пев: «Э-эй! Посмотрите только! Разве не красавица?»
Ричард никогда не забывал так поддразнивать Элизабет, а она всякий раз краснела, смущенно улыбалась и нервным движением поправляла воротничок платья.
– Хорошенькая Джорджия Браун[12]! – говорил кто-нибудь.
– Для тебя мисс Браун, – поправлял Ричард и брал Элизабет под руку.
– Все так, – кивал другой. – Но тебе лучше не спускать глаз с мисс Миленькие Глазки, не ровен час, кто-нибудь уведет ее.
– Может, даже я, – раздался еще один голос.
– Ну уж нет, – возражал Ричард, направляясь с Элизабет в сторону улицы. – Никому не отдам мою крошку.
Крошка – так он ее называл. А еще: Вкусняшка, Дурашка или Лягушонок. Элизабет никогда не позволила бы никому другому так себя называть, как никогда не согласилась бы открыто стать собственностью мужчины – «наложницей», как сказала бы тетя (на что радостно и беспомощно, с внутренней паникой соглашалась в отношениях с Ричардом), а вечерами, оставшись одна, повторяла много раз слово «шлюха», крутила его на языке, как ломтик лимона.
Элизабет катилась с Ричардом в пропасть. У нее еще был шанс выкарабкаться в одиночку, но тогда она этого не знала. Распрощавшись с парнями в коридоре гостиницы, они шли бродить по центру Нью-Йорка.
– Чем займемся сегодня, Крошка? – Его улыбка и эти бездонные глаза на фоне небоскребов и белокожих людей, снующих мимо…
– Не знаю, дорогой. А чего ты хочешь?
– Может, пойдем в музей?
Когда Ричард предложил это первый раз, Элизабет удивилась: разве их туда пустят?
– Конечно. Ниггеров тоже пускают, – ответил он. – Надо быть образованными, чтобы жить с этими засранцами.
Ричард не «следил» при ней за языком; сначала она думала, что это свидетельство презрения к ней из-за легкой победы, но потом поняла, что, напротив, – свидетельство доверия и любви.
Когда Ричард брал Элизабет с собой в Музей естественной истории или в «Метрополитен», где они обычно были единственными чернокожими, и водил по залам, всегда казавшимися ей холодными, как надгробные плиты, он преображался. Элизабет пугала страсть, которую Ричард проявлял к тому, что было ей неинтересно.
Она не понимала, что в такие субботы он пытается донести до нее с таким пылом. И не удивлялась, отчего он с немым восхищением взирает на африканскую статуэтку или на тотемный столб. Элизабет даже радовало, что она по-другому на них реагирует. Ей больше нравилось разглядывать картины в музеях, но она все равно не могла осознать того, что о них рассказывал Ричард. Почему его восхищают вещи, оставшиеся в далеком прошлом? Что они ему дают? Какие тайны хочет он у них вызнать? Одно было ясно: они для него – своего рода пища с примесью горечи, и тайны, которые открываются через них, для него вопрос жизни и смерти. И это тоже страшило Элизабет, чувствовавшую, что любимый тянется к луне, откуда его все равно швырнут обратно на землю. Но она молчала. Только слушала его, а в душе молилась.
По субботам они ходили в кино или в театр, навещали друзей или гуляли по Центральному парку. Элизабет нравилось в парке: растительность там напоминала ей, пусть и приблизительно, пейзажи из прошлой жизни. Сколько раз они с Ричардом бродили в нем! Позднее она старательно избегала туда ходить. Купив арахис, они подолгу кормили в зоосаде животных, сидели на траве и пили газировку, гуляли вдоль водохранилища. Ричард рассказывал, как Нью-Йорк снабжает себя водой. Страх за него смешивался у Элизабет с восхищением: такой молодой и столько всего знает! Люди на них глазели, но ей было безразлично, а Ричард словно ничего не замечал, но она понимала: он все видит. Порой посреди рассказа, например о Древнем Риме, Ричард вдруг спрашивал: «А ты меня любишь, Крошка?»
Как он мог сомневаться в этом, удивлялась Элизабет. Насколько же она неумелая, если неспособна передать, как сильно любит его; и она поднимала голову и отвечала:
– Умереть мне на этом месте, если я тебя не люблю! Небесами клянусь!
Ричард бросал иронический взгляд на небо, крепче сжимал ее руку, и они шли дальше.
Однажды Элизабет спросила:
– Ричард, в детстве ты, наверно, много занимался в школе?
– Крошка, я ведь говорил, что мать умерла, рожая меня. А отец… никто не знал, где его искать. Обо мне некому было позаботиться. Меня передавали из одной семьи в другую. Когда надоедал одним, отправляли к следующим. Я практически не учился.
– Тогда почему ты такой умный? Откуда ты столько знаешь?
Ричард довольно улыбнулся и произнес:
– Не так уж много я знаю, Крошка. – Лицо и его голос изменились, как это уже не раз бывало, и он добавил: – Просто однажды я решил для себя, что докопаюсь до всего, что знают белые ублюдки, только буду знать еще больше, и тогда ни один белый сукин сын не сможет указывать, где мое место, и не заставит чувствовать себя дерьмом. Ведь я смогу проговорить весь алфавит с начала до конца и с конца до начала, тогда – черт! – он не надерет мне задницу. А если станет убивать меня, я захвачу его с собой в могилу, клянусь памятью матери. – И Ричард снова взглянул на Элизабет – теперь с улыбкой, поцеловал и заключил: – Вот почему я много знаю, Крошка.
– А чем ты собираешься заняться, Ричард? Кем хочешь быть? – спросила она.
– С этим надо разобраться. Но сначала – привести в порядок мозги.
Элизабет не знала, почему он не может ответить – или лишь смутно догадывалась, – но понимала: Ричард говорит правду.
Она совершила огромную ошибку, не сказав ему, что ждет ребенка, ведь тогда все могло быть иначе, и он был бы жив. Однако обстоятельства сложились так, что Элизабет, именно ради него, решила помалкивать. В то последнее лето Ричард был на грани нервного срыва, и она не хотела раньше времени осложнять его жизнь еще и своими проблемами.
И все же ей следовало открыться, ведь у Ричарда чудесным образом могли найтись силы справиться с этим, а теперь ей оставалось лишь молиться о прощении. Она потеряла свою любовь, потому что недостаточно в нее верила.
Элизабет жила от Ричарда достаточно далеко – четыре остановки на метро; и когда приходило время ей возвращаться домой, он тоже спускался в метро. Они ехали в спальный район, и Ричард провожал ее до самого дома. Однажды в субботу они долго не расставались и добрались до места только в два часа ночи. Они торопливо простились, и Элизабет поспешила к себе наверх, боясь навлечь на себя неприятности, хотя мадам Уильямс равнодушно относилась ко времени ее возвращений, а Ричард тоже не терял ни минуты и заторопился к метро, чтобы побыстрее оказаться дома и лечь спать. Однако когда Элизабет увидела, как он удаляется по темной, тревожно шелестевшей улице, ей вдруг захотелось окликнуть его, попросить забрать с собой и никогда больше не расставаться. Поднимаясь по лестнице, она улыбалась своему порыву – просто Ричард, такой энергичный и сильный, вдруг показался ей очень юным и беззащитным.
Следующим вечером он должен был прийти к ним на ужин – познакомиться наконец, по желанию Элизабет, с мадам Уильямс. Но он не пришел. Элизабет чуть не свела миссис Уильямс с ума, дергаясь каждый раз при звуке шагов на лестнице. Сказав миссис Уильямс, что к ней придет молодой человек, она не осмеливалась выйти из дома ему навстречу: вдруг миссис Уильямс подумает, будто Элизабет заводит знакомства на улице. В десять часов, не притронувшись к ужину – факт, оставшийся незамеченным хозяйкой, Элизабет пошла спать. Голова ее раскалывалась от боли, сердце сжимал страх: что могло случиться с Ричардом, ведь он раньше не заставлял себя ждать? Этот страх пронизывал ее тело, проникая и в то новое, что свершалось в нем.
В понедельник Ричард не вышел на работу. В обеденный перерыв Элизабет наведалась к нему домой. Там его тоже не было. Хозяйка сообщила, что он отсутствовал весь уикэнд. Элизабет, которую и до этого мучили нехорошие предчувствия, застыла на месте, не зная, что делать, и как раз в это время в коридор вошли двое белых полицейских. Они еще не успели ничего сказать и даже не произнесли имени Ричарда, как она уже поняла, что с ним случилось нечто ужасное. Сердце, как и в тот яркий солнечный день, когда Ричард впервые заговорил с ней, сделало отчаянный скачок, а затем замерло, словно после смертельного ранения. Элизабет прислонилась к стене, чтобы не упасть.
– Вот эта девушка его искала, – услышала она голос хозяйки.
Полицейские повернулись к ней.
– Ты его подружка? – спросил один из них.
Элизабет подняла голову, и на потном лице полицейского сразу заиграла похотливая улыбка.
– Да, – ответила она. – Где он?
– Он в тюрьме, сладкая, – сообщил другой полицейский.
– За что?
– Ограбил магазин белого хозяина, чернушка. Вот за что!
Элизабет почувствовала и в душе возблагодарила за это Бога, что ее охватила ярость. Иначе она рухнула бы прямо тут на пол или разревелась. Элизабет посмотрела на улыбающегося полицейского.
– Никакого магазина Ричард не грабил, – произнесла она. – Скажите мне, где он.
– Говорю тебе, твой парень грабанул магазин и сидит за это в кутузке. Его надолго в тюрягу упрячут. Как тебе такой расклад?
– Он мог ради тебя на это пойти, – добавил другой. – Из-за такой красотки, как ты, мужчина и не на то пойдет.
Элизабет промолчала. В ее мозгу отчаянно стучало: как его увидеть, как вызволить оттуда?
Один из полицейских, тот, что поулыбчивее, повернулся к хозяйке:
– Дайте ключ от его комнаты. Он давно здесь живет?
– Около года. – Хозяйка с жалостью взглянула на Элизабет. – Он производил хорошее впечатление.
– Еще бы! – усмехнулся полицейский, поднимаясь по ступенькам. – Все будут хороши, если денежки платят.
– Мне разрешат с ним повидаться? – спросила Элизабет другого полицейского. Взгляд ее был прикован к револьверу в кобуре и дубинке на его боку. Ей хотелось выхватить оружие и всадить все пули в круглое красное лицо или схватить дубинку и со всей силой бить по затылку, пока жидкие тонкие волосы белого мужчины не обагрятся кровью и мозгами.