Перед ними расстилалась, словно мрачная страна мертвых, длинная, тихая улица. С трудом верилось, будто Джон шел по ней лишь несколько часов назад; что он знал ее с того момента, как появился на свет в этом опасном мире; играл здесь, плакал, бегал, падал, набивал шишки – давным-давно, во время его невинности и гнева.
А ведь вечером седьмого дня, когда Джон покинул в раздражении отцовский дом, эта улица была переполнена кричащими людьми. Пока он шел к церкви, дневной свет понемногу мерк, поднялся сильный ветер, зажегся один фонарь, потом другой, а вскоре все они подняли свои головы в темноте. Шутил кто-нибудь над ним, смеялся, говорил, окликал? Джон ничего не помнил. Помнил только, что начиналась гроза.
Теперь все стихло. И улица, как все открытые места, пережившие бурю, сразу изменилась, стала чистой, новой и словно обессиленной. Как будто никогда ей не суждено быть прежней! Вспышки молний, гром и дождь с небес, которые мирно раскинулись над ним сейчас, вчера изменили улицу до неузнаваемости, все произошло в одно мгновение – так жизнь изменится в последний день, когда Небеса разверзнутся окончательно, чтобы принять праведников.
Однако дома стояли на прежнем месте; окна, как тысячи слепых глаз, смотрели на улицу в это утро, такое же как и во времена его детства, и раньше – еще до его рождения. Вода, недовольно журча, бежала по сточным канавам, унося с собой бумажки, использованные спички, разбухшие окурки; желто-зеленые, и коричневые, и перламутровые сгустки плевков; собачье дерьмо, блевотину пьяниц, презервативы с остатками спермы кого-то, одержимого похотью. Все эта дрянь медленно двигалась к черной решетке слива, где ниспадала вниз, несясь оттуда к реке, которая сбрасывала все это в море.
Там, где находились дома, глазели окна и бежала сточная вода, жили люди – сейчас, когда Божий мир только пробуждался, они спали, невидимые, надежно укрытые в темноте жилищ. Когда Джон в следующий раз окажется здесь, на улице опять будет шумно – сзади на него обрушится визг детских роликов; девочки с косичками, прыгающие через веревочку, устроят на тротуаре подобие баррикады, которую нелегко будет преодолеть. Мальчики будут снова гонять мяч, а завидев его, закричат:
– Эй, лупоглазый!
Мужчины будут стоять на углах, провожая Джона взглядом; девушки на ступеньках станут поддразнивать его. А бабушки, высовываясь из окон, воскликнут:
– Какой грустный мальчик!
Джон снова будет лить слезы, твердило его сердце, потому что они уже и так подступали к глазам; впадать в ярость, поскольку львы ярости уже на свободе; опять окажется во мраке и пройдет огонь – теперь, когда он видел и то, и другое. Джон был свободен – кого Сын Божий освободил, тот истинно свободен, – нужно только, обретя свободу, крепко стоять на ногах. В этот зарождающийся день он больше не враждовал с этой улицей, с домами, со спящими или глазеющими и кричащими людьми, теперь он вступил в ту битву, что вел Иаков с ангелом, с князьями и бесплотными силами Небесными. Его переполняла невыразимая радость, корни которой (хотя в этот новый день Джон не стал бы докапываться до них) питал неиссякаемый источник глубокого отчаяния. Радость перед Господом – подкрепление для вас. Радость рождает силу, а сила несет печаль – навсегда? Да, навсегда, словно говорила рука Илайши на его плече. И Джон пытался охватить взглядом утреннюю стену, исполненные горечи дома, разорвать тысячи серых вуалей, закрывающих небо, и посмотреть в самую сущность вещей – в это огромное, вечно бьющееся сердце, заводящее Вселенную; приказывающее звездам покинуть небо перед приходом огненной ступни солнца; заставляющее луну то прибывать, то убывать, заходить и восходить вновь; сдерживать серебряным неводом море; и заново каждый день воссоздавать землю из глубинных, непостижимых тайн. Это сердце, это дыхание – все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. На глазах Джона снова выступили слезы – задрожала улица, покачнулись дома, сердце расширилось от переполнявших его чувств, напиталось надеждой, а потом запнулось и умолкло. Радость рождает силу, которая неизбежно приносит печаль, а та предваряет радость. И так всегда? Иезекииль говорил о колесе посреди огня – маленькое колесо двигала вера, а большое – милость Божия.
– Илайша! – позвал он.
– Если попросишь Господа поддержать тебя, Он никогда не даст упасть – отозвался Илайша, словно прочитал его мысли.
– Это ты молился за меня? – спросил Джон.
– Мы все молились, братишка, – улыбнулся тот, – но ты прав, я постоянно находился рядом. Господь, похоже, положил тебя, как печать, на мою душу.
– Долго я вымаливал прощение?
Илайша рассмеялся:
– Начал вечером и продолжал до утра. По-моему, столько и надо.
Джон тоже улыбнулся, с удивлением отметив, что угодник Божий может, оказывается, смеяться.
– Ты обрадовался, что я пал перед алтарем? – спросил он и сразу пожалел о своем вопросе: вдруг Илайша сочтет его глупым?
– Очень обрадовался, когда увидел, что юный Джонни принес свои грехи и жизнь к алтарю и возблагодарил Бога.
При слове «грех» что-то дрогнуло в душе Джона. На глазах снова выступили слезы.
– О Боже, – произнес он, – молю… пошли мне силы… очисть всего меня… и спаси.
– Сохрани этот дух, – поддержал его Илайша, – и тогда, верю, Господь приведет тебя к цели.
– Наверное, путь этот долгий? И трудный? Все время вверх.
– А ты вспомни Иисуса. Всегда думай о нем. Он прошел этот путь – вверх по крутому склону – и нес крест, и никто не помог ему. Ради нас он одолел этот путь. И крест нес ради нас.
– Но Он был сыном Бога, – возразил Джон. – И все знал.
– Да, знал, однако решил заплатить такую цену. Разве тебе это неизвестно, Джонни? Разве ты не хочешь тоже заплатить свою цену?
– В гимне поется – «ценою жизни», – произнес Джон. – Такова цена?
– Да.
Джон размышлял, как бы поставить вопрос иначе. Но в затянувшееся молчание неожиданно ворвались вой сирены и резкий гудок. По улице мимо идущих сзади прихожан промчался автомобиль «Скорой помощи».
– Дьявол тоже требует свою цену, – продолжил Илайша, когда снова воцарилась тишина. – Ему нужна жизнь – не меньше. Он забирает ее, и всему конец. Навечно, Джонни. Вся жизнь в темноте, и после смерти – тот же мрак. Только любовь Господа может принести свет.
– Да, я помню.
– Это хорошо. Однако нужно помнить и еще кое-что. Настанут черные времена, когда поднимутся воды, и покажется, будто душа твоя падает на дно. И тогда надо помнить, что дьявол делает все это, чтобы заставить тебя забыть.
– Дьявол, – сказал Джон, поднимая голову. – Дьявол… Сколько же у него лиц?
– У него столько лиц, сколько увидишь ты за свою жизнь, пока не снимешь с плеч ношу. И еще много других лиц – всех никто не видел.
– Кроме Иисуса, – возразил Джон. – Только Он видел.
– Правильно, – улыбнулся Илайша. – Ты назвал, кого надо. Христос знает все.
Они подходили к дому отца Джона. Скоро он расстанется с Илайшей, выйдет из-под его защиты и один войдет в дом – один с матерью и отцом. Ему стало страшно. Захотелось остановиться, повернуться к Илайше и произнести… что-нибудь важное, но слов не хватало.
– Илайша, ты будешь молиться за меня? Ну, пожалуйста… Будешь молиться?
– Я всегда молюсь, братишка. И сегодня тоже буду.
– За меня, – повторил Джон с глазами, полными слез. – За меня.
– Твердо запомни: я всегда буду молиться за брата, дарованного мне Богом.
Они остановились, дожидаясь остальных. Джон видел, как солнце в небесах встрепенулось, скоро уйдет тишина восхода и вострубит утро. Илайша снял руку с плеча Джона и стоял рядом, оглядываясь на идущих позади. Джон тоже обернулся.
– Сегодня утренняя служба начнется очень поздно, – сказал Илайша и неожиданно, широко улыбнувшись, зевнул.
Джон засмеялся:
– Но ты ведь на ней будешь? Сегодня утром?
– Да, братишка, обязательно буду. Надо стараться поспевать за тобой.
Подошли остальные. Теперь все стояли на углу, и его тетя Флоренс стала прощаться. Женщины разговаривали, а отец стоял в стороне. Тетя и мать расцеловались, как делали раньше на его глазах сотни раз, а потом тетя посмотрела на них с Илайшей и помахала рукой.
Они помахали в ответ, и она медленно перешла дорогу – совсем, как старуха, с удивлением подумал Джон.
– Вот она точно не будет на утренней службе, поверь мне, – заметил Илайша и снова зевнул.
– Да и ты, похоже, засыпаешь, – произнес Джон.
– Смотри, не задирайся! Не будь ты сегодня такой праведный, я бы тебе показал, где раки зимуют. Помни, я твой старший брат во Христе.
На следующем перекрестке отец и мать распрощались с матушкой Вашингтон, сестрой Маккендлес и сестрой Прайс. Женщины тоже помахали рукой ребятам, и те им ответили. Оставшись одни, отец и мать приблизились к ним.
– Илайша! – позвал Джон. – Илайша!
– Ну, что тебе еще?
Глядя на него, Джон порывался что-то сказать, искал слова – чтобы передать то, что невозможно на самом деле передать. Наконец у него вырвалось:
– Я был внизу, в долине. Был там совсем один. Мне никогда этого не забыть. Пусть Господь отвернется от меня, если забуду.
Отец и мать уже стояли перед ними. Мать охотно пожала протянутую руку Илайши.
– Благословен будь Господь! – воскликнул тот. – Сегодня у нас есть повод быть особенно благодарными.
– Аминь! – кивнула она. – Хвала Господу!
Джон направился к невысокому каменному порогу, с улыбкой обернувшись на остальных. Мать обогнала его и сказала, тоже улыбаясь:
– Иди скорее в дом и сними мокрую одежду, если не хочешь схватить простуду.
Джон не понимал, что скрывается за ее улыбкой. Избегая взгляда матери, он поцеловал ее со словами:
– Иду, мама.
Она ждала его в дверях.
– Хвала Богу, преподобный, – попрощался с отцом Илайша. – Увидимся на утренней службе, если Господь сподобит.
– Аминь, – ответил отец и направился к дверям, где стоял, загораживая ему дорогу, Джон: – Мать, кажется, велела тебе идти наверх.