Я ощутила волну тошноты, поняв, что распространила все эти истории, поделившись ими со Светланой, а мне-то просто хотелось поведать кому-нибудь о главных событиях своей жизни.
По словам Светланы, я считаю себя роботом, способным действовать лишь в негативном ключе. Мои представления о языке она назвала циничными.
– Ты думаешь, будто язык – это самоцель. Ты не веришь, что он подлежит расшифровке. То есть ты, может, и веришь, но тебе наплевать. Язык для тебя – самодостаточная система.
– Но это и в самом деле самодостаточная система.
– Ты хоть сама слышишь, что говоришь? Ведь именно так ты и связалась с дьяволом во плоти. Иван почувствовал этот твой настрой. Он циничен в том же смысле, что и ты, только в еще большей степени – из-за математики. Вспомни, как ты сама говорила: математика – это язык, основа которого абстрактна, абстрактнее, чем слово, но потом вдруг выясняется, что она – самая реальная, самая физически ощутимая вещь на свете. С помощью математики создали атомную бомбу. Внезапно оказывается, что этот абстрактный язык оставляет на твоей коже ожоги третьей степени. А еще выясняется, что этот особый язык может держать всё под контролем, позволяет манипулировать всем и всеми – и если ты принадлежишь к этой элите, то тебе такая власть доступна. Иван хотел поставить эксперимент, сыграть в игру. Это не сработало бы с человеком другого типа – скажем, со мной. Но ты оказалась оторвана от истины, оказалась готова окунуться в реальность, которую вы оба и создали, – и всё благодаря языку. Естественно, ему хотелось проверить, насколько далеко можно зайти. И ты заходила всё дальше и дальше – а потом что-то пошло не так. Ваши отношения не могли продолжаться в прежнем виде. Они должны были перейти на новый уровень – секс или еще что-нибудь. Но почему-то не перешли. Эксперимент провалился. И сейчас ты ужасно, ужасно далека от всех этих вех. Ты просто паришь в пространстве.
– Порой в мечтах я вижу себя психоаналитиком, – сказала Светлана, – но когда я попыталась обсудить это со своим терапевтом, он сказал, что специалист из меня выйдет никакой. Он говорит, я не дам клиенту вставить ни слова. Думаю, не позвонить ли ему. Он уехал в отпуск, но дал мне свой сотовый. Сказал, что можно звонить за его счет. Странно, да? Ведь я и впрямь могу позвонить. – Она приподнялась. – Кстати, ты очень нравишься Бояне. Она попросила меня напомнить об обещанном подносе, когда ты выйдешь замуж.
– Интересно, почему она так уверена, что я выйду замуж.
– Ну, если не выйдешь, то и подноса не получишь, – заметила Светлана. – Не знаю, получит ли поднос Робин, когда выйдет за Билла. Бояна восхищена ее телосложением и тем, как гармонично подобраны босоножки, платье и бусы. Она говорит, что у Робин уже выработан женский вкус – и что у тебя внешность очень яркая и эффектная, но как у ребенка, а вот меня нужно радикально переделывать. И начать – со стрижки.
– Стрижки?
– Да, я должна пойти с ней к ее парикмахеру и сделать стрижку за шестьсот долларов, а потом – в бутик, где работает ее подруга Ника, и полностью сменить свой наряд. Потом мы пьем чай с Никой, а у нее – симпатичный сын. Она постоянно говорит какие-то вещи, типа: «Разумеется, ты не толстая, но вот если бы скинуть еще фунтов пять-десять…» Тот факт, что в старших классах я страдала булимией, в моей семье никого не волнует. Когда об этом узнала моя собственная мать, она сказала: «Боже мой, зачем ты себя так мучаешь, ведь есть же таблетки». И вручила мне пузырек диетических пилюль.
Когда мы переходили улицу, Светлана удержала Бояну перед несущимся мопедом.
– Спасибо, дорогая, – сказала Бояна.
– Представляешь, как это смотрелось бы в прессе? – ответила Светлана. – «Мопед сбивает женщину, ее племянница спасена от стрижки».
Официант в бистро усадил нас возле окна. Бояна надела очки для чтения и заказала бутылку мерло. В меню предлагались комплексные обеды из пяти блюд. Светлана сделала заказ для себя и Бояны, Робин – для себя и Билла. Я нашла вариант, где, как мне показалось, поняла в каждом блюде по слову, ткнула в них пальцем, и официант удалился. В наши бокалы с гортанным бульканьем полилось мерло.
– Светлана говорит, ты едешь в Будапешт, – сказала Бояна. – Чудесный город. Я как-то в твоем возрасте великолепно провела там уикенд.
Я ответила, что в Будапеште пробуду всего пару дней, а потом отправлюсь в деревеньку сеять там американскую культуру.
– В деревеньку? – Бояна поставила свой бокал. – На кой черт венграм из деревеньки американская культура?
– Думаю, это как-то связано с глобализацией.
– Значит, говоришь, на месяц? На пять недель? Нет, дорогая, это невозможно. В Будапешт езжай, это да. Посиди в кафе, выпей чашечку настоящего хорошего кофе. В Будапеште можно найти отменный кофе. А в деревне – я даже не знаю. Там кофе может оказаться ужасным. Если ты должна, то да, езжай в деревню, побудь там недельку, дней десять. А потом прыгай в поезд до Белграда. Ты можешь пожить со мной.
Меня тронули ее слова.
– По-вашему, всё так просто.
– А что тут сложного? Купила билет и села в поезд! Кто может заставить тебя прожить пять недель в венгерской деревне? В жизни о таком не слышала.
Когда подали закуски, выяснилось, что я заказала канталупу с налитым в нее портвейном. Всем остальным принесли спаржу. Я понятия не имела, как едят канталупу с портвейном. Это была целая дыня со срезанным верхом, до краев наполненная вином. Узоры на кожуре напоминали древние иероглифы.
– Мне доводилось сталкиваться с весьма привлекательными венграми, – сказала Бояна. – Высокие, галантные. Я говорю о Будапеште. Не знаю, что там в деревнях. Может, они, конечно, там и высокие, но тебе будет тоскливо.
Я увидела, что вместе с дыней мне принесли огромную столовую ложку. Я слегка окунула ложку в дыню, жидкость задрожала и перелилась через край.
– У Селин уже есть один высокий галантный венгр, – заметила Светлана.
– Ах да, Дон Жуан из самолета! Как я могла забыть? Тогда, может, тоскливо и не будет. Насколько я понимаю, этот мальчик умеет тебя развлечь.
Я ответила, что развлечь меня несложно. Бояна сказала, что мне, видимо, еще ни разу не доводилось провести пять недель в восточноевропейской деревеньке.
– Ты не представляешь, насколько я была несчастна, – говорила Светлана Бояне. – Я из дому почти не выходила – только от квартиры до Сорбонны и назад. Я цепенела от вида худеньких, хорошо одетых француженок. Я и без твоих истязаний чувствую себя жутко неуклюжей.
– Я просто хочу сделать тебе подарок – новое платье и, может, стрижку, что-нибудь для удовольствия. Какие там истязания? Ну разве что тебе бы сбросить фунтов пять или десять. Разве это преступление? Мне самой надо сбросить целых пятнадцать.
– Ты не понимаешь. В моем возрасте ты устраивала приемы на двести человек, включая племянницу Цветаевой и половину всей польской аристократии. Ты же сама непрерывно об этом говоришь.
Светлана отодвинула стул. Через минуту я пошла за ней. Путь в уборную лежал через узкую красную винтовую лестницу. Я вошла в дверь с табличкой «Dames».
– Не грусти, – сказала я. – Вспомни, что ты ногой перешибаешь бревно.
Последовало молчание.
– Как… бульдозер! – застенала Светлана из кабинки.
На следующее утро Светлана ушла с Бояной. Впервые после нашего выхода из самолета я осталась без нее. Я отправилась к газетному киоску и купила карту – «un plan», будто она – для тех, кто собирается строить Париж, а не гулять по нему, – и пачку «Житана». Я никогда особенно не курила – ну, может, раз десять, в основном с Лакшми, – но эти синие картонные пачки показались мне такими прекрасными – с похожей на призрак женщиной, облокотившейся на облако, – и потом, хотелось как-то отметить тот момент, что я наконец одна. Чиркнуть спичкой о коробок – это было волнующе, с привкусом опасности, а когда пламя подожгло бумагу, я услышала звук, похожий на легкий щелчок, который издает пластинка при контакте с опустившейся на нее иглой, – словно сейчас заиграет музыка. От сигарет мне не бывало дурно. Я выросла среди курильщиков, да и никогда не затягивалась слишком глубоко.
Весь день я гуляла по городу. Около пяти заглянула в кафе, съела сэндвич с копченым лососем и прочла две главы из венгерского самоучителя. Между венгерским и турецким обнаруживалось всё больше общего – не конкретные слова, а грамматика. Оба языка – агглютинативны, то есть словообразование происходит за счет суффиксов, которые цепляются к корню один за другим. В обоих языках присутствует сингармонизм, и оба не делают разницы между «он» и «она», используя лишь одно слово – ő в венгерском и o – в турецком.
Когда спустились сумерки, я очутилась на площади Оперы. Всё вокруг было подсвечено – кафе «Опера», метро «Опера», сама Опера, похожая на массивный торт среди этого всего. Ряды белых такси поблескивали в темноте, словно улыбка Чеширского кота.
– Извините, – обратилась ко мне азиатка, коснувшись моего плеча. – Я ищу это здание. – Она протянула мне японский путеводитель, открытый на странице Оперы.
– Вот оно, – указала я.
Она поблагодарила меня и принялась за фотосъемку.
Поначалу я удивилась, что она не узнала дом, напротив которого стоит. Но потом решила, что удивительно как раз будет, если хоть один человек узнает это огромное здание с зелено-золотым куполом по крошечной, плоской, сероватой картинке.
У Бояны на кухне горели все лампочки. Стереосистема с жестяным звуком негромко играла моцартовский «Реквием». Светлана сидела спиной к двери. Ее укладка была организована слоями светлых волос всевозможных оттенков, словно аккуратно сложенные хвостовые перья. Стрижка заняла почти два часа, в течение которых Светлана объясняла Бояниному парикмахеру, что внешность не несет в себе смысла. Тот не соглашался, утверждая, что истина – в красоте, а красота – в и