– Как думаешь, в баню можно с тампоном?
Я понятия не имела, какого рода аргументы смогли бы поддержать или опровергнуть вывод о том, что в баню с тампоном можно.
– Да, – ответила я.
– Правда? – она встала. – Я тогда просто надену купальник, да? Как думаешь, там будет еще кто-нибудь в купальнике?
Я ответила утвердительно. Настроение у Дон приподнялось. Поднять настроение Дон – это так несложно.
Паспорт, билеты на самолет и дорожные чеки Дон носила в пристегнутом к телу кармане на молнии. Мелочь – рядом в фирменном кошельке поменьше, прикрепленном к лифчику. Он назывался «бюстгальтерный тайник». Увидев, что я собираюсь оставить паспорт с чеками в комнате, она принялась настаивать, чтобы я спрятала их в деревянном одежном шкафу вместе с остальными нашими ценностями – моим плеером, бутылкой «Саутерн Комфорта» и ее радиобудильником. Я не могла взять в толк, почему шкаф взломать сложнее, чем нашу комнату.
– Скорее бы уже приехать в деревню, – сказала Дон, – просто из соображений безопасности. В смысле, в маленькой деревне я смогу хранить все свои вещи в чемодане и если в один прекрасный вечер замечу пропажу, то буду знать, кто это сделал. – Я представила, как Дон, подобно мисс Марпл, ходит от одного деревенского дома к другому и разгадывает тайну украденного радиобудильника.
– Я, наверное, возьму погодный купон, – обратилась я к Питеру в лобби.
– Погодный купон? – У него был изумленный вид.
– Ну, может, не буквально…
– Что такое «погодный купон»? – спросила Андреа.
– Это обещание сделать что-либо в другой раз, – ответил Питер. – Скажем, у тебя есть билет в оперу на открытой площадке, но пошел дождь. И тебе могут выдать «погодный купон», с которым ты сможешь прийти на другой спектакль. Это метафора. Если мы с тобой договорились сходить в кино, а я беру «погодный купон», это значит, что сегодня я пойти не могу, но обещаю, что мы сходим позже.
– Ясно, – произнесла Андреа, в ее голосе звучало легкое сожаление, что в кино им пойти не удастся.
– В общем, я не иду на мессу, – сказала я.
– Но это не совсем погодный купон, – заметил Питер.
– Правда. Я неточно выразилась. Зато теперь я лучше понимаю это выражение. Смогу научить ему деревенских детей.
– Прекрасно, – ответил Питер. – Такие вещи я рад слышать.
Остаток утра я провела на самой солнечной части кровати, читая «Дракулу» и поедая вафли с фундуком. «Дракула» превратился в раздробленный роман с разными рассказчиками, наименее любимый мною вид повествования. Откуда-то взялся какой-то ковбой с фразами типа «Мисс Люси, я знаю, что недостоин даже застегивать ремешки вашей тухли». Мне было прекрасно известно, что «тухля» – это что-то про испорченную еду, и мне не нравилось, что ковбой намекает на иные значения. Автор никак не мог определиться со способностями и ограничениями Дракулы: существуют ли обстоятельства, при которых он может выбраться из гроба днем или навредить человеку с крестом; способен ли он управлять всеми животными или только некоторыми; обязательно ли укушенный становится вампиром?
Потом из Амстердама нарисовался Ван Хельсинк и всё объяснил: «Таким образом, фокусы доступны ему только в определенных пределах – когда он находится в своем земляном доме, доме-гробу, доме-преисподней. В остальное время он может обращаться, только когда наступает время». Я никогда не видела, чтобы голландец так говорил. Английский у голландцев всегда изумительный.
Я пролистала до биографии автора. «Кроме изучения чистой математики Стокер активно участвовал в Философском обществе», – говорилось там. Странно, подумала я, что математик создал столь внутренне несогласованный мир.
Днем я села на первый попавшийся трамвай и поехала куда глаза глядят. Трамвай миновал место, где жила Питерова бабушка, и свернул на незнакомую улицу, там домов становилось всё больше. На каждой остановке выходило по паре человек, но никто не садился. Вскоре в трамвае остались одни старики. Изгороди из сетки-рабицы постепенно стали превышать числом деревянные заборы, а под рельсами вместо гравия был теперь песок. Еще через пять минут даже стариков не осталось, кроме одного, который не то вырубился, не то помер.
Я высадилась на узенькой, усаженной деревьями улочке напротив сетчатой изгороди. С другой ее стороны на меня со всей дури залаял доберман. Там висела табличка HARAPÓS KUTYA. Я посмотрела в словарь. Оказалось, «злая собака».
Почти у каждого дома имелась такая табличка и в подтверждение – собака во дворе. Я обогнула квартал. Лай не прекращался ни на минуту. Из человеческих существ мне попались лишь две пожилые женщины в шезлонгах. Их головы поворачивались по мере моего приближения. «Добрый день», – сказала я, проходя мимо. «Добрый день», – ответили они. Я обернулась, они продолжали смотреть.
Вернувшись, я вышла из трамвая и пошла по прямой в поисках телефона. Будка стояла в окружении каменных домов с оштукатуренными фасадами всех оттенков желтого. Я вынула записную книжку с Ван Гогом и хотела позвонить Ивану. Вместо этого набрала Светланин белградский номер. Трубку сняла тетя Бояна. Она сказала, что Светлана утром приехала из Италии и теперь спит.
– Наверное, этот парень совсем ее вымотал, – сказала она. – Она расстроится, что пропустила твой звонок. У тебя есть номер, куда можно позвонить?
Такого номера у меня не было.
Я взглянула на часы и поняла, что в Нью-Джерси уже утро. Мать ответила после второго гудка. – Да? – спросила она холодным голосом.
– Это я, Селин.
Последовала пауза.
– Селин, милая! Где ты? Тебя слышно, словно ты в соседней комнате.
– Я еще в Будапеште, – ответила я. – Очень хорошая связь.
– Ты из гостиницы?
– Нет, из автомата. Обычный уличный телефон.
– С тобой есть кто-нибудь?
– Нет.
– Ты одна на улице? А сколько времени?
– Тут самый разгар дня. Три часа.
– А, ну ладно. – Она вздохнула. – Просто не могу себе представить. Не могу представить, что ты – на другом конце света, на улице, в телефонной будке, – она попросила описать улицу. Я рассказала ей про желтые дома. И про бегонии в цветочном лотке.
– Звучит симпатично, – произнесла она. Потом спросила об Иване. Я сказала, что познакомилась с его матерью.
– У него есть мать? Невероятно. И как она?
– Хорошая, – ответила я. – Подарила мне книгу.
– Что за книга?
– Про Венгрию. Здесь все одержимы тем, что они венгры.
– А остальная семья? Ты с ними тоже познакомилась?
Я объяснила, что познакомилась со всеми, кроме сестры в Трансильвании и сестры в больнице.
Мать вздохнула.
– Он захочет на тебе жениться, – сказала она. – Я очень переживаю. Именно так и бывает, когда мужчины знакомят тебя со своими сестрами.
– Не волнуйся, никто не собирается на мне жениться, – ответила я. Но в глубине души затрепетала.
Вечером мы ходили в оперу на «Риголетто». Это оказалась история о бедной девушке – ее сначала обесчестили, а потом убили. Судя по всему, это ужасно огорчило ее отца.
В хостел мы вернулись в полночь. В лобби работал телевизор – скоро начиналась летняя Олимпиада. Рано утром нас ждал отъезд в деревню.
Мы собрали вещи, и Дон сказала, что хочет написать в дневник. Она взяла скоросшиватель с тремя зажимами, стопку брошюр и билетов, ножницы и клей. Я достала свой блокнот. Где-то часы пробили два. Дон решила позвонить родителям в Техас, где сейчас только семь вечера. Я было подумала позвонить Ивану, но в доме его родителей уже два ночи.
Дон задержалась на пороге.
– Гляди-ка, тебе записка! – Она протянула мне сложенный листок – чье-то письменное задание с ответами в миллилитрах. Ковач Чаба всё решил верно. Я развернула записку.
«Дорогая Селин, – прочла я. – Возможно, это последний из долгой серии приступов тоски по тебе. Сейчас еду домой. Я весь день пытался тебя найти. Если захочешь сегодня позвонить, можешь звонить допоздна. Иван».
Дверь за Дон закрылась. Я представила путь по лестнице в лобби, телефоны в темноте, монеты в руке, его голос. Судорожные попытки придумать, что сказать, – с небольшими передышками, пока слушаешь, что придумал сказать он. Потом снова гудки, они здесь звучат выше, чем в Америке, они есть всегда, как море в раковине, – а потом снова тусклая пустота в груди – как сейчас, только хуже.
В то же время я была уверена, что однажды очень захочу услышать его голос, но у меня не будет возможности, и я мысленно вернусь к той минуте, когда он просил меня позвонить, и эта просьба покажется мне столь же непостижимой, как приглашение побеседовать с покойником.
Вернулась Дон и сказала, что телефоны не работают. Наверняка она пыталась опускать не те монеты.
В дверь постучали. Это оказался Питер с пластиковым библиотечным пакетом – вроде тех с надписью «МОКРАЯ КНИГА – НЕ МЕРТВАЯ КНИГА». Он не мог попасть в бабушкину квартиру, ему нужно было где-нибудь ночь перекантоваться, и он вспомнил, что у нас есть лишняя кровать.
– Можно? – спросил он.
– Разумеется, – ответила Дон.
Питер посмотрел на меня.
– Конечно, – сказала я.
Зубная щетка лежала у него в пакете – это входило в противоречие с версией о бабушкиной квартире. Но я была рада, что он здесь. Хоть Питер и друг Ивана, он всё же представляет мир, где всех этих неопределенностей и заморочек как бы и нет.
Июль
Кто-то где-то ел сырой чеснок из пакета. У нас было отдельное купе. На стекле висели капли дождя. Самая тучная то и дело скатывалась вниз, словно неудержавшаяся слеза. Поезд тронулся. Капли постепенно стали жестче, они чертили на окне рваные линии, похожие на график неведомого процесса.
Все заснули. Питер как-то уменьшился, превратился в куклу самого себя – причем голова Андреа на его плече оставалась естественной величины. Шерил спала, сидя прямо, ее веки и бледные кисти на подлокотниках подрагивали. Виви, наделенная талантом создавать комфорт, сделала из своей куртки подушку и прильнула к ней, прислонив к стеклу. Голова Дон качалась всё ближе у моего плеча, пока не обрела на нем, наконец, покой всей своей тяжестью. Поезд въехал в туннель. Я закрыла глаза.