[15]. Она старалась изгнать из памяти эти пламенные фразы и пробуждаемые ими чувства. Но впервые за все время после смерти Ричарда забрезжила надежда, его голос твердил, что она не отвергнута Богом, возрождение возможно, а глаза говорили, что она может снова стать женщиной, на сей раз – честной женщиной. А потом откуда-то издалека, из туманной дымки он улыбнулся ей – и Элизабет улыбнулась в ответ.
Проигрыватель на нижнем этаже заело, иголка крутилась на одном месте, звучала завывающая, язвительная нота трубы, и этот дикий, неприятный, рыдающий стон будто разлился по комнате. Элизабет взглянула на Джона. Чья-то рука приподняла иголку и пустила заново крутиться по черным желобкам, словно подпрыгивающее на волнах суденышко без якоря.
– Джонни уснул, – сказала Элизабет.
Так она, падавшая вниз – то с радостью, то с болью, – начала свое восхождение вверх, с ребенком на руках по крутому, очень крутому склону горы.
В воздухе ощущалось невероятное возбуждение – затаенное, взволнованное предчувствие явления Бога. Атмосфера была накалена, как перед бурей. Висевшая над прихожанами лампочка, освещавшая все вокруг, казалось, вот-вот взорвется откровением. За громким плачем и пением, за шумными вздохами, заполнившими церковь, Элизабет не слышала голоса мужа, а Джон, подумала она, сидит сейчас, молчаливый и сонный, где-нибудь в глубине церкви, следит за всем с обычным изумлением и ужасом в глазах. Она не поднимала головы, хотела еще подождать – вдруг Бог заговорит с ней.
Именно перед этим алтарем много лет назад Элизабет пала ниц, моля о прощении. В ту осень воздух был сухой и колючий, дул сильный ветер, и они с Габриэлом почти не разлучались. Флоренс не одобряла их дружбы и часто об этом говорила, но дальше этого не шла, наверное, потому, что в их отношениях не было греха, – просто она не любила брата. Но, даже если бы Флоренс подобрала нужные слова и точно выразила свои сомнения, Элизабет оставила бы их без внимания – Габриэл стал ей опорой. Он опекал их с сыном, словно видел в этом призвание, был добр к Джону, играл с ним и покупал ему вещи, как собственному ребенку. Элизабет знала, что его покойная жена была бездетной, а сам Габриэл всегда мечтал о сыне – по его словам, он и сейчас молит Бога, чтобы его послали ему. Порой, лежа на своей кровати и вспоминая доброту Габриэла, она думала: «А вдруг Джон и есть тот сын, и со временем, когда вырастет, станет утешением и благословением для обоих». И еще размышляла, как удивительно вновь обрести утраченную веру, прийти к свету, от которого она, сойдясь с Ричардом, отдалилась. Думая о Габриэле, Элизабет вспоминала Ричарда – его голос, дыхание, руки, вспоминала с нестерпимой болью, и тогда даже представить не могла, чтобы ее ласкал другой мужчина. Но эти сомнения она гнала прочь. Глупо и грешно, считала Элизабет, оглядываться назад, когда впереди ее ждет безопасность – нечто вроде грота в горах.
– Сестра, – однажды сказал он, – разве ты не хочешь отдаться на волю Божию?
Они шли темными улицами к церкви. Габриэл и раньше задавал ей этот вопрос, но сегодня он звучал как-то по-новому, в нем был напор, и Элизабет поняла, что не ответить нельзя.
– Хочу, – произнесла она.
– Если обратишься к Богу, он даст тебе силы, поднимет твой дух. Исполнит желание сердца. Я этому свидетель, – добавил он с улыбкой. – Призови Бога и жди. Он ответит. Его обещания всегда сбываются.
Габриэл держал ее за руку, и Элизабет почувствовала, что его от волнения бьет дрожь.
– До нашей встречи, – промолвила она тихо и робко, – я и в церковь почти не ходила. Не знала, что делать, куда податься – меня сковал стыд… и грех.
Последние слова Элизабет выговорила с трудом – слезы застилали ей глаза. Она призналась, что у Джона нет отца, попыталась передать, как сильно страдала. Казалось, Габриэл все понял и не осудил ее. Когда же он изменился? А может, не менялся он – просто со временем из-за причиненной боли у нее открылись глаза?
– Ну, теперь я здесь, – кивнул он. – Рука Господа привела меня. Он свел нас – это знак. Преклони колени, и увидишь… пади ниц и моли, чтобы Он заговорил с тобою сегодня вечером.
«Да, знак, – думала Элизабет, – знак милосердия, знак прощения».
У дверей церкви Габриэл остановился и взглянул на нее:
– Сестра Элизабет, сегодня, опустившись на колени, попроси Господа вразумить тебя, чтобы ты дала правильный ответ на слова, которые я должен тебе сказать.
Элизабет стояла немного ниже его и уже хотела ступить на узкую каменную ступеньку, но сразу подняла голову. В тусклом, желтоватом свете лампочки над входом она видела его лицо – оно сверкало, как лицо человека, боровшегося с ангелами и демонами и лицезревшего Бога, и ей вдруг открылось каким-то непостижимым образом, что она стала женщиной.
– Сестра Элизабет, Господь открыл сердцу моему, что желает видеть нас мужем и женой.
Элизабет ничего не ответила. Его глаза шарили по ее телу.
– Я намного старше тебя, – тихо произнес он, пытаясь улыбнуться. – Но не беспокойся. Я еще крепкий мужчина. Было время, сестра Элизабет, когда я находился на краю пропасти, и, может, сумею удержать тебя… от моих ошибок, дай Бог… помогу не споткнуться… снова… девочка… пока мы живы.
Она молчала.
– Я буду любить тебя, – продолжил он, – и уважать… до тех пор, пока Господь не призовет меня.
У Элизабет из глаз брызнули слезы – радостные слезы от близости света и горькие слезы при воспоминании о долгом пути к нему.
– И твоего сына буду любить, этого маленького мальчика, как собственного. Он никогда не будет ни в чем нуждаться и, пока я жив и у меня есть руки, чтобы работать, не узнает ни холода, ни голода. Клянусь Богом, вернувшим мне то, что я считал навеки утраченным.
«Да, это знак, – подумала Элизабет, – знак того, что Он может спасти». Она поднялась на ступеньку выше и теперь стояла рядом с Габриэлом у входа в церковь.
– Сестра Элизабет, – снова заговорил он, и до самого смертного часа не забудет она, какая благодать и смирение исходили в тот момент от него. – Ты выполнишь мою просьбу? Будешь молиться?
– Да, – ответила она. – Я молилась. И сейчас буду.
Они вошли вместе в эту церковь, в эти двери, и когда пастор призвал кающихся подойти к алтарю, Элизабет поднялась и под радостные крики прихожан, возносящих хвалу Господу, двинулась по длинному проходу к алтарю; по этому проходу, к этому алтарю, к золотому кресту, к слезам, к борьбе – закончится ли она когда-нибудь?
Потом они снова шли по улице, Габриэл назвал ее Небесной дочерью, помощницей слуги Божьего. Он со слезами поцеловал ее в лоб и сказал, что Бог соединил их, чтобы один вел другого к спасению. А Элизабет заливалась слезами от радости, что все изменилось, она спасена, ее вознесли на прочную скалу.
Она вспомнила тот давний день, когда Джон явился в мир – самый миг, начало ее жизни и смерти. День, прожитый в одиночестве, нестерпимая боль в пояснице, омочившие лоно воды, темнота, плач и стоны и посылаемые Богу проклятия. Никто не скажет, как долго она истекала кровью, сколько пота с нее сошло, как истошно кричала, и для нее осталось тайной, как долго она ощупью двигалась в темноте. Именно тогда началось ее движение вверх – пока еще превозмогая темноту – к моменту примирения с Богом, ожиданию, что Он заговорит с ней и утрет слезы с ее лица… И тут, в другой реальности, вечность спустя раздался крик Джона.
В полной тишине Элизабет услышала, как он кричит, но это был не крик новорожденного, испугавшегося земного света, а мальчика уже грешного, ослепленного светом Небесным. Она открыла глаза, поднялась с колен, вокруг сгрудились верующие. Габриэл стоял прямой, как церковный столб, оцепеневший, словно пораженный громом. А на полу, в центре кричащей, поющей толпы лежал изумленный Джон, повергнутый ниц силой Господней.
Часть третьяНА ПОЛУ
«И сказал я: горе мне! погиб я!
Ибо я человек с нечистыми устами,
И живу среди народа также с нечистыми устами;
И глаза мои видели Царя, Господа Саваофа».
«Тогда я застегнул ботинки
И двинулся в путь».
Джон не понимал, как это случилось, но знал, что сейчас лежит на пыльном полу перед алтарем, где прибирались они с Илайшей, и над ним висит горящая желтым светом лампочка, которую он собственноручно ввернул. Едкая пыль забила ему ноздри, ноги прихожан, топчущихся на полу, подняли облачка пыли, и ее вкус горечью ощущался во рту. Крики он слышал, но откуда-то издалека, с высоты – никогда ему туда не добраться. Джон был как камень, или труп, или упавшая с неимоверной высоты и теперь умирающая птица – в общем, что-то, не имеющее силы даже пошевелиться.
В его теле что-то колыхнулось, и это не было Джоном. Его захватили, обезличили, подчинили. Сила, поразившая Джона в голову или в сердце, через минуту заполнила его целиком такой болью, какую и вообразить невозможно, не то что выдержать, да и сейчас поверить в нее было трудно. Эта сила раскрыла его, расщелкнула, он раскололся, как дерево под вонзившимся в него топором, как раскалываются скалы. Эта сила поразила его и сбила с ног в одно мгновение, так что Джон не успел почувствовать удар, а только – боль, не ощутил падения, а только страх; и сейчас лежал, беспомощный, вопящий из самой глубины тьмы.
Он хотел подняться – чей-то злой, насмешливый голос настойчиво подстрекал его к этому – и сразу покинуть церковь и выйти в мир.
Он желал подчиниться этому голосу – единственному, который заговорил с ним, заверить, что сделает все, чтобы подняться, – вот только немного отдохнет после страшного падения и переведет дыхание. Но как раз в этот момент Джон обнаружил, что не сумеет этого сделать; что-то случилось с его руками, ногами, ступнями. Ах! что-то случилось с Джоном! От дикого ужаса он возопил снова и тут ощутил, что начинает шевелиться, однако дви