е говоря уже о «Ball iss zool»? Это – не английский. Это какой-то креольский язык. Даже нет, это – пиджин. Если бы у нас были дети и если бы они росли, разговаривая на таком языке, в нем со временем возникли бы свои правила, и уже потом он стал бы креольским.
Дома я взяла диетический шоколадный кекс, наименее любимый Ханной гостинец из посылки ее матери, и села с ним за компьютер. Там я обнаружила имэйл на турецком, отправленный с немецкого университетского адреса человеком по имени Йилдырым Озгувен. Письмо было немногословным: мол, мы давно не общались и он желает мне успехов в учебе. Я не знала ни одного Йилдырыма Озгувена, причем по-турецки это имя означает «Громоподобная Самонадеянность». Поразмыслив как следует, я пришла к твердому убеждению: этот человек мне совершенно незнаком. Он, наверное, порылся в гарвардском справочнике, нашел меня среди девушек с турецкими именами и, прибегнув к врожденной самонадеянности, каковой славится его семья, написал мне это идиотское сообщение. Чем больше я об этом думала, тем сильнее становился мой гнев. Да как он смеет быть таким бесцеремонным? Как смеет даже предположить, что я знаю его «garb»? Почему со мной вечно одно и то же?
Постепенно мой гнев переместился на неявный, но истинный его объект – на Ивана. Кто дал ему право усаживаться в три или в четыре ночи за компьютер, писать всё, что взбредет в голову про клоунов или вертиго, а потом слать это мне? Я приняла душ, залезла в постель и, хотя не было еще и половины десятого, забылась тревожным сном.
Пробудилась я в половине третьего. Сознавая, что в ближайшие часы заснуть уже не удастся, я натянула спортивные штаны и спустилась в компьютерный зал. Его освещали только огоньки автомата с кока-колой и космические заставки на экранах. Я опустила в автомат монетку, и оттуда выкатилась банка, словно тело – к подножию лестницы. Холодная и колючая диетическая кола – в моем теплом розовом горле. Я окончательно продрала глаза и села за компьютер.
Дорогой Иван, написала я.
Я преподаю ESL в социальном центре. Вместо «The paper is white» ученик говорит «Papel iss blonk». Я его понимаю, поскольку лично присутствовала при рождении этой фразы. Но как преподаватель английского я потерпела фиаско. Сейчас я – переводчик с языка, которым владеем только мы с ним. Я так устала и такая злая! Почему именно я должна всё это расшифровывать? Почему мне не приходят простые, понятные сообщения?
Я не поняла твое письмо про алкоголь. Оно вообще об алкоголе? Или о других неприятных вещах, которые перестают казаться неприятными, как только верх берет стремление к экспериментам? Почему вертиго – это не страх, а желание упасть? Почему тогда просто не прыгнуть? Я не понимаю, зачем ты мне всё это рассказываешь.
Но очень хочу тебя понять.
Когда я вновь проснулась, шел снег. Русский я проспала. Но на философию языка успела. В тысячный раз на доске появилась всё та же бледная надпись: Высказывание «Снег белый» является истинным, если снег – белый. Весь класс машинально повернул голову в сторону окна.
Я подумала об Иване и ощутила сожаление и стыд. Зачем я написала, что хочу его понять? Зачем мне вообще его понимать?
Студент, который только что задал вопрос, сидел в забавной позе: колени и лодыжки скрещены, руки сложены на груди, локти стоят на парте, пальцы сплетены, словно всё его органическое существо стремится стать жареным «хворостом».
– В смысле, – говорил он, – если мы возьмем эту питтсбургскую группу по противодействию онтологическому кризису…
Некоторые в классе засмеялись. Неужели они не понимают? Каждый хочет получить то, чего не имеет. Даже этот юноша – светлая голова, мозги, всё при нем – даже он хочет быть жареным «хворостом». Да, разумеется, оборотная сторона желания – это страх.
Я начала пользоваться юниксовской командой «finger»[27], которую раньше всегда избегала, – меня отталкивало само слово, да и функции ее мне казались постыдными: она показывает, когда и с какого компьютера в последний раз входил в сеть другой юзер. Однажды в три ночи я залогинилась, набрала finger varga, и через пару секунд компьютер ответил: On since 02:43:10[28]. Увидев, что Иван – в сети, я успокоилась и отправилась спать. Мне приснился человек изысканнейших манер по имени Фил Лэнг, у него были шикарные волосы, и я ему не нравилась. Он оказался философией языка[29].
Дорогая Селин!
Есть такой текстовый редактор, называется emacs. Чтобы выйти из него, нужно нажать Ctrl-x, а потом – сразу же Ctrl-c. Если случайно в него войдешь, то без этих Ctrl-c Ctrl-x выйти не сможешь. Разумеется, можно вызвать «Помощь», Ctrl-h, это несложно, и если еще раз нажмешь Ctrl-h, то прочтешь, как этой «Помощью» пользоваться. Но из экрана «Помощи» выйти просто так теперь не получится. Нужно совершить поиск по «Помощи», чтобы узнать, как вычистить данные из буфера и убрать ее с экрана, но сперва тебе потребуется найти в «Помощи», как войти в поиск. Лучше всего эту «Помощь» распечатать. Ты получишь десять страниц мелким шрифтом в две колонки – «Клавиши» и «Функция». В левой колонке будет сочетание клавиш (Ctrl-ctrl и т. д.), а в правой – функции («вырезать и удалить выделенный фрагмент», «удалить предложение» или даже «преобразовать sexpr»).
Этот (или эта?) emacs много чего умеет, но чтобы этой штукой пользоваться, нужно выучить тайный язык. Говорят, Microsoft Word – для детей, а emacs – Бог; экран просто дрожит под твоими руками. Главное – выучить функции клавиш. Я уже почти выучил, и мне страшно. А вдруг всё, чему я научился, ограничено тремястами ударами по клавишам? Захочу ли я учиться дальше?
С беседами – то же самое.
Текст про редактор я пробежала лишь мельком, но на строчке про беседы бег изрядно замедлился. Я не верила своим глазам. Перечитывала снова и снова. Ты задала мне конкретный вопрос, он выходит за рамки некоторых границ. Он писал, что рад, поскольку ему и самому хотелось бы пообщаться со мной голосом, но он опасается, как бы наш разговор не обернулся очередной банальностью по означенным причинам, которые уже сами по себе делают этот разговор банальным. Встретив меня теперь на улице, он поздоровается и пойдет дальше, поскольку – а я чувствую, что это так (отвергнув все рациональные доводы) – поскольку устная речь развеивает мифы, она слишком бесхитростна, она – капкан. При разговоре я буду просто нажимать на клавиши с парой соответствующих функций…
Мне всё отчетливее казалось, будто я стала жертвой изощренного розыгрыша. А вдруг Иван затеял всю эту пафосную переписку лишь затем, чтобы проверить, насколько далеко я могу зайти? Я рад, что ты теперь обращаешься ко мне неопосредованно, писал он в одном из своих развесистых пассажей о невозможности заговорить со мной на улице. Но в чем именно состоит фокус? Сообщение отправлено в полшестого, а Иван залогинился без четверти три. Все эти секунды и минуты – очень важная вещь. Люди не тратят их вот так запросто. Зачем столько неудобств, если единственная цель – мистификация? Вдруг у меня в голове пронеслась мысль, что это – месть, пусть даже бессознательная, но все же месть за… Нет, вообще полный нонсенс. Ну что ж, – решила я, – остается лишь верить, что он искренен. Если это не так, тем хуже для него.
Зима близилась к концу. Унылые серые сугробы начали таять, обнажая всевозможный полузамороженный мусор. В воздухе пахло грязью. То и дело ты натыкался на мертвых птиц. Вылезли нарциссы, как раз успев к запоздалому снегопаду, который покалечил их и сразу превратился в слякоть.
На наше третье занятие Хоакин опаздывал. Я сидела за столом и записывала какие-то мысли в блокнот на спирали. Посмотрела на часы. Прошло уже двадцать минут. В предыдущие разы Хоакин был пунктуален, и я забеспокоилась. Я нашла список с именами и контактами студентов. Там значился только один Хоакин, но без телефона, только адрес.
Через пару дней позвонили из центра и сказали, что Хоакин больше не придет. Его прооперировали, и он ослеп.
Прошло две трети учебного года, но Ханна сказала, что не хочет отдельную комнату. Ей не нравится быть одной, и она уступает свои права Анжеле. Так что Анжела перебралась в одиночную спальню, а я вернулась к Ханне.
Моя школьная подруга Хема прислала почтой музыкальный сборник с песней группы They Might Be Giants. Там был фрагмент, где этот парень в своей причудливой манере – меланхолично, спокойно и в то же время бодро – пел:
Эти вещи известны лишь мне и ему,
Я всё заношу в блокнот на спирали.
Я вновь и вновь слушала эти строчки, поражаясь, насколько точно они описывают мою жизненную ситуацию.
Я пропустила уйму уроков по русскому и получила из деканата извещение, что если я хочу продолжать эти занятия, то должна принести подписанное преподавателем письмо. Я отправилась на прием к Варваре. Она подписала письмо без лишних слов и сказала не волноваться о деканате, но ей показалось, что я в этом семестре сама не своя и рискую получить «четверку».
– Это из-за соседок? – спросила она. Я и забыла, что рассказывала на занятиях о своих соседках. – Мне знакомы эти проблемы. На первом курсе мне пришлось поменять соседей.
Я впервые задумалась о том, что Варвара в Восточной Германии ходила в университет, и о том, какой она была на первом курсе. Я ответила ей, что с соседками всё налаживается. Она спросила, не хочу ли я поговорить о чем-нибудь еще. Вид у нее был очень добрый и серьезный – огромные мягкие глаза и квадратная челюсть.