гался не вверх, к свету, а вниз, с болью в животе, с напряжением в чреслах. Джон чувствовал, что катается по пыльному полу, словно Бог слегка подталкивал его большим пальцем ноги. От пыли он кашлял, его всего выворачивало, от перекатывания будто сместился самый центр земли, образовав зияющую пустоту, как бы издеваясь над порядком, равновесием и временем. Ничего не осталось – все поглотил хаос. «Это конец? – вопрошала смятенная душа Джона. – Что это?» – но ответа не было. Насмешливый голос твердил свое: «Поднимайся с грязного пола, если не хочешь быть похожим на остальных негров».
Вскоре боль ненадолго ослабела – так волна откатывает, чтобы с новой силой обрушиться на скалы, и Джон знал, что она вернется. Он кашлял и рыдал, лежа лицом вниз в пыли перед алтарем. И в то же время продолжал падать – все ниже и ниже, оставляя позади радость, пение и свет над ним.
Он пытался, но тщетно! – в абсолютной тьме нельзя различить отправной точки, в ней нет ни начала, ни конца – заново открыть и прочно удерживать в руке момент, предшествовавший его падению, перерождению. Но этот момент был тоже скрыт в темноте, безмолвный, никак себя не проявляющий. Джон помнил только крест: он повернулся, чтобы опуститься на колени у алтаря, и перед ним блеснул золотой крест. И тут заговорил Святой Дух – озвучивший, как показалось Джону, неожиданно вспыхнувшую на кресте огромную надпись: «Иисус спасает». С тяжелым грузом на сердце взирал Джон на эти слова, изнутри рвались проклятия – а Дух говорил и говорил в нем. И еще: он слышал голос Илайши и видел молчаливо стоявшего отца. В его сердце вдруг вспыхнула нежность к праведному Илайше, острое и пугающее, как заточенный нож, желание войти в его тело, находиться на том месте, где находится он, вещать на разных языках, как делает он, чтобы иметь право противостоять отцу. Но и этот момент не был тем самым, нужным ему, просто дальше Джон проникнуть не мог – причина, перелом, бездонное падение оставались покрыты мраком. Когда проклинал отца и испытывал нежность к Илайше, он уже лил слезы; критический момент миновал, могучая сила поразила его, и он летел вниз.
Ах, вниз – но зачем? Куда? К морскому дну, в глубь земли, прямо в пылающее жерло? В подземелье глубже самого ада, в безумие страшнее смерти? Есть ли такая труба, что разбудит его, есть ли рука, что поднимет? Неведомая сила вновь нанесла удар, вызвав у Джона приступ слез, рот его словно забили пылающие угли, а когда он катался по полу, тело покинуло его, будто было лишним грузом, тяжелой, разлагающейся тушей. Джон понял: если его не поднимут, сам он не встанет.
Отец, мать, тетка, Илайша – все были высоко и стояли, глядя на его мучения в преисподней. Они облокотились на позолоченную ограду – за их спинами звучало пение, головы окружал свет – и горько плакали, наверное, оттого, что Джон был так рано сражен. И ничем не могли помочь. Он изо всех сил пытался подняться, оказаться рядом с ними – крылья, ему нужны крылья, чтобы взлететь и встретиться с ними утром, ведь там, где они находились, наступило утро. Но все старания отбрасывали его назад, криков никто не слышал, они оставались внутри его.
И хотя Джон почти не различал лица родных, он знал, что они там. Ощущал, как они движутся – каждое движение вызывало дрожь, изумление и ужас в центре тьмы, в которой он находился. Джон не знал, так ли сильно хотят родные воссоединиться с ним, как он этого хочет. Может, они не помогают ему, потому что им безразлично – просто не любят его, и все.
И тут, когда он попал в новое, жалкое положение, отец опять появился перед ним, и Джон подумал – только на мгновение, – что тот пришел ему помочь. В тишине, заполнившей пустоту, он смотрел на отца. Лицо его было черным, как унылая, вечная ночь, однако в нем горел огонь – вечный огонь среди вечной тьмы. Огонь не согревал Джона – от него не исходило тепла. Он весь дрожал, но глаз отвести не мог. Ветер донес до него слова: «Всякий любящий и делающий неправду». Джон понял, что его вышвырнули из праведной, счастливой общины, окропленной кровью, и это отец вышвырнул его. Отцовская воля была сильнее. Отец был могущественнее, ведь он принадлежал Богу. Теперь Джон не испытывал ненависти – только горькое, немыслимое отчаяние: все пророчества сбылись, спасение – невозможно, вечные муки – вот, что его ждет. «Значит смерть, – сказала душа Джона, – придет за ним».
– Сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь, не выздоровеешь[16], – произнес отец.
И тогда вновь вмешался насмешливый голос: «Вставай, Джон. Вставай, парень. Не позволяй ему держать тебя здесь. У тебя есть все, что есть у твоего папаши».
Джон пытался засмеяться – он даже думал, будто смеется, – но оказалось, что рот его полон соли, а уши залиты кипящей водой. Он не мог ни изменить, ни остановить ничего из того, что происходило в отделившемся теле, смех его забулькал кровью во рту.
А отец все смотрел на него. В отцовских глазах было нескрываемое презрение, и Джон во весь голос закричал. Глаза отца будто раздели его догола, и то, что они увидели, наполнило их ненавистью. И пока Джон с воплями валялся в пыли, стараясь скрыться от глаз отца, этот взгляд, это лицо, и все остальные лица, и далекий желтый свет – все исчезло, словно он ослеп. Джон вновь летел вниз. «Что ж такое, – возопила его душа, – этой тьме нет конца!»
Джон не знал, где он. Кругом тишина – и только глубоко под ним никогда не прекращающееся, отдаленное, слабое колыхание – может, то жар преисподней, над какой он подвешен, или эхо от топота верующих, настойчивое, неодолимое. Ему представилась гора, на вершине которой он хотел бы сейчас стоять, там солнце окутывало бы его золотым облаком, надело бы на голову огненную корону, а в руках он держал бы расцветший посох. Но Джон не стоял на вершине горы, не было у него ни сияющей одежды, ни короны. И расцветший посох был в других руках.
– Я выбью из него грех! Выбью грех!
Да, он согрешил, и отец искал его. Джон замер и не издавал ни звука в надежде, что отец пройдет мимо.
– Оставь его! Оставь в покое! Пусть молится Богу.
Да, мама. Я постараюсь любить Бога.
– Он куда-то сбежал. Но я найду его и выпорю.
Да, Джон согрешил: однажды утром, когда находился один в грязной, пропахшей нечистым отцовским телом ванной комнате – квадратной, похожей на кладовку. Бывало, склонившись над потрескавшейся ванной, он тер отцу спину, разглядывая, как проклятый сын Ноя, страшное мужское естество – таинственное, как грех, скользкое, как змея, и тяжелое, как жезл. В эти минуты Джон ненавидел отца и мечтал стать сильным, чтобы уничтожить его.
Так вот почему он оказался здесь, лишенный и человеческой, и небесной помощи? Так вот в чем смертный грех – в том, что увидел отца нагим, смеялся над ним и проклинал в сердце своем? Сын Ноя был проклят, прокляты и потомки его – вплоть до сегодняшнего стонущего поколения. «Будь слугой братьям своим».
И тогда насмешливый голос, не боявшийся, похоже, ни высоты, ни тьмы, презрительно спросил Джона, неужели он верит, что проклят? Все негры прокляты, напомнил голос, ведь они происходят от непокорного сына Ноя. Как может быть проклят Джон, если увидел в ванне то, что другой человек наблюдал десять тысяч лет назад под открытым небом? Может ли проклятие отозваться столько лет спустя? Оно что, действует вечно или только в определенный момент? Но Джон не смог ответить голосу – он находился вне времени и одновременно в настоящий момент.
А отец все приближался. «Я выбью из него грех! Выбью грех!» Тьма затряслась и застонала от звука его шагов – эта поступь была сродни поступи Бога в Райском саду, искавшего прикрывших наготу Адама и Еву. И вот отец уже стоял над ним, глядя на сына сверху вниз. Тогда Джон понял, что проклятие обновляется постоянно, переходя от отца к сыну. Время равнодушно, как снег и лед, но сердце, безумный странник в хламе прошлого, тащит проклятие за собой.
– Пойдем со мной, Джон, – произнес отец.
Они оказались на прямой улице, очень узкой. И шли по ней много дней. Длинная и безмолвная улица разворачивалась перед ними, тянулась вниз и была белее снега. Не было ни души, и Джон почувствовал страх. Дома стояли так близко друг к другу, что он мог одновременно касаться строений на противоположных сторонах – высоких и узких, из чеканного золота и серебра и пронзающих, как копья, небо. Джон знал, что эти дома не для него. Вскоре на этой прямой и безмолвной улице он увидел женщину, старую и черную, она шла к ним, пошатываясь на неровных камнях. Старуха была пьяная, грязная и дряхлая, с крупным ртом – больше, чем у матери и у него самого, – слюнявым и полуоткрытым, а такой черной кожи, как у нее, Джон никогда раньше не видел. Отца поразило и рассердило ее появление, а Джон от души радовался, хлопал в ладоши и кричал: «Только взгляни! Она уродливее мамы! Уродливее меня!»
– Гордишься тем, что ты сын дьявола? – спросил отец.
Но Джон его не слышал. Он повернулся и смотрел вслед женщине. Отец схватил его за руку:
– Видишь? Это грех. Вот что нужно сыну дьявола.
– А ты чей сын? – спросил Джон.
Отец ударил его. Джон рассмеялся и слегка отодвинулся.
– А я понял. Никакой я не сын дьявола.
Отец замахнулся на него, но Джон успел отскочить и попятился по сверкающей белизной улице, не спуская глаз с отца, который наступал на него, подняв в ярости руку.
– А ведь я слышал тебя – не раз ночью слышал. Мне известно, чем ты занимаешься в темноте, чернокожий ниггер, когда думаешь, будто сын дьявола спит. Слышал, как ты фыркаешь, стонешь и тяжело дышишь, и видел, как двигаешься – вверх-вниз, туда-сюда. Никакой я не сын дьявола.
Насторожившиеся, устремленные ввысь дома склонились, заслоняя небо. Джон стал спотыкаться, в глазах мелькали слезы, его прошиб пот; он по-прежнему отступал от отца и оглядывался, ища спасения, но ничего не находил.
– Я ненавижу тебя! Ненавижу! Плевал я на твою золотую корону. И на твое длинное белое одеяние. Я видел тебя под ним! Видел!