Отец навис над ним и коснулся его – послышалось пение, и вспыхнул огонь. Джон лежал навзничь на узкой улице и смотрел вверх – на отца, чье лицо пылало на фоне крыш.
– Я выбью из тебя дурь! Я ее выбью!
Отец запрокинул голову. В его руке сверкнул нож. Джон увернулся и покатился вниз по белой улице с криком:
– Отец! Отец!
То были первые слова, произнесенные им. Через мгновение воцарилась тишина, а отец исчез. Джон вновь почувствовал над собой топот верующих – и рот забила пыль. Где-то в отдалении, высоко звучала музыка, протяжное, скорбное пение. Джон лежал, вконец измученный, соль, засыхая, проступала на его лице, не осталось ничего – ни желаний, ни страха, ни стыда, ни надежды. Но все вернется, он знал – во тьме таятся демоны, они только и ждут, чтобы показать ему зубы.
Потом я заглянул в могилу и задумался.
Ах, вниз! – что ищет он здесь, совсем один в темноте? Ирония покинула Джона, и теперь он знал, что ищет нечто, сокрытое во мраке, и это обязательно нужно найти. Иначе он умрет, а может, он и так уже мертв, и, если не найдет что надо, ему не воскреснуть.
Могила казалась такой печальной и одинокой.
В могиле – это, несомненно, была могила, слишком уж холодно и тихо, и по земле стелился ледяной туман – Джон увидел мать и отца: мать – в алом одеянии, отец – в белом. Родители его не заметили, они смотрели назад, на множество свидетелей. Здесь была тетя Флоренс – золото и серебро на пальцах, в ушах позвякивают медные серьги; была и еще одна женщина – Джон догадался, что это Дебора, покойная жена отца, которая, он верил, многое могла бы ему рассказать. Но она, одна из всех, посмотрела на него и подала знак, что в могиле нельзя говорить. Он был тут чужим – его не замечали, не знали, чего он ищет, и не могли помочь. Джон хотел бы увидеть Илайшу, тот, вероятно, мог что-то знать и помочь, но его здесь не было. Был Рой, тот тоже мог бы помочь, однако он безмолвно лежал, зарезанный, у ног отца.
Волна отчаяния захлестнула душу Джона.
«Любовь сильна, как смерть, глубока, как могила»[17].
Но Любовь, которая, как великодушный монарх, способствовала росту населения соседнего королевства, Смерти, сама сюда не спускалась – такая лояльность между ними отсутствовала. Здесь не звучала речь, не было любви; некому было сказать: ты молодец, Джон; некому было его простить; некому излечить; некому вытащить отсюда. Никого: мать и отец смотрели в прошлое, Роя зарезали, Илайши здесь не было.
А потом тьма зашелестела – ужасный звук, в его ушах он отозвался страхом. В заполнившем могилу шелесте – будто тысячи крыльев сотрясали воздух – Джон уловил один издавна знакомый звук. От испуга он застонал и заплакал – и звук растворился в шелесте, усиленный напоследок во тьме многократным эхом.
С этим звуком Джон, казалось, не расставался всю жизнь – с самого первого вдоха. Слышал его повсюду – в молитве и просто в разговоре, на собраниях прихожан и на разнузданных уличных сборищах. Он звучал в гневе отца, в спокойных требованиях матери, в язвительных замечаниях тетки; сегодня днем – вот удивительно! – он был в голосе Роя и в игре Илайши на пианино; слышался в стуках и позвякиваниях тамбурина в руках сестры Маккендлес и даже в самом ритме, придавая звучавшему посланию абсолютную, неоспоримую власть. Да, Джон слышал его всю жизнь, но только сейчас уши его будто открылись навстречу этому идущему из темноты звуку – только в темноте тот и мог родиться, хотя уверенно свидетельствовал о великолепии света. И сейчас, стеная и не надеясь на помощь, Джон услышал этот звук в себе – он исходил из кровоточащего, разбитого сердца. В этом звуке были гнев и плач, заполнившие могилу, гнев и плач, перешедшие из незапамятных времен в вечность; у гнева не было языка, у плача не было голоса. Однако потрясенная душа Джона внимала их рассказу о неизбывной тоске, бесконечном терпении, о длинной ночи, глубоких водах, прочных цепях, жестоких побоях; о жалком смирении, вечной неволе, обесчещенной любви и оскверненном материнстве, об ужасной и внезапной кровавой смерти. Да, тьма гудела убийствами: труп в воде, труп в огне, труп на дереве. Джон видел ряды жертв, выступавшие из тьмы, и душа его прошептала: «Кто эти люди? Кто они? Куда мне податься?»
Ответа не было. Ни помощи, ни исцеления, ни слов от присутствующих людей. Все смотрели назад, и Джон, не видя надежды на спасение, тоже оглянулся.
«Я, Иоанн, увидел будущее высоко в небе».
И для него тоже есть плеть, неволя и тьма? И океан? И могила?
«Я, Иоанн, увидел число высоко в небе».
Джон старался высвободиться и убежать – из этой темноты, от людей – в страну живых, такую далекую. В то время как он поворачивался, меняя направление и издавая стоны, спотыкался и полз во мраке, его охватил смертельный страх, такого он ранее не испытывал – ни дружеской руки рядом, ни голоса, ни двери. Кто эти люди? Кто они? Это были презираемые и отверженные, жалкие и оплеванные изгои общества – и Джон находился среди них, они завладеют его душой. Плети, которыми стегали их, исполосуют спину, наказания падут и на него, все будет то же самое – унижение, боль, цепи, темница и смерть. «Три раза я был бит палками, раз побит камнями, трижды терпел кораблекрушение, ночь и день провел в пучине морской»[18].
Он сможет повторить вслед за ними страшные слова!
«Многократно в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от соплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратьями…»[19]
И такое же одиночество ждет его.
«В труде и изнурении, часто без сна, в голоде и жажде, часто в постах, на стуже и в наготе»[20].
Страшась плети, огня, бездонной пучины, вечного рабства, стал он, Джон, ничтожнейший из ничтожных, взывать о помощи. Он звал мать, но та не спускала глаз с армии изгоев – у тех, видимо, были на нее права. Отец не мог помочь – он не замечал сына, а Рой лежал мертвый.
И Джон, не понимая, что делает, прошептал: «О Господи, помилуй меня! Помилуй, Господи!»
Тогда впервые за все время тягостного падения с ним заговорили – сквозь гнев и плач, огонь, тьму и потоп к нему пробился голос: «Иди!»
– Дай мне силы, – шептал Джон. – Подними меня. Я не могу идти.
– Иди! – повторил голос. – Иди!
Все смолкло. Шелест стих. Осталось лишь бульканье внизу. Но Джон знал – где-то есть свет.
– Иди!
– Проси, чтобы Он вел тебя.
Как можно пройти сквозь эту тьму, огонь и этот гнев? Никак. Силы Джона иссякли, он не мог пошевельнуться. Тьма поглотила его – тьма, от которой он пытался сбежать, победила. И Джон опять застонал, заплакал и воздел руки горе.
– Призови Его! Призови Его!
– Умоли Его провести тебя!
Пыль снова забила его ноздри, обожгла едкими испарениями из преисподней. Джон крутился во тьме, пытаясь что-то вспомнить – слышал он это или читал?
Иисус спасает.
Перед ним пылал огонь – алые и золотые языки; пламя – желтое, алое, золотое ожидало его; оно пронзало вечную ночь, выжидало.
Иисус спасает. Призови Его! Умоли Его провести тебя!
У него не шевелился язык – он не мог никого позвать; молчало и сердце, объятое страхом. Во тьме – как тут двигаться? – у смерти десять тысяч разверстых пастей, и все ждут тебя. Любое движение – и зверь может прыгнуть; перемещаться во мраке – значит очутиться в пасти смерти. Однако ему открылось, что свет где-то есть, надо идти к нему – и там жизнь, и радость, и музыка, все где-то там, над ним, Джоном.
И он вновь простонал: «О Господи, помилуй! Помилуй, Господи».
Перед его мысленным взором вновь предстала евхаристическая служба, на которой Илайша склонился у ног отца. Только теперь служба проходила в огромном, с высоким потолком зале – золотом от солнечного света. Там было много людей в длинных белых облачениях, женщины с покрытыми головами. Все сидели за длинным, деревянным столом, преломляли тонкий, пресный хлеб – тело Христово и пили из тяжелого серебряного кубка красное вино – Его кровь. Джон видел, что эти люди босы, а ступни их в крови. И все время, что они преломляли хлеб и пили вино, по залу несся плач.
Вскоре люди встали и направились к огромной чаше с водой. Там они разделились на четыре группы: две женские и две мужские. И каждая женщина стала мыть ноги другой женщине, а каждый мужчина – другому мужчине. Кровь не смывалась, от множества омовений кристально чистая вода окрасилась красным, и кто-то крикнул: «А к реке вы ходили?»
И Джон увидел реку, и множество народу тоже было там. Но теперь люди изменились, стали иными – одежда превратилась в лохмотья, грязные от дорожной пыли и запятнанные нечестивой кровью. Кое у кого платье еле прикрывало наготу, а кто-то и вовсе был голым. Некоторые спотыкались на гладких камнях у берега, поскольку были слепыми; другие с истошными воплями ползли по земле – они были калеками; кто-то непрерывно расчесывал покрытое гноившимися язвами тело. Все они ожесточенно старались пробиться к реке: сильные отталкивали слабых; оборванцы отшвыривали нагих; нагие проклинали слепых; слепые шли прямо по калекам. И кто-то вскричал: «Грешник, любишь ли ты Господа?»
И тут Джон увидел Бога – на одно лишь мгновение; и тогда тьму заполнил яркий свет, которого Джон не мог вынести. Почти сразу он ощутил себя свободным, слезы брызнули фонтаном из его глаз, эмоции переполняли сердце. И он возопил: «О, Иисус Сладчайший! О, Господи! Веди меня!»
Слезы – они действительно били ключом откуда-то из глубин, о существовании которых Джон даже не догадывался. Ему захотелось встать и встретить с гимном, с пением это великое утро – утро его новой жизни. Слезы текли и текли, о, как они очищали его душу! – и он знал, что преодолел тьму и огонь, и страх смерти, и теперь воскрес, чтобы воссоединиться с верующими.