– Я его видела.
– Ну и как ты считаешь, он красавец? – пока я раздумывала над ответом, Маргит разразилась смехом. – Ты не считаешь его красавцем! – воскликнула она и захлопала в ладоши.
Вечером мы на велосипедах поехали в гости к родителям Дьюлы. У Норы был собственный маленький велик. Фери сидела в слинге на спине у Дьюлы. Я взгромоздилась на гигантский мужской десятискоростной велосипед.
– Я беспокоилась, что твоим ногам будет тесно, – сказала Маргит. – Но, к счастью, у соседского сына ноги такие же длинные, как у тебя!
Отец Дьюлы был агроном-механизатор, он прославился скрещиванием нута и пшеницы – правда, не друг с другом, а внутри сортов. Дьюла тоже раньше работал агрономом-механизатором, но потерял работу, когда Советы перестали финансировать деревенский исследовательский центр. Мы проезжали мимо трех зданий этого центра: одно покрыто гофрированным металлом, другое – бледно-красной штукатуркой, третье – карамельно-розовой краской. Окружающее море кукурузы и табака так отчетливо отражалось в окнах, что казалось, будто всё это растет прямо внутри зданий.
Улица родителей Дьюлы больше походила на пригородную – тротуары, газоны, кустарники с несъедобными ягодами. Мать Дьюлы, одетая в шелковую юбку под зебру и блузку, провела нас в гостиную и показала мне монографии супруга на венгерском, немецком и русском. Среди прочего я обнаружила трехъязычную брошюру о зимних осадках и свекле, а также протокол форума по ирригации на английском. На первой странице был список участников. Меня впечатлили имена и должности, впечатлил мир, который они создают.
Абель, Д., помощник руководителя, Сарвашская государственная демонстрационная ферма, Сарваш.
Адань, Н., заместитель директора, Национальная метеорологическая служба, Центральный институт физики атмосферы, Будапешт.
Балог, Ж., академик, профессор, Университет имени Этвёша Лоранда, кафедра физиологии растений, Будапешт.
Бардош, А.Ш., главный инженер, Боршодский химический завод, отдел агрохимии, Казинцбарцика.
Бёдёр, Й., директор отдела по науке, Исследовательский институт виноградарства и виноделия, Кечкемет.
Чапо, Й., бывший директор на пенсии, Исследовательская станция свекловодства, Сопронхорпач.
Чорнаи, С., вице-президент по производству, кооперативная ферма имени Ленина, Тисафёльдвар.
Деак, Б., научный сотрудник, Исследовательский институт сельского хозяйства Венгерской академии наук, Мартонвашар.
Дудаш, Э., заместитель министра, Министерство сельского хозяйства и продовольствия, Будапешт.
За набранными жирным шрифтом вопросами следовали ответы участников в алфавитном порядке. Невозможно было не восхититься четкостью и конкретностью отца Дьюлы, когда он проводил разницу между зимним и летним орошением ячменя, ставил под сомнение правомерность недооценки риса на Великой равнине и подытоживал преимущества орошения напуском на солончаковых пастбищах.
Мать Дьюлы принесла старый выпускной альбом. Отец Дьюлы и двадцать других стриженых юношей сосредоточенно
смотрели с глянцевых черно-белых страниц, и я представила, как они – за много лет до моего рождения – запоминали цикл Кребса, ели зимнюю салями и размышляли о будущем – своем собственном и сельского хозяйства Венгрии.
– Я привела тебя, потому что мать Дьюлы великолепно готовит куриный паприкаш с домашней лапшой, – прошептала Маргит. – У нее вкуснее, чем у меня.
Беседа за ужином вращалась вокруг неоднозначностей в номенклатуре сезонных сортов ячменя. Мать Дьюлы подала яблочный штрудель и разлила всем бренди. Я выпила бренди, поскольку это было проще, чем объяснить, почему ты его не пьешь. Когда мы уже уходили, она сунула мне в руки что-то теплое, мягкое и податливое на ощупь. Оно было завернуто в фольгу, но казалось живым. Выяснилось, что это добавка штруделя.
На обратном пути я не могла удержать руль в прямом положении, но, выписывая дуги на пустой, залитой луной дороге, поняла, что свалиться с велосипеда гораздо сложнее, чем мне представлялось.
На занятиях мы проходили сослагательное наклонение.
– Будь я Пикассо, – произнесла Каталин, – я любила бы многих женщин, – девушка менее выдающейся красоты никогда бы такого не сказала, подумала я. Красивые люди живут в ином мире, у них другие отношения с окружающими. Их изначально растят для любви.
Для урока о наречиях направления я нарисовала карты американских городов. Поверните налево на Мэйн-стрит, потом второй поворот направо на Элм-стрит. Справа увидите пожарную часть.
– Селин, а как правильно – вправо или направо?
– Можно и так, и так.
– А как вежливее?
Мы с Норой отправились на прогулку. Она рассказывала, как по-венгерски будут разные вещи. Словарь я собой не захватила, поэтому мы занимались тем, что философ Дональд Дэвидсон называет «радикальной интерпретацией». Улица выглядела пустой, но на ней нашлось множество слов: лужа, грязь, бутылка, конфетная обертка, жевательная резинка, обертка от жевательной резинки. Нора с грустью показала на мертвую птицу и произнесла «madár», и я сначала решила, что это означает «мертвый», но потом она подняла палец к небу и повторила «madár», и тогда я поняла, что это – «птица». Трава называлась то «gaz», то «fű».
– Это что, gaz или fű? – строго спрашивала она.
– Gaz?
– Нет, Селин, это fű!
Мы добрались до шоссе, где шли телефонные и электрические линии.
– Telefon oszlop, – говорила Нора. – Telefon oszlop, telefon oszlop, telefon oszlop. Elektromos oszlop, – я точно не знала, что такое «oszlop» – столб или линия, пока мы не наткнулись на торчащий из земли бетонный столбик высотой по пояс. – Beton oszlop, – сказала Нора. Я поняла что «beton» – это «бетон», по-турецки будет так же. Мне показалось забавным, что может существовать телефонный oszlop, электрический oszlop или бетонный oszlop. Весь мир можно описать заново, отталкиваясь от oszlop. Я пыталась объяснить Норе, что она – Нора— oszlop. Нора выслушала с серьезным лицом.
– А теперь побежали, – сказала она и ринулась к холмам. – Побежали, Селин! – крикнула она. Несмотря на свое телосложение, бегала она очень резво. Мы бежали по улицам, которые постепенно приобретали всё более пригородный вид, пока не оказались у дома родителей Дьюлы. Вышла мать с усталым выражением на лице и угостила нас пирогом. Через десять минут за нами на машине приехала Маргит. Как оказалось, Норина склонность к пробежкам до дома бабушки и деда была широко известным фактом. Всё дело – в пироге.
В пятницу, стоя перед классом, я распевала песню Битлз «Привет, прощай». Это было как падать со скалы – время растянулось, его хватало на самые разные мысли. – «Ты говоришь “да”, я говорю “нет”, – пела я. – Ты говоришь “стой”, я говорю “иди, иди, иди”», – мне это напомнило турецкую поговорку: «Я говорю “bayram haftası” [праздничная неделя], а он в ответ – “mangal tahtası” [дрова для мангала]». Я задумалась о праздничной неделе и о том, что сегодня пятница, а Иван говорил, что на выходных мы сможем видеться.
– «Привет, привет! – пела я. – Не знаю, почему ты говоришь “прощай”, я говорю “привет”».
– «Привет, привет! – подпевали младшие. – Привет, привет, привет, привет, привет, привет!»
К моменту, когда я вернулась к Маргит, я уже не первый час думала о звонке Ивану и о кратчайшем пути до автомата. Но стоило мне снять рюкзак, как Маргит сказала, что через полчаса некая миссис Надь придет со мной знакомиться. Ровно через тридцать минут появилась миссис Надь с сыном Золтаном.
Мы сели за стол. Маргит и миссис Надь болтали по-венгерски. Золтан, чья маленькая голова с бледным лицом и прямыми черными волосами напоминала один рисунок Эдварда Гори, сидел, уставившись в пол. Я механически покусывала соленую соломку, выставленную на стол Маргит, словно это занятие мне было поручено. Маргит сказала, что миссис Надь просит меня говорить с Золтаном по-английски, поскольку английского он совсем не знает, а знает только немецкий. Подобная логика мне показалась небезупречной.
– Она просит тебя не робеть и поговорить с ним, – сказала Маргит. Сама миссис Надь по-английски не говорила, хотя сейчас она преподавала немецкий, а в прошлом была учителем русского.
Я окинула взглядом Золтана. Он смотрел в пол.
– Мне говорить с ним сейчас?
Маргит тоже взглянула на него.
– Ну, может, позже, – сказала она.
В итоге я оказалась на ужине у семейства Надей. Там всё поливали сметаной.
– ЕШЬ, – повторяла миссис Надь по-венгерски и по-русски, заглядывая мне в глаза. – ЕШЬ.
Я пыталась, но сметану есть никогда не могла. К моему облегчению, миссис Надь в итоге передвинула тарелку от меня к младшему брату Золтана по имени Чаба, пухлому бледному ребенку, очень похожему на отца, и тот всё съел.
За профитролями со сливками миссис Надь допрашивала меня о высшем образовании в Америке – правда ли, что в университеты берут только богатых, сколько зарабатывают мои родители, и трудно ли стать стоматологом? Затем она сказала, что я должна посмотреть на дома, которые построил ее муж.
– АР-ХИ-ТЕКТОР! – воскликнула она, протягивая мне папку с брошюрами.
Мистер Надь наклонился к папке, чтобы указать на разные особенности проектов – все они представляли собой длинные двухэтажные здания из бурого дерева. Я кивала и делала вид, будто понимаю, опасаясь, что иначе миссис Надь снова примется за перевод.
Когда мы закончили с домами, Золтан и Чаба стали читать немецкие стихи наизусть. К счастью, они знали не слишком много немецких стихов. Потом Чаба взял пластиковую блок-флейту и заиграл ужасно монотонную мелодию про кукушку.
– Хватит, – сказал отец. Чаба усмехнулся и в пятый раз приступил к рефрену. – Хватит, – повторил мистер Надь. Мальчишка захихикал. Его зубы постукивали по пластику, а выдохи смеха, проходя сквозь флейту, создавали свист.