– Я много об этом думал, – он кивнул. – О том, сделал ли я это нарочно.
– Правда?
– Да. Когда я вернулся, мы поссорились. Я еще не обсох и не успел принять душ. Она спросила, где я был. Я объяснил, что ходил купаться. Мне пришлось рассказать о тебе, о наших встречах. Думаю, она заревновала. Она сказала: «Так в чем дело? Она тебя любит?» Я ответил: «Наверное, раньше любила». Она сказала: «Ей от тебя что-нибудь нужно?» Я ответил: «Сейчас уже едва ли», – он сделал паузу. – А потом она спросила: «А тебе от нее что-нибудь нужно?». «Конечно нет», – ответил я.
До меня еще не успел дойти смысл его слов, но удар я уже ощутила.
– Ясно.
Он посмотрел на меня.
– Я должен был так ответить.
Я кивнула.
– А потом?
– Потом? Потом она совсем вышла из себя. Я сказал, что она ведет себя отвратительно. И она прекратила. Кстати, когда увидишь ее в аэропорту, не думай, что я устроил это нарочно, – она просто придет меня встречать.
Я колебалась, не расспросить ли об этой девушке. На тот момент мне ничего знать не хотелось. Но я помнила, с каким любопытством искала ее имя в университетском справочнике, и подумала, что мне стоит обеспечить себя сведениями на будущее, если подобное любопытство вдруг снова возникнет.
– А твоя девушка тоже сейчас окончила университет? Она тоже выпускница?
– Что? Нет, она – докторант. У нее уже есть степень. Кстати, так совпало, что у нее сегодня день рождения.
– Сколько ей лет?
– Двадцать шесть.
– Двадцать шесть?
– Она немного старше меня, – произнес он с гордостью. – Ее бывший парень – профессор, он на десять лет старше ее.
– Ого, – сказала я. Этот профессор прожил уже вдвое больше моего. Что с ним теперь? Я инстинктивно огляделась по сторонам, словно он тоже мог оказаться среди пассажиров.
– Осенью я еду в Беркли, – продолжал Иван, – а моя девушка остается в Гарварде. Не знаю, что будет дальше, – я чувствовала его взгляд. – Я много размышлял, не поступаю ли я с тобой нечестно. Я думал дать тебе шанс всё прекратить, если захочешь. Наверное, это было – как ты выразилась в своем письме? – «самонадеянно».
– Самонадеянно с твоей стороны, – сказала я, – считать, что я настолько убита горем.
– Да, понимаю. – Он вздохнул. – Мой друг Имре сказал однажды, что по отношению к тебе я веду себя по-свински. Он сказал, что я… Как же он выразился? Какое-то забавное выражение. Динамлю. Он сказал, что я тебя динамлю.
Я снова ощутила удар, на сей раз – в живот. Иван смотрел на меня. С нехорошим предчувствием я поняла, что он ждет ответа.
– А ты? Ты сам как считаешь? – спросила я. – Динамишь ты меня или нет?
– Я пытался объяснить Имре, что всё совсем не так, но он был неумолим. Он сказал, что мои слова начинают звучать пошло, как у настоящего урода.
– Какая разница, что думает твой друг? Главное – что думаешь ты?
– Очевидно, я надеюсь, что веду себя с тобой не как урод. Но из-за твоего письма, которое я получил в Калифорнии, я стал волноваться, не динамлю ли я тебя. Мне было приятно читать письмо, оно мне очень понравилось. Я беспокоюсь – вдруг это просто льстит моему эго.
Иван, Иван… Утром он встал, натянул одежду, которую откуда-то вытащил, выпил апельсиновый сок и отправился в мир школьных досок и мотоциклов. Иногда он мог быть весьма высокомерен. Джинсы всегда были ему коротки, и он считал, что клоунам доступны разные сложные вещи, позволяющие им выступать экспертами в вопросах человеческого несовершенства. И всё равно – в моей жизни не проходило ни минуты, чтобы я не думала о нем: мысли о нем были фоном любых моих размышлений. Для выстраивания физического мира мне перестало хватать собственных представлений. Каждый звук, каждый достигавший моих ушей слог хотелось пропускать через его сознание. Я по первому же знаку пошла бы за ним куда угодно, сиганула бы с так называемой Башни Благоразумия[48]. Вдруг в темноте зажглась тысяча значков с ремнями безопасности, задрожал пол.
Голос сказал, что мы летим через зону турбулентности и все должны вернуться на свои места, однако сгонять нас со складного стульчика никто не пришел. Поначалу мне эта тряска нравилась, но по мере того, как она становилась сильнее, у меня росло чувство своей малости и незакрепленности в этом мире, словно я шарик в лототроне. Я пыталась схватиться за спинку сиденья, но рука не дотягивалась, я ждала, что сейчас свалюсь.
Но не свалилась. Самолет накренился в другую сторону, и настала очередь Ивана бороться за сохранение равновесия, но потом самолет выровнялся.
На экране пара в камуфляже запрыгнула в вертолет. Прозвучал очередной призыв к молитве, и на экран вернулась карта. Мы пролетали Исландию. Было пять утра. По бостонскому времени.
– Наш обычный час, – заметил Иван. – Хочешь спать?
– Нет.
– Как я мог забыть? Ты никогда не хочешь спать.
Мы пару минут посидели молча.
– Извини, – сказал он, – но от меня, наверное, мало толку.
– Толку?
– Просто, думаю, нам надо немного поспать. Даже тебе.
Билл со Светланой образовывали цельную громоздкую массу – глухую, словно кораллы. Над моим пустым креслом висел конус света.
Иван прочистил горло.
– Забирайся к себе, – сказал он.
Я вцепилась в спинку Биллова кресла, влезла на его подлокотник и переступила над его коленями на подлокотник Светланы. По пути я задела задней частью джинсов Билла по лицу.
– Ойчтоэто! – воскликнул он, не просыпаясь.
– Извини, извини, – произнесла я. – Спи дальше.
Светлана открыла один глаз.
– Билл проснулся с твоей задницей на лице! – вздохнула она. – Прикольно.
В сверкающем футуристическом аэропорту стояло чудесное утро. У багажной карусели я подошла к Ивану.
– Бонжур, – сказал он.
– Привет, – ответила я.
Мы смотрели, как мимо проплывает багаж, словно бочки по реке времени.
– Вон моя сумка, – сказал он, но остался на месте. Я гадала, какая именно сумка – его. Я представляла его с каждой подъезжающей сумкой. Он снял с ленты красный рюкзак на внутреннем каркасе и CD-плеер «Айва» в коробке. Накинул рюкзак на плечо и взял коробку подмышку. – Ладно, – сказал он. – Увидимся в Будапеште.
– Пока, – ответила я.
Он повернулся и пошагал к вращающимся дверям. Отделение в дверях вернулось в мою сторону уже пустым.
Заметив свой чемодан, я стащила его с ленты и направилась к Светлане, Биллу и Робин.
– Да, нешуточное дело, – сообщил мне Билл. – Когда ты смотришь на него, у тебя меняется всё лицо. Словно ты до смерти перепугана.
– Не волнуйся, – Робин похлопала меня по плечу. – Мы в самом прекрасном на свете городе. Ты про него забудешь.
Светлана закатила глаза.
– Робин, ты единственная в мире, кому в голову могла прийти столь нелепая идея, будто красота помогает забыть о любви.
У Светланы было четыре чемодана, и из зоны досмотра мы вышли в числе последних. Ни Ивана, ни его девушки. Друг Биллова отца Эммануэль, симпатичный человек средних лет, погрузил нас в минивэн. Он не говорил по-английски. Я одна во всей компании не знала французского. Но я видела, что французский у Билла так себе, а у Светланы – превосходный.
Эммануэль отвез нас в Марэ, где жила его дочь Жанна. Нам предстояло пробыть там несколько дней, пока Жанна со своим парнем – в Бретани, а потом из Белграда прилетит Светланина тетка Бояна и пустит нас к себе.
Робин и Билл заняли спальню Жанны, а нам со Светланой достался диван в гостиной. Диван был ярко-зеленый, с лимонно-желтым одеялом и оранжевыми подушками.
– Просто грандиозная квартира, – сказала Светлана. – Жанне всего двадцать, а у нее уже развит вкус.
– С чего ты взяла? – спросил Билл. – Потому что у нее есть парень, а у тебя нет?
– Дело не в этом, – ответила Светлана.
Пока они спорили, я прилегла на диван и задремала. Но Светлана стала трясти меня за плечо и говорить, что нам нужно пойти гулять, пока солнце, для настройки биологических часов.
– Ты имеешь в виду внутренние часы, – сказал Билл. – Биологические часы – это то, что наводит тебя на мысли о ребенке.
Мы устало потащились в сад Тюильри, сели в железные шезлонги и уставились на фонтан, где плавала толпа уток. Мне показалось весьма примечательным, что можно проехать полмира и всё равно в итоге ты сидишь и разглядываешь уток.
– Нам нельзя спать, – сказала Светлана. – Нужно сочинять какую-нибудь историю.
Когда через час с лишним мы проснулись, оказалось, что кожа у Светланы, Робин и Билла обгорела. У меня же вокруг глаз появились огромные бледные круги от солнечных очков.
Мы отправились в Сен-Жермен и съели там по омлету. Ядреная жидкая горчица вызывала мощные ощущения в носовых пазухах. Мы мазали ее на багет, который здесь дают бесплатно, и жевали, пока по щекам не заструились слезы.
В квартире у Жанны душ отсутствовал, только ванна. Голову приходилось поливать из кастрюли.
К половине двенадцатого все уже спали. Я побродила по квартире, разглядывая Жаннины книжные полки, постояла на балконе, гадая, кто такой Борис Виан, выпила несколько стаканов воды, выучила наизусть пункты с первого по двадцатый в венгерском самоучителе и начала писать письмо Ральфу, который проходил стажировку у своего конгрессмена. «Знаю, что в Вашингтоне сейчас время вечернего кофе и что летнее солнце не сядет еще часа два, – я старалась писать с интонациями Олега Кассини. – Если честно, присутствие духа меня покинуло».
Я лежала на диване подле Светланы и дергала за свободный край одеяла. Светлана плотно укуталась в него, словно моллюск. Я в итоге сдалась. Попыталась заснуть так, но не получалось.
В стенных шкафах нашлась уйма всяких вещей – бутылки с напитками, коньячные бокалы, портсигары, складные стулья, лыжи, теннисные ракетки, швейная машинка и куча всего остального, – но там не было ничего, что можно интерпретировать как одеяло даже в самом широком смысле.