогой, его уже похоронили на кладбище для бедных. Никто больше не увидит лица этого несчастного.
И тут Габриэла прорвало – он беззвучно заплакал за столом, мелкая дрожь сотрясала его тело. Все это время Дебора не сводила с него глаз; наконец Габриэл упал головой на стол, опрокинув чашку с кофе, и зарыдал в голос. Казалось, весь мир лил слезы, волны горя катились по земле: плакал Габриэл, дождь стучал по крыше и колотил по окнам, разлился и капал на пол кофе.
– Габриэл… этот Ройал… он плоть от плоти твой, да?
– Да, – ответил он, испытывая, несмотря на острую боль, радость от того, что наконец произнесет эти слова. – Ройал – мой сын.
Снова воцарилась тишина.
– И ты сделал так, чтобы она отсюда уехала? Потому ты и взял деньги из банки?
– Да.
– Зачем ты это сделал, Габриэл? Почему позволил ей уехать и умереть вдали одной? Почему ничего не сказал мне?
Ему нечего было ответить. Он сидел, опустив голову.
– Почему? – настаивала Дебора. – Я никогда не спрашивала тебя, но у меня есть право знать. Ведь ты так мечтал о сыне.
Габриэл, пошатываясь, поднялся из-за стола, медленно подошел к окну и стал вглядываться в даль.
– Я молил Бога о прощении, – с болью проговорил он. – Но сына от шлюхи не хотел.
– Эстер не была шлюхой.
– Но и женой не была. Я не мог жениться на ней. У меня была уже жена – ты. Эстер не думала о Боге, она потащила бы меня за собой прямо в ад.