– А чем занимается твой брат? – поинтересовалась она.
– Сейчас вроде проповедует, – ответила Флоренс. – Никогда не слышала его проповеди. Когда жили вместе, он только и делал, что бегал за каждой юбкой или валялся пьяный в канаве.
– Надеюсь, теперь его поведение изменилось, – засмеялась Элизабет.
– Человек меняется, когда этого захочет. Однако сколько бы раз он ни менялся, то, что в нем заложено, остается, и оно все равно выйдет наружу.
– Да. Но неужели ты считаешь, что Бог не может изменить сердце человека?
– Я о таком слышала, и довольно часто, – ответила Флоренс. – Хотелось бы увидеть воочию. Все эти ниггеры, которые болтают, будто Бог вошел в их сердца, ведут распутную жизнь – и ничего в них не меняется. Сердца такие же черные, что и при рождении. Думаю, Бог дал им эти сердца – и, поверь мне, замены не бывает.
– Ты права, – кивнула Элизабет после долгого молчания. Она посмотрела на Джона: сын увлеченно возился с бахромой на накидках, украшавших кресло. – Так и есть. Похоже, раз оступилась – и быть беде. Шанс упущен, и ты окончательно увязла.
– Твой печальный голосок мне совсем не нравится. Что случилось?
– Ничего, – ответила Элизабет, отведя взгляд от сына. А затем произнесла безнадежно, стараясь не сказать лишнего: – Вот подумала о малыше, который сидит в кресле. Что с ним будет? Удастся ли мне одной вырастить его здесь, в этом страшном городе?
– Не настраивай себя так, – посоветовала Флоренс. – Почему одной? Ты славная девушка, юная и хорошенькая. На твоем месте я бы не ставила на себе крест. Найдешь нового мужа. Правда, неизвестно, родился ли тот чернокожий мужчина, который знает, как обращаться с женщиной. У тебя есть время, дорогая, только не спеши.
– Не так уж у меня много времени, – вздохнула Элизабет. Она не могла остановиться, хотя внутренний голос предупреждал: «Молчи!» Но слова сами рвались из груди: – Видишь это обручальное кольцо? Так вот, я купила его себе сама. У этого ребенка нет отца.
Ну вот, она это произнесла, а сказанного не воротишь. И все же, сидя за столом и дрожа от волнения, Элизабет почувствовала пусть и болезненное, но облегчение.
Во взгляде Флоренс была жалость, такая глубокая, что ее можно было принять за ярость. Она посмотрела на Джона, а потом на Элизабет.
– Бедняжка! – воскликнула Флоренс, откидываясь назад, на ее лице было все то же выражение смутной, глубоко запрятанной ярости. – Похоже, ты действительно не спешила.
– Я боялась.
– Никогда не считала это позором, – заявила Флоренс. – Нет такой женщины, которой не запудрил бы мозги обычный проходимец. Нет такой женщины, которую не втоптал бы в грязь и не оставил там мужчина, спокойно отправившись дальше по своим делам.
Элизабет в оцепенении сидела за столом, не зная, что ответить.
– Так что он сделал? – наконец спросила Флоренс. – Сбежал, а тебя бросил?
– Нет! – возразила Элизабет, из глаз у нее брызнули слезы. – Он не такой! Он умер. Попал в беду и умер – давно, еще до рождения этого ребенка. – И она навзрыд заплакала – так же безнадежно, как раньше говорила. Флоренс поднялась с места, подошла к ней и прижала ее голову к своей груди. – Никогда бы он не бросил меня, – добавила Элизабет сквозь рыдания, – если бы не умер. – Теперь, когда она наконец выговорилась, слезы текли у нее рекой – и не было им конца.
– Ну, ладно, ладно! Успокойся. Испугаешь малыша. Он не должен видеть, как мамочка плачет. Все хорошо, – шепнула она Джонни, который прекратил попытки порвать бахрому и теперь смотрел на женщин. – Все хорошо.
Элизабет потянулась к сумочке, достала носовой платок и стала утирать слезы.
– Ничего не поделаешь, – сказала Флоренс, направляясь к окну. – Мужчины, они умирают. А наш женский удел – оставаться и оплакивать их, как написано в Библии. Мужчины умирают, и для них все кончено, а мы, женщины, должны продолжать жить и постараться забыть, что они нам сделали. Да, Господи. – Флоренс замолчала и снова приблизилась к Элизабет. – Да, Господи, – повторила она.
– Прости, что испортила такой прекрасный обед, – смущенно произнесла Элизабет.
– Прекрати сейчас же, а то укажу тебе на дверь! Бери на руки этого мальчишку и устраивайтесь вдвоем поудобнее в кресле. А я пойду в кухню и приготовлю нам чего-нибудь холодненького выпить. Возьми себя в руки, дорогая. Бог поможет тебе, не даст погибнуть.
Габриэла она увидела через две-три недели в один из воскресных дней в доме Флоренс.
Флоренс не предупредила ее о приезде брата, и для Элизабет эта встреча стала полной неожиданностью. Она думала, что брат старше Флоренс, лысый или седой. Он же выглядел значительно моложе сестры – и зубы, и волосы были на месте. В то воскресенье в крошечной квартирке подруги Габриэл показался Элизабет надежной, крепкой скалой.
Она вспоминала, что, поднимаясь по лестнице с оттягивающим руки Джоном, и потом, входя в квартиру, она слышала музыку, звуки которой заметно ослабели после того, как Флоренс закрыла за ней дверь. Джон еще на лестнице насторожился, ерзал и изворачивался, что-то лепетал, словно подпевая. «Да, ты уж точно ниггер», – подумала Элизабет с изумлением и раздражением – ведь на нижнем этаже из проигрывателя лились медленные, пронзительные, размеренные завывания блюза.
Габриэл поднялся к ней навстречу с поспешностью, которая не была простой вежливостью. Может, Флоренс рассказывала брату о ней? Элизабет внутренне напряглась от сознания такой возможности, а также от прилива гордости и страха. Но в его глазах она увидела удивительное смирение и еще неожиданную доброту. И сразу почувствовала, как напряжение исчезает, а с ним и оборонительная гордость, – только где-то внутри еще притаился комочек страха.
Флоренс представила Габриэла:
– Познакомься, Элизабет, это мой брат, я много тебе о нем рассказывала. Он проповедник, дорогая, так что нужно хорошенько следить за тем, о чем говоришь.
А когда заговорил Габриэл, его улыбка была совсем не такая насмешливая и двусмысленная, как слова Флоренс:
– Не надо бояться меня, сестра. Я лишь жалкий, слабый сосуд в руках Господа.
– Вот видишь! – жестко произнесла Флоренс, забирая Джона из материнских рук. – А вот маленький Джонни! – сказала она. – Протяни ручку проповеднику, Джонни.
Но мальчик все смотрел на дверь, за которой звучала музыка, именно к ней тянул он с яростным упорством свои слабые ручонки, глядя вопрошающе, с немым укором на мать. Та засмеялась:
– Джонни хочет и дальше слушать музыку. Когда мы поднимались по лестнице, он чуть ли не танцевал.
Габриэл улыбнулся и, обойдя Флоренс, заглянул малышу в лицо.
– В Библии был один человек, сынок, который тоже любил музыку. Он играл на арфе перед царем, а однажды танцевал перед Господом[14]. А ты будешь танцевать перед Господом?
Джон посмотрел на проповедника серьезно, словно прокручивал в голове вопрос и свой будущий ответ. Габриэл опять улыбнулся, улыбка была странная, – странность ее заключалась в том, подумала Элизабет, что она по-отечески любящая, – и погладил малыша по голове.
– Прекрасный мальчик, – произнес он. – Такими большими глазами он разглядит все в Библии.
Они рассмеялись. Флоренс стала усаживать Джона в удобное кресло, уже ставшее его воскресным троном. Элизабет отметила, что никак не может совместить стоявшего перед ней мужчину с тем образом, который презрительно набросала Флоренс.
Все уселись за стол. Джона устроили между матерью и Флоренс, Габриэл сидел напротив. Почувствовав, что надо что-то сказать, Элизабет заговорила, стараясь за доброжелательным тоном скрыть нервное напряжение:
– Значит, вы недавно приехали в этот огромный город? Наверное, все вокруг вам кажется непривычным.
Габриэл по-прежнему смотрел на Джона, а тот, в свою очередь, не сводил глаз с проповедника. Потом Габриэл перевел взгляд на Элизабет. Она почувствовала, что между ними будто возникло наэлектризованное поле, и не могла понять причину своего волнения.
– Город действительно огромный, – ответил он, – и я вижу и слышу, как дьявол трудится здесь каждый день. – Его слова относились к музыке, которая по-прежнему звучала из-за входной двери, но как-то касались и Элизабет, и она сразу опустила голову.
– Трудится не больше, чем у нас дома, – живо отозвалась Флоренс. – Негры в наших краях, – повернулась она к Элизабет, – считают, что жизнь в Нью-Йорке – это одна затянувшаяся воскресная пьянка. Они ничего не знают. Сказать бы им, что самогонка у них лучше, чем можно тут достать, да и дешевле.
– Надеюсь, сестра, у тебя нет привычки к алкоголю, – улыбнулся Габриэл.
– Никогда не было такой привычки.
– Ну, не знаю, – настаивал он, все так же улыбаясь и глядя на Элизабет. – Мне говорили, здесь, на Севере, творят такое, о чем дома даже не подумали бы.
– Свинья везде грязь найдет, – заявила Флоренс. – Все равно, где поваляться. Дома у нас делают много такого, о чем никогда не сообщат другим.
– Моя тетя говорила, – сказала Элизабет, – что лучше не делать в темноте того, чего устыдишься утром.
Элизабет хотела просто пошутить, но не успели слова слететь с языка, как она пожалела, что вообще рот открыла. Для нее самой они прозвучали признанием вины.
– Действительно, – кивнул Габриэл. – А ты в это веришь?
Элизабет подняла голову и почувствовала, что внимание Флоренс мгновенно сосредоточилось на ней – та словно спешила о чем-то ее предупредить. Она поняла: в голосе Габриэла было нечто, что насторожило Флоренс, заставило ее напрячься. И все же Элизабет не отвела взгляда и смотрела на проповедника.
– Да, верю. Именно так мне хочется жить, – ответила она.
– Тогда Господь осыплет тебя благодеяниями, им счету не будет. Запомни мои слова.
– Да, запомни, – тихо произнесла Флоренс.
Но никто из них не обратил на это внимания. В сознание Элизабет вдруг вошло и заполнило его целиком: «Любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу»