Только душа, мучимая воспоминанием о совершенном путешествии – а ведь ей по меньшей мере еще раз предстоит его пройти! – продолжает двигаться к таинственному и ужасному финалу и, горько рыдая, ведет за собой сердце.
Из-за этого на Небесах шла борьба, и стоял плач перед престолом – сердца, прикованного к душе, и души, заключенной в теле, и всю землю заполнили плач, беспорядок и невыносимое бремя. Только Божья любовь могла навести порядок в этом хаосе, только к Нему должна обращаться душа в поисках свободы.
Но какой парадокс! Разве могла Элизабет не молиться о ниспослании Божьего благословения на своего сына, об избавлении его от страданий за грех отца и матери. И о том, чтобы его сердце познало немного радости, прежде чем волна горя накроет его с головой.
Однако она знала, что ее плач и мольбы напрасны. Что должно прийти – придет, и это не остановить. Однажды Элизабет попыталась сберечь Ричарда, но только ввергла его в тюрьму. И сегодня вечером она подумала – как часто думала раньше, – не стоило ли ей поддаться первому велению сердца и отдать сына другим людям – они, возможно, любили бы его больше, чем любил Габриэл. Она поверила ему, когда он сказал, что их встреча – знак Господень. И добавил, что будет любить ее до гроба, и сына, незаконного, полюбит, как родного. Обещание Габриэл сдержал – но лишь буквально, – кормил мальчика, одевал его, учил закону Божьему, однако души в это не вкладывал. А ее любил – если любил – только потому, что она была матерью его родного сына Роя. Эта мысль была с ней все тягостные годы их совместной жизни. Габриэл не догадывался о том, что она все знает, и Элизабет сомневалась, понимает ли он сам происходящее.
Их познакомила Флоренс. Летом они работали вместе. Со смерти Ричарда миновал год, а Джону было шесть месяцев.
Тем летом Элизабет чувствовала себя одинокой и подавленной. Она жила с Джоном в комнате еще более унылой, чем та, какую отвела ей мадам Уильямс. Элизабет съехала от нее сразу после смерти Ричарда, сославшись на то, что нашла работу с проживанием. Тогда она оценила, какое благо – равнодушие хозяйки: та даже не заметила, что Элизабет за одну ночь постарела и едва не утратила рассудок от страха и горя. Тетке она отправила короткое, сухое, холодное письмо – таких Элизабет раньше не писала – в надежде отбить у той всякий интерес к своей судьбе. Версия была та же, какую она придумала для мадам Уильямс, а заканчивалось письмо просьбой не беспокоиться – она в руках Господа. Тут Элизабет даже не солгала: так жестоко могла карать – как и спасать – только Его рука.
Флоренс и Элизабет работали уборщицами в высоком, просторном, каменном здании на Уолл-стрит, где располагались разные офисы. Они приходили вечером и всю ночь убирали длинные пустые холлы и кабинеты, орудуя шваброй и щеткой и таская за собой ведра с водой. Работа была тяжелая, Элизабет ее ненавидела, однако с радостью согласилась на все условия, потому что могла днем заботиться о Джоне и не тратить деньги на ясли. Конечно, во время работы она беспокоилась о сыне, но успокаивало то, что ночью он спит. И еще молилась – чтобы не было пожара, сын не упал с кровати или (хотя этого не могло быть) не открыл газ. Элизабет попросила соседку, которая, к несчастью, много пила, присматривать за ним. Соседка и квартирная хозяйка – вот единственные люди, с кем она общалась. С друзьями Ричарда Элизабет не виделась: ей почему-то не хотелось, чтобы они знали о ребенке, а еще после его смерти вдруг стало ясно, что у нее с ними мало общего. Новых знакомств не искала, наоборот, всячески от них уклонялась. Та, прежняя, Элизабет осталась в прошлом – вместе с утраченным, навеки замолчавшим отцом, тетей, могилой Ричарда, а новую Элизабет она не узнавала, да и узнавать не хотела.
Однажды ночью, когда женщины закончили уборку, Флоренс пригласила ее на чашечку кофе в расположенную рядом и работавшую всю ночь кофейню. Элизабет и раньше звали пойти куда-нибудь посидеть – ночной сторож, например, но она отказывалась, ссылаясь на то, что торопится к ребенку. Все считали ее тогда молодой вдовой, и она носила обручальное кольцо. Со временем Элизабет перестали приглашать – у нее появилась репутация «зазнайки».
До этого ухода в тень, этой полезной для Элизабет непопулярности Флоренс почти не заговаривала с ней, а вот Элизабет сразу обратила на нее внимание. В движениях Флоренс чувствовалось обостренное сознание собственного достоинства, которое она умела контролировать, – малейший перебор, и она выглядела бы нелепой. Как и Элизабет, Флоренс тоже не пользовалась особенным успехом и не имела ничего общего с другими работницами. К тому же она была немолода, и ей не о чем было с ними сплетничать и не над чем смеяться. Она просто приходила работать и уходила. Никто не знал, о чем Флоренс думает, когда решительно шагает по коридорам, не отрывая взгляда от тряпки, швабры и ведра. Элизабет казалось, что в прошлом эта женщина была очень богатой, но потом разорилась, и чувствовала к ней симпатию, какую питает один изгой к другому.
Вскоре чашечка кофе на рассвете превратилась для них в своеобразный ритуал. Когда женщины приходили, кофейня была пустой, но заполнялась до отказа через пятнадцать минут после того, как, выпив кофе с пончиками, они спускались в метро и ехали в спальный район. За кофе и по дороге они говорили – обычно о делах Флоренс, о том, как несправедливы к ней люди и какой пустой стала ее жизнь после смерти мужа. Он обожал ее, рассказывала Флоренс, выполнял каждую ее прихоть, однако был безответственным. Порой приходилось по сто раз говорить одно и то же: «Фрэнк, оформи страховку». Но он думал – все мужчины одинаковы, – что будет жить вечно. И вот теперь она, немолодая уже женщина, должна зарабатывать себе на жизнь в обществе чернокожих подонков в проклятом городе. Элизабет, удивленная тем, что эта гордая женщина снисходит до подобных откровений, слушала ее тем не менее с сочувствием. Она была благодарна женщине за проявленный к ней интерес. Флоренс была намного старше и казалась очень доброй.
Возраст Флоренс и ее доброта расположили к ней Элизабет, и она доверилась ей. Оглядываясь в прошлое, Элизабет удивлялась, насколько необдуманным был этот поступок, и в то же время теперь ясно понимала то, что тогда лишь смутно чувствовала: ей необходим был кто-то, кому она могла бы открыть свою тайну.
Флоренс часто говорила, что ей хочется познакомиться с маленьким Джонни. Несомненно, у Элизабет чудесный малыш – другого и быть не может. И однажды в конце лета в воскресенье Элизабет одела сына понаряднее и отправилась с ним к Флоренс. В тот день у нее было подавленное настроение, да и Джонни много капризничал. Элизабет хмуро всматривалась в лицо сына, словно хотела прочитать его будущее. Когда-нибудь он вырастет, заговорит и станет задавать матери вопросы. Что она ему ответит? Сочинять всякие рассказы об отце не удастся, ведь с возрастом Джонни поймет, что носит ее фамилию. «У Ричарда тоже не было отца», – с болью вспоминала Элизабет, когда вела сына по многолюдным воскресным улицам. «Когда надоедал одним, отправляли к другим». Да, вот так, по наклонной – через бедность, голод, бродяжничество, дрожь и страх – к смерти. Элизабет задумалась о судьбе тех парней, которых после суда посадили. Сидят ли они еще? Вдруг Джона ждет такая же судьба? Как у этих ребят, стоявших сейчас перед витринами аптек, перед бильярдными, на каждом углу. Они свистят ей вслед, стройные тела – как натянутые струны, от них исходят волны праздности, угрозы, краха. Как можно надеяться, что она одна, прозябая в нищете, сумеет защитить сына от этой мощной разрушительной силы? И, словно подтверждая ее худшие опасения, ребенок вдруг, когда она спускалась в метро, жалобно захныкал и расплакался.
И он плакал всю дорогу – Элизабет, не в силах его успокоить, тоже была на грани слез, хотя старалась, как только могла; неугомонность малыша, отчего его вес будто увеличился, адская жара и улыбки зевак, и еще эта непонятная тяжесть на сердце так измотали ее, что, оказавшись у дверей Флоренс, она была готова разрыдаться.
Но у сына, к ее облегчению, вдруг изменилось настроение, и он лучезарно заулыбался. Крупная, старинная, гранатовая брошь на открывшей дверь Флоренс сразу привлекла внимание малыша. Он тянулся к броши, щебетал и радостно лепетал, будто знал Флоренс всю свою короткую жизнь.
– Ну, подруга, – произнесла Флоренс, – когда твой сынишка подрастет и будет бегать за девушками, ты хлопот не оберешься.
– Так уж заведено, – грустно согласилась Элизабет. – Но у меня и сейчас хлопот хватает, иногда даже не понимаю, на каком я свете.
Флоренс, чтобы переключить внимание Джонни и отвлечь от броши, протянула ему апельсин. Он мельком глянул на фрукт и сразу выпустил его из рук. Апельсин упал на пол, а мальчик снова стал хныкать и тянуться к броши.
– Ты ему нравишься, – сказала Элизабет.
– У тебя усталый вид, – заметила Флоренс. – Посади его сюда. – Она придвинула большое, удобное кресло к столу, чтобы Джонни мог их видеть.
– На днях я получила письмо от брата, – рассказывала Флоренс, накрывая на стол. – Умерла его жена – бедняжка, она долго болела, и он подумывает перебраться на Север.
– Не знала, что у тебя есть брат, – отозвалась быстро, с притворным интересом Элизабет. – Он приедет сюда?
– Так он говорит. Теперь, после смерти Деборы, ничего его там не держит. – Флоренс села напротив Элизабет. – А ведь я не видела его более двадцати лет.
– Вот это будет встреча! Важное событие!
Флоренс покачала головой, предлагая Элизабет жестом приступить к еде.
– Мы никогда не ладили, и с трудом верится, что он мог измениться.
– Двадцать лет – большой срок. Хоть как-то наверняка изменился.
– Чтобы забылись прошлые обиды, ему пришлось бы полностью переродиться. – Флоренс помолчала, а потом произнесла печально, но решительно: – Досадно, что он приезжает. Надеялась не видеть его больше никогда – ни в этом мире, ни в будущем.
Нельзя так говорить о брате – тем более при женщине, которая с ним не знакома, подумала Элизабет.