– Шесть, – не сразу ответила она и, к своему облегчению, увидела, что ничего не изменилось: по-прежнему светило солнце, толстяк сидел у дверей, а сердце колотилось, как прежде.
Но Элизабет не дала себя одурачить; она помнила момент, когда сердце словно остановилось, и знала, что теперь оно бьется иначе.
Ричард положил лимоны в пакет, а она нерешительно приблизилась к прилавку и протянула деньги. Элизабет была в панике, понимая, что не может отвести от продавца глаз, однако и смотреть на него не может.
– Ты сюда с мамой приходишь? – спросил он.
– Нет, с тетей, – произнесла Элизабет. – Мама умерла, – добавила она, сама не зная, зачем.
– А… – отозвался молодой человек. – Моя тоже. – Оба задумчиво смотрели на прилавок, где лежали деньги, потом продавец взял их, но с места не сдвинулся. – Я так и думал, что не мать, – наконец произнес он.
– Почему?
– Сам не знаю. Ты на нее не похожа.
Он хотел закурить, но, бросив на Элизабет взгляд, положил пачку обратно в карман.
– Не обращай на меня внимания, – быстро проговорила она. – Все равно я уже ухожу. Тетя ждет – нам нужно ехать.
Повернувшись, молодой человек пробил в кассе покупку. Элизабет взяла лимоны, он протянул ей сдачу. Она чувствовала, что надо еще что-то сказать – неудобно просто взять и уйти, – но ничего не могла придумать.
– Так вот почему ты такая нарядная сегодня, – произнес он. – И куда вы нацелились?
– На пикник – от церкви, – ответила Элизабет и неожиданно для себя улыбнулась.
Ричард закурил, пуская дым в сторону от нее.
– Любишь пикники?
– Да, – кивнула она, все еще чувствуя себя неловко и в то же время сознавая, что хотела бы вот так стоять и говорить с ним весь день. Ее подмывало спросить, что он читает, но она не осмеливалась. И все же на одно она решилась:
– Как тебя зовут?
– Ричард, – ответил он.
– А меня Элизабет.
– Я знаю. Слышал, как тетя тебя зовет.
– Ну ладно, – сказала она и после долгой паузы добавила: – Прощай!
– Ты что, уезжаешь отсюда?
– Нет, – смутилась Элизабет.
– Ну, тогда до свидания. – Ричард с улыбкой наклонил голову.
– До свидания.
Когда она вышла из лавки, все вокруг стало другим. Улицы, небо над головой, солнце, пешеходы – все чудесным образом изменилось, и прежним уже никогда не могло быть.
– Помнишь день, когда ты пришла в лавку? – спросил Ричард много времени спустя.
– И что?
– Ты была та еще красотка.
– Вот уж не думала, что ты тогда обратил на меня внимание.
– А я не думал, что ты – на меня.
– Ты читал книгу.
– Да.
– А какую книгу, Ричард?
– Не помню.
– Ты тогда улыбнулся.
– И ты тоже.
– Не улыбалась я. Разве что после тебя.
– Но как бы то ни было – ты была просто загляденье.
Элизабет не хотелось сейчас вспоминать, как трудно далась ей борьба за свободу: она была твердой, упрямой, лила слезы, рассчитывая умилостивить тетю, шла на обман, была жестокой. И в результате одержала победу – правда, на определенных условиях. Главное из них – находиться под опекой отдаленной, исключительно добропорядочной родственницы тетки, жившей в Нью-Йорке – именно туда собрался ехать после летнего сезона Ричард, и он звал Элизабет с собой. Там они предполагали пожениться. Ричард говорил, что ненавидит Юг – возможно, поэтому им не пришло в голову начинать супружескую жизнь там. И еще Элизабет останавливал страх: узнай тетя об их отношениях с Ричардом, она нашла бы способ (как много лет назад в случае с отцом) расстроить их союз. Как позднее поняла Элизабет, тогда она совершила первую из многих постыдных ошибок, предопределивших ее падение.
Но, когда стоишь на твердой земле, оглянуться на дорогу, которая привела тебя в определенное место, не то же самое, что идти по ней. Перспектива меняется постоянно; и только когда дорога предательски резко и решительно сворачивает в сторону, или обрывается, или тянется вверх, можно рассмотреть то, что нельзя было видеть раньше. А в те летние дни, даже если бы трубный звук возвестил, что сам Господь сошел с Небес и велит ей вернуться, она вряд ли бы это услышала и, уж конечно, не послушалась. Элизабет жила тогда, словно захваченная огненным смерчем, центром и сердцем которого являлся Ричард. И боролась за то, чтобы быть с ним – только за это; и боялась одного – как бы их не разлучили, а что будет потом, ее не волновало.
Решение о переезде в Нью-Йорк она мотивировала тем, что там больше возможностей для цветных: можно учиться в школе и работу подыскать лучше, чем на Юге. Тетя слушала ее, как обычно, презрительно, однако не отрицала, что со сменой поколений многие вещи должны меняться, и не нашла повода отказать племяннице. Элизабет поселилась в убогой задней комнате дома в Гарлеме, где жила родственница, чья респектабельность была видна хотя бы по тому, что она жгла в комнате благовония и каждую субботу устраивала у себя спиритические сеансы.
Дом и сейчас стоял неподалеку от жилища Элизабет, и она частенько проходила мимо него. Она даже не поднимала голову, чтобы увидеть окна своей комнаты и вывеску на карнизе: «Мадам Уильямс, медиум».
Элизабет устроилась горничной в гостиницу, где Ричард работал лифтером. Ричард обещал, что они поженятся, как только он подкопит денег. Но вечерами Ричард посещал школу, зарабатывал мало, и женитьба, которая должна была состояться сразу по приезде, откладывалась на неопределенный срок. И тогда перед Элизабет возникла проблема, о какой она отказывалась думать дома, в Мэриленде, но которую теперь нельзя было избежать, – проблема их дальнейших взаимоотношений. Впервые в ее туманные мечтания ворвалась реальность, и ей пришлось с грустью размышлять, почему она вдруг решила, что, оказавшись в одной лодке с Ричардом, сможет противостоять ему. До сих пор, встречаясь с Ричардом дома на Юге, Элизабет не без труда, но все же сохраняла то, что тетка называла бесценным сокровищем. И вот стало ясно, что ее женская стойкость определялась не собственной добродетелью, а лишь непреодолимым страхом перед теткой и еще невозможностью скрыть близкие отношения в маленьком местечке. Однако здесь, в большом городе, где никому ни до кого нет дела, где люди могут годами жить в одном доме и ни разу не заговорить друг с другом, в объятиях Ричарда Элизабет почувствовала себя на краю пропасти – и бросилась, ни о чем не задумываясь, в бушующее море.
С этого все пошло. Ждала ли погибель, затаившись, Элизабет с того дня, когда ее вырвали из рук отца? Мир, в котором она теперь находилась, был похож на тот, из которого много лет назад ее увезли. Тут тоже были плохие женщины – из-за таких тетка яростно осуждала отца. Они много пили, сквернословили, их дыхание отдавало виски, а в движениях угадывалась загадочная власть тех, кто знает, как дарить острое наслаждение под луной и звездами или под яркими огнями города, в мятом сене или на скрипучей кровати. Не стала ли и Элизабет, познавшая сладкую страсть и скованная теперь ее цепями, одной из них?
Были здесь и мужчины, похожие на тех, что изо дня в день приходили в отцовское «стойло», – льстивые речи, громкая музыка, жестокость, секс. Все они – чернокожие, коричневые и смуглые – смотрели на нее похотливо и насмешливо, не скрывая вожделения. И они были друзьями Ричарда. Ни один из них никогда не посещал церкви – трудно предположить, что они вообще когда-нибудь слышали об ее существовании, и все они ежечасно, ежедневно – словами, жизнью, чувствами – проклинали Бога. Все они могли бы вторить Ричарду, сказавшему однажды, когда Элизабет робко упомянула о любви Иисусовой: «Да пусть этот гнусный ублюдок поцелует мою черную задницу!»
Услышав это, она заплакала от ужаса, однако не отрицала, что такую озлобленную реакцию вызвало множество выпавших на его долю злоключений. Между Севером и Югом, откуда Элизабет бежала, по сути, не было такой уж большой разницы. Разве только одно: Север больше обещал. Имелось и сходство: обещанного он не давал, а если давал – не сразу и неохотно одной рукой, то другой забирал. Очутившись в этом лихорадочном, лживом городе, Элизабет поняла природу нервности Ричарда, которая так привлекла ее раньше. Эта природа была сродни напряжению, такому полному и безнадежному, без всякой возможности расслабиться или принять решение, что это оставалось в его мышцах и дыхании, даже если он засыпал на ее груди.
Вероятно, поэтому Элизабет никогда не думала уйти от него, хотя и испытывала постоянный страх в мире, где, если бы не Ричард, она и шагу не смогла бы ступить. Она не оставляла его, боясь, что тогда с ним что-нибудь случится. Не оказывала сопротивления, ведь он в ней нуждался. И не настаивала на женитьбе: у Ричарда и так ничего не клеилось, и Элизабет опасалась, что, заговорив о браке, навредит еще больше. Она видела в себе источник его силы; в этом сумеречном мире она была тем маяком, по которому он мог ориентироваться. Несмотря на то что произошло, Элизабет в очередной раз не почувствовала раскаяния. Сколько бы ни старалась, ничего не получалось, и даже сегодня вечером она не жалела о том, что было. Так в чем же она тогда каялась? Как мог Бог услышать ее плач?
Вначале они были очень счастливы; Ричард был добр к ней, не переставал любить и старался, чтобы Элизабет об этом знала. Ей не в чем было его упрекнуть, как в свое время не в чем было упрекнуть отца. Элизабет были понятны слабость и страх Ричарда и даже его ужасный конец. Многие мужчины, сильнее и энергичнее, могли не справиться с тем, что преподнесла жизнь ее возлюбленному – шальному и несчастному парню.
В субботу – их любимый день – они работали только до часу. Весь день проводили вдвоем – и почти всю ночь: по субботам мадам Уильямс устраивала спиритические сеансы и предпочитала, чтобы Элизабет, чей затаенный скептицизм мог отпугнуть духов умерших, не присутствовала при этом. Встречались они у служебного входа. Ричард всегда приходил раньше и выглядел намного моложе и не таким бесцветным, как в уродливой, тесной униформе, какую носил на работе. Он болтал и смеялся с другими парнями или играл в кости, а услышав стук ее каблучков в длинном каменном коридоре, радостно вскидывал голову и, озорно подтолкнув соседа локтем, не то кричал, не то говорил нарас