е Неру и соответствующая шляпка. Когда Джеки появилась в этом костюме, одна делийская газета сравнила ее с Дургой, богиней Силы.
На следующее утро я обнаружила письмо от Ивана, в поле «Тема» было написано: Куда ты пропала? Он писал, что мои письма ему необходимы. Он думает, ему нужно многое сказать, но прежде он должен знать, что думаю я. Сейчас он – в Калифорнийском технологическом со своим школьным другом Имре. Русский специалист по статистике – с выражением лица, как у дрессировщика, который положил голову в львиную пасть и тут же вынул, – битый час читал им лекцию о своей работе. И всё это время Иван обдумывал свое следующее письмо.
Для беседы обо мне Иван выпил с Имре яблочного вина. Если хочешь, чтобы разговор с Имре на любую тему не обратился в спор, нужно сперва с ним выпить. Порция оказалась недостаточной. Они нашли еще бутылку. Штопора под рукой не обнаружилось. Иван знал от отца одну хитрость: заматываешь бутылку в полотенце и стукаешь дном об стенку. Вместо полотенца у них был свитер Имре. А вместо стенки – модернистский фонтан. Бутылку разнесло вдребезги.
Иван с Имре прошагали три километра, чтобы купить еще вина, выпили и отправились на факультет проверять почту. В компьютерном зале Имре уронил бутылку, и остатки вина разлились вокруг, просочившись в коридор. В мужском туалете бумажных полотенец не было. Когда они вытирали пол полотенцами из женского туалета, откуда ни возьмись появился немецкий специалист по теории чисел и стал рассказывать о своей работе. Сейчас Имре ждет у фонтана. Иван обещал сводить его в парк «Юниверсал-Студиос», он нашел способ проникнуть туда, не платя тридцать пять долларов за вход. Хотел бы написать более глубокий текст, но не может, пока не услышит мой голос.
Я выключила компьютер и вместе с Ральфом отправилась в «Копли Плазу» покупать ему подтяжки. У меня не обошлось без проблем с вращающейся дверью. Мысли мои были поглощены тем, что если кто-то пишет о тридцати пяти долларах или о штопоре, я даже не пытаюсь показаться более крутой. Как я могу добиться в жизни хоть чего-нибудь? Как могу хоть кого-то заинтересовать?
Мы прошли через парфюмерию, косметику, сумочки, солнечные очки и на эскалаторе спустились в мужской отдел. Он оказался чем-то совершенно невразумительным, ни один товар не был призван удивить или восхитить, все – на одно лицо. О какой невидимой руке рынка может идти речь? Как сделать выбор среди обилия идентичных серых пиджаков? Но я всё равно пробовала на ощупь эти широкие надежные плечи и, несмотря на то, что их однотипная серьезность и важность смотрелась смешно, чувствовала волну вожделения.
Подтяжки должны были подходить к штанам хаки, флотскому пиджаку и галстуку винного цвета. Невозможно удержать эти три цвета в голове одновременно. Нам обоим понравились красные подтяжки – но только если бы не винный галстук. Черт меня дернул спросить у Ральфа, какого цвета будут туфли.
– Черные, – ответил он.
– Черные туфли, флотский пиджак, – вслух размышляла я. Мы посмотрели друг на друга ошеломленно. – Коричневые туфли, – и отправились в обувной отдел. Это было начало конца, и дело даже не в том, что покупка обуви – само по себе занятие печальное (взять хотя бы «Золушку», разве это – не аллегория фундаментальной безрадостности выбора обуви?), – а в том, что наш путь пролегал через отдел пижам и нижнего белья. В отделе пижам мы окончательно себя потеряли – забыли, зачем мы здесь и кто мы такие. Туфли хотя бы перекликались цветом с подтяжками. Здесь же цвета теряли всякий смысл – ну или не то чтобы теряли смысл, но несли в себе какое-то иное значение. На одних трусах было красным написано НЕТ НЕТ НЕТ, а зеленым флуоресцировало ДА ДА ДА.
Прошел еще день. Логи компьютера Ивана мигрировали сначала из Калифорнийского технологического в Калифорнийский университет Сан-Диего, а потом – в Калифорнийский университет Лос-Анджелеса. Я то и дело пыталась написать ему, но меня парализовала мысль о том, что всё теперь зависит от моего хода. Ведь это же его слова: у него есть что мне сказать, но он скажет, только если сначала я скажу то, что нужно.
Я не могла ни работать, ни спать. Я перестала видеть суть вещей, не понимала, что должно произойти. Я постоянно, почти в режиме нон-стоп, насколько могла, писала – в своем блокноте на спирали или в лэптопе, – зачастую отмечая время записи, поскольку хотела чувствовать, что время – под контролем. Разумеется, постоянно контролировать время невозможно. Стоит записать, который час, как уже наступает следующее мгновение.
Мне хотелось с кем-нибудь поделиться происходящим, но я не знала ни как это сделать, ни с кем. Светлане я рассказать не могла: она либо примется рассуждать про змея-искусителя, либо скажет забыть об Иване, поскольку у того есть девушка. А что если связь можно установить по-иному? Вдруг на свете существуют другие вещи? С матерью я поделилась урезанной версией. Я сама слышала, что во всём этом нет никакого смысла. Что это не имеет смысла как история. Я утратила способность вести беседу. Способность читать.
Я записалась на прием к специалисту в студенческой поликлинике. В приемной взяла брошюру «Факты и мифы об изжоге» – мифы я обычно люблю, но эти оказались дурацкими. «При изжоге помогают мятные конфеты». Медсестра произнесла какое-то слово – видимо, предполагалось, что это мое имя. Я пошла за ней к двери с медной табличкой «Детская и юношеская психология». В кабинете за столом, уставленным деревянными брусками и пластиковыми свинками, сидел беловолосый розовощекий человек. Других животных на столе не было, одни свиньи. Иван в своих письмах упоминал свиней, даже несколько раз. Может, в свиньях есть что-то, чего я не знаю?
– Пожалуйста, присаживайтесь, – сказал детско-юношеский психолог, жестом указывая на ряд стульев – некоторые размером предназначались для детей, а некоторые, надо полагать, – для юношества. Я села на один из тех, что побольше, и всё рассказала. Рассказала о проблемах со сном, разговором и чтением, об электронной переписке, о своем признании и об ответе Ивана. Рассказ оказался долгим.
– Как вы отреагировали, когда он рассказал о своей девушке? – спросил психолог.
– Я не ответила на то письмо, – сказала я.
Он энергично закивал.
– И что потом сделал этот парень?
– Он снова написал. Он что-то хочет мне рассказать, но сперва ему нужно услышать мой голос.
– То есть, он хотел поговорить с вами по телефону?
– В смысле?
– Если ему нужно услышать ваш голос, значит, он собирается позвонить?
– А, нет, думаю, он просто просил меня ответить на письмо. Наверное, когда он написал «голос», это была, э-э, метафора.
– Понимаю. Ваш писательский голос.
При фразе «писательский голос» я от смущения лишилась дара речи.
– Да, – выдавила я.
– Вы говорили с ним по телефону с тех пор, как он уехал?
– Я вообще никогда не говорила с ним по телефону.
– Что? Ни разу?
– Нет.
– Вот это да. То есть его голос вы тоже никогда не слышали? Если, конечно, не брать в расчет его писательский голос.
– Ну, мы общались на занятиях, и еще немного потом.
– Ну да, вы же ходили в одну группу. По русскому. А кроме этого?
Я покачала головой.
– Только, м-м-м, писательский голос.
– Вот это да, – повторил он. – Что же вам теперь делать? Он написал второе письмо. Вы собираетесь отвечать?
– Не знаю, – сказала я. – Я хочу, но не знаю – как. Не знаю, какой ответ будет правильным.
Психолог откинулся на спинку стула. Последовало долгое молчание.
– Знаете что, Селин, – сказал он. – Мне вообще не нравится, как всё это выглядит.
Это меня удивило: я не знала, что ему, оказывается, может нравиться или не нравиться, как что выглядит.
– Не нравится? – спросила я.
– Не нравится, – ответил он. – Это всё напоминает мне историю Унабомбера.
– Унабомбера?
– Унабомбера.
– Почему?
– Не знаю. Просто мне в голову сразу пришел Унабомбер.
– Потому что он изучал математику?
– А, интересная мысль. Я об этом не подумал, – он что-то бегло записал в блокноте. – Я думал о компьютерах, о том, что всё это связано с властью и компьютерами. Компьютеры. У них – власть.
– М-м, – сказала я.
– Вы сейчас переживаете весьма уязвимый период своей жизни. Вы впервые покинули дом, сталкиваетесь с трудностями учебы, чувствуете, что зашиваетесь. А этот компьютерный парень, он где, в Калифорнии?
– Да. Он сейчас ездит по магистратурам.
– У него есть девушка, он – выпускник, он едет в Калифорнию. Это – неподходящий для вас человек. Ни в краткосрочной, ни в долгосрочной перспективе. Из того, что вы описали, похоже, что он вообще едва ли существует. Он – это лишь голос из компьютера. Неизвестно – кто или что там за компьютером: видимо, ему нравится скрываться. И вы тоже прячетесь за компьютером. Это абсолютно объяснимо. Все мы, человеческие существа, терпеть не можем рисковать. Мы все хотим спрятаться. И благодаря имэйлу, – он произнес так, словно это слово изобрела я, – благодаря имэйлу у вас завязались целиком идеализированные отношения. Вы ничем не рискуете. Спрятавшись за экраном компьютера, вы – в полной безопасности. Мне хотелось бы, чтобы вы кое о чем подумали. Ведь вы на самом деле об этом парне ничего не знаете? Возможно, его вообще не существует.
– В смысле?
– Этот человек, о котором вы мне рассказываете. Возможно, его вообще не существует.
Я почувствовала, как ткань реальности вокруг меня расползается. Я вгляделась в розовое лицо детско-юношеского психолога. Не похоже, чтобы он шутил или говорил метафорически.
– Мы ходили в одну группу, целый семестр, – с расстановкой произнесла я. – Виделись почти каждый день. Общались друг с другом. Я… в моей памяти это прекрасно отложилось, – моя уверенность росла с каждым словом. – Я твердо убеждена, что он существует. В смысле, я не уверена на все сто процентов, но у меня нет и стопроцентной уверенности в том, что я сижу сейчас здесь и говорю с вами, понимаете?