Мир рухнул, когда умерла мать. Приехала тетка, сестра матери, ее потрясли самомнение и неумелость племянницы, и она решила, что отец не годится в воспитатели ребенка, тем более, как туманно добавила она, невинной маленькой девочки. Из-за этого решения Элизабет не могла простить тетку многие годы, ведь оно принесло ей третье несчастье – разъединение с отцом, а значит, со всем, что она любила на этом свете.
Дело в том, что отец заправлял одним, как тетка называла, «домом» – не тем, где они жили, а куда, как поняла Элизабет, ходили плохие люди. И там у него было настоящее «стойло» – этого теткиного определения Элизабет никак не могла уразуметь. Туда стекались самые грубые, неотесанные негры, низшие из низших (порой они приводили с собой женщин, а иногда находили их прямо там), они ели, пили дрянную самогонку под игравшую всю ночь музыку и делали ужасные вещи. – Тут тетка замолкала, и по ее многозначительному молчанию было ясно, что об этом лучше не говорить. Тетка клялась, что горы свернет, но не допустит, чтобы такой человек растил дочь ее сестры. Горы ей не пришлось, однако, сворачивать, хватило и того, что она добилась опекунства через суд. Тетка одержала победу, и жизнь Элизабет в один момент изменилась – она мгновенно перенеслась из света в мрак. Мать умерла, отца изгнали, а она оказалась во власти тетки. Точнее, как теперь поняла Элизабет, во власти страха, который усиливался ненавистью. Ей ни на минуту не приходило в голову осуждать отца, она пропускала мимо ушей все плохое, что о нем говорили, и даже, будь он самому черту брат, это ничего бы не изменило. Для Элизабет не существовало никаких доказательств, которые могли заставить ее отказаться от счастья быть его дочерью, и она охотно согласилась бы на муки в аду, только бы находиться с ним рядом. Когда Элизабет насильно оторвали от отца, ее воображение не принимало того, в чем его обвиняли, – во всяком случае, она не обвиняла. Элизабет истошно закричала, когда отец, обняв ее напоследок, повернулся, чтобы уйти, и дочь пришлось насильно волочить в вагон. И даже позднее, когда Элизабет во всем разобралась, сердце ее отвергало обвинения. Пусть отец жил дурной жизнью, зато он любил дочь. Жизнь принесла ему достаточно горя, чтобы он мог придавать значение мирскому суду. Они не знали его так, как знала Элизабет, и не любили, как она. Элизабет огорчало только одно: отец не выполнил обещания и не приехал за ней, и вообще она редко видела его в отрочестве. Когда же выросла, то совсем перестала с ним встречаться, но это была уже ее вина.
Да, отца она не винила, но осуждала тетку – с того момента, когда поняла, что та любила ее мать, но не любила его. А это означало, что тетя не могла любить саму Элизабет тоже, и ничто в их жизни не свидетельствовало об обратном. Правда, тетя часто повторяла, как любит племянницу, на какие жертвы идет ради той и как много она делает для того, чтобы девочка выросла доброй христианкой. Но Элизабет нелегко было одурачить, и она презирала тетку все время, что жила с ней. Догадывалась, что та под любовью понимает нечто иное – подкуп, угрозу или вульгарное стремление властвовать. Но кажущееся в любви лишение свободы, напротив, таинственным образом освобождает душу и дух. Любовь – это водоем в пустыне, понимала Элизабет, и она не имеет ничего общего с тюрьмами, церквами, законами и наказаниями – понятиями, прочно осевшими в теткиной голове.
Но сегодня, находясь в смятении, Элизабет задалась вопросом: была ли она права? Вдруг проглядела что-то важное и Господь ее за это наказывает? «У тебя большое самомнение, маленькая мисс, все «я» да «я», – говорила ей тетя. – Веди себя осмотрительнее, не задавайся, ясно? Будешь ходить, задрав нос, Господь сделает так, что хлопнешься со всей силы на землю. Запомни мои слова. Сама увидишь».
Эти повторяющиеся упреки и наставления Элизабет оставляла без внимания, она лишь смотрела на тетку делано простодушным, а по сути, наглым взглядом, который, с одной стороны, демонстрировал полное пренебрежение, а с другой – не давал повода для наказания. Этот прием, позаимствованный у отца, почти всегда срабатывал. Со временем тетка, похоже, стала догадываться о дистанции, установленной Элизабет в их отношениях, а также о том, что сократить эту дистанцию уже невозможно. Опустив голову, она обычно тихо добавляла: «Богу это не понравится».
«А мне безразлично, понравится это вам и Богу или нет, – вертелось у Элизабет на языке. – Все равно мне здесь не жить. Он приедет и заберет меня, и я уеду отсюда».
«Он» – был отец, но он так и не приехал. И вскоре Элизабет стала говорить только: «Я отсюда уеду». Оно висело, это решение, тяжелым драгоценным камнем между ее грудями и было написано огненными буквами на темном небе ее сознания. Но одного Элизабет не учла: погибели предшествует гордость, а падению – надменность. Этого она не знала, да и не представляла, что может пасть. Сегодня она задумалась, удастся ли ей передать обретенное знание сыну, помочь ему вынести то, что нельзя уже изменить, сумеет ли он когда-нибудь простить мать – за ее гордость, неосмотрительность, за сделку с Богом! Сегодня перед внутренним взором Элизабет пронеслись годы до ее падения, проведенные в темном доме тетки – доме, где всегда пахло затхлым бельем и старыми женщинами. В нем витали отзвуки их сплетен, а воздух пронизывал запах лимона, с которым тетка всегда пила чай, жареной рыбы и самогонки – кто-то держал в подвале самогонный аппарат. Эта возникшая перед ее глазами картина была полной и потрясающе достоверной. Элизабет видела, как она входит в комнату, где сидит тетя, как, исходя страхом и ненавистью, стоит перед ней, словно закованная в броню; война между ними не прекращалась ни на час, и даже теперь продолжалась в ее снах. Элизабет понимала, в чем именно с самого начала винила тетю – ведь та вырвала испуганную девочку из рук отца, которого дочь бесконечно любила. И еще сознавала, как случилось, что иногда, смутно и неохотно, она чувствовала, что отец предал ее – не перевернул же он землю, чтобы забрать дочь у женщины, которая ее не любила и которую не любила дочь! Правда, сегодня вечером Элизабет чувствовала, попробовав сама и проиграв, чего стоит перевернуть землю. Как знала и то – отчего слезы, катившиеся по ее щекам горечью, хуже полыни, оседали на губах, – что без гордости и злобы, которые долгие годы носила она в сердце, ей ни за что бы не вынести жизнь с тетей.
И еще она думала о Ричарде. Это он забрал ее из теткиного дома, увез с Юга и привел в град погибели. В жизни Элизабет Ричард возник неожиданно, но с момента появления и вплоть до самой своей смерти он был для нее всем. Даже сегодня в глубоко сокрытом, почти недоступном уголке сердца, где таится правда, Элизабет знала, что не хотела бы прожить жизнь, не встретив Ричарда, и не могла отрицать того, что, пока он был с нею, райское блаженство не значило для нее ничего, и, заставь ее выбирать между Ричардом и Богом, она, пусть и обливаясь слезами, отвернулась бы от Бога.
Потому и Бог отвернулся от нее. Теперь она за все расплачивалась, и сыну достанутся в наследство ее гордыня, ненависть, злоба, глупость и порочность.
Ричард не был уроженцем Мэриленда, но здесь он работал, и в лето их знакомства был продавцом в бакалейной лавке. Шел 1919 год; Элизабет родилась на год позднее столетия. Ричард казался ей очень взрослым – ему было двадцать два года. Она сразу обратила на него внимание: молодой человек был замкнутым, неразговорчивым и не очень вежливым. Тетка говорила, что отпускает он продукты с таким видом, будто надеется, что покупатель ими отравится. Элизабет нравилось смотреть, как Ричард двигается, тело у него было худощавое, стройное и нервное – как струна, думала Элизабет. В его повадках было нечто кошачье – как и представители этого вида, молодой человек ступал как бы на подушечках пальцев ног, держался так же величаво и равнодушно; лицо его было невозмутимым, никакого огонька в глазах. Он непрерывно курил и, даже складывая цифры, не выпускал сигарету изо рта, а иногда, уходя за товаром, оставлял дымившуюся сигарету на прилавке. Когда кто-то входил, он говорил «Доброе утро» или «Добрый день», не поднимая головы, c равнодушием, граничащим с высокомерием. Когда клиент, купив все необходимое, поворачивался, чтобы уйти, Ричард бросал тому вслед «Спасибо», и это слово звучало так похоже на ругательство, что люди в удивлении оборачивались.
– Не нравится ему работать в этом магазине, – однажды сказала Элизабет тетке.
– Ему вообще не нравится работать, – презрительно отозвалась та. – В этом он похож на тебя.
Одним солнечным летним днем (в ее памяти этот день навсегда остался «солнечным») Элизабет пришла в магазин в белом легком платье, самом лучшем из всех; волосы она только что выпрямила, завила на концах и перевязала алой лентой. Они с тетей собирались пойти на большой пикник, затеянный прихожанами их церкви, и Элизабет послали купить лимоны. Хозяин лавки, грузный мужчина, сидел на улице и обмахивался газетой. Когда Элизабет проходила мимо, спросил, не жарко ли ей, она что-то ответила и вошла в темное, дурно пахнущее помещение, где жужжали мухи, а за прилавком сидел Ричард и читал книгу.
Элизабет в то же мгновение испытала чувство вины за то, что его побеспокоила, и в свое оправдание пробормотала, что ей нужно лишь несколько лимонов. Она ожидала, что молодой человек обслужит ее в своей обычной сдержанной манере и вернется к оставленной книге, но он вдруг улыбнулся и произнес:
– И больше ничего? Подумай хорошенько. Может, забыла чего-нибудь?
Элизабет раньше не видела, как он улыбается, да и голоса его не слышала тоже. Ее сердце сделало отчаянный скачок, а затем будто остановилось. Она могла только стоять и смотреть на него. Попроси он повторить, чего ей надо, Элизабет не нашлась бы, что ответить. И тут, глядя в его глаза, она вдруг увидела, что в них зажегся огонек, какого прежде не было, – а он все так же улыбался, и в этой улыбке была какая-то непонятная заинтересованность.
– Сколько тебе лимонов, крошка? – спросил Ричард.