— Я ни о чем не спрашиваю, а только одно…
Игорь кивнул.
— Тебе правда так нужно?
Игорь ничего не ответил, поднялся, вскрыл коробку, вытащил несколько патронов, сунул в передний карман джинсов, взял сверток.
— Я больше ни о чем не спрашиваю, — сказал отец.
Игорь направился к выходу.
— И не спрашиваю! — почти прорыдал отец.
— Закрой за мной, — сказал Игорь уже из коридора, открыл входную дверь и не стал дожидаться, пошел вниз. Отец появился в дверях, Игорь с лестницы мельком увидел, как отец не удержался от нахлынувшей на него пьяной патетики, в своей неизбывной рисовке медленно, широко и вычурно перекрестил сына вслед.
Уже в маршрутке Сошников подумал: какая нелепица все, что он проделал. Но теперь ничего нельзя было переделать: еще нелепее было вернуться, отдать ружье назад и сказать, что пошутил. Но все же оттого, что ружье перекочует из одной квартиры в другую — ничего ведь не поменяется. В какой-то степени даже отрадно осознавать, что у тебя, наконец, появилось настоящее оружие. Так, на всякий случай… Нужно будет только хорошенечко припрятать его, чтобы не нашла Ирина. Если же найдет… Сошников стал в тупик по поводу именно этой мелочи: что сказать, когда Ирина увидит у него в руках сверток и, естественно, спросит, что там? Так и сказать: ружье… Зачем тебе ружье?.. Просто так… Зачем держать ружье дома просто так, а если кто-то узнает? За хранение оружия и посадить могут!.. Понимаешь ли, сначала я хотел застрелить одну сволочь и, понимаешь ли, не столько для того, чтобы избавить мир от этой сволочи, сколько для того, чтобы испытать себя, способен ли я вообще совершить что-то из ряда вон выходящее, ведь как тебе объяснить, такая мысль ворочается в голове каждого мужчины, да только большинство из нас умудряются загнать ее куда подальше — пусть хотя бы из страха, а некоторых так всю жизнь и подстегивает желание наступить на грабли. Для того, чтобы испытать себя, я и взял ружье у отца. Конечно, получилось все это скорее спонтанно. Но теперь я, как ты видишь, одумался. Впрочем, не то что одумался, а решил повременить с опасной затеей, потому что чувствую, что внутренне еще не готов к столь ответственному шагу. Так что пускай до поры до времени ружье полежит в антресоли…
Ключа от квартиры с собой не было, да и почти никогда не брал, не было привычки, а, значит, нужно было звонить. Открывать выйдет Ирина, она к этому времени возвращалась с работы. Что же объяснить? Оставалась надежа, что откроет дверь сын или тесть — уж им-то ни до чего нет дела. Но сына в это время дома не застанешь, лето, еще солнышко припекает. Выйдет ли открывать тесть на своих костылях? Конечно нет. Тесть открывал дверь только в тех случаях, когда дома не было ни Сашки, ни Ирины… Можно будет сказать ей, что в свертке инструменты, что заезжал к отцу и взял инструменты… Какие могли понадобиться инструменты и для чего? Какие вообще можно было взять у отца инструменты, кроме молотка и ножовки, других у него просто не было… И зачем брать молоток и ножовку у отца, если дома есть свои?
Так ничего толком и не решив, он приехал домой, поднялся на свой этаж. И вдруг увидел, что дверь чуточку приоткрыта. Тут же услышал со стороны ниши с мусоропроводом стук железной крышки. У Сошникова дыхание перехватило, он тотчас тихо вошел в квартиру, прошел в ванную, прикрыл дверь и, став коленями на кафельный пол, как можно глубже под ванну засунул сверток. И в тоже время услышал, что вернулась Ирина. Он поднялся, открыл кран в умывальнике, тщательно вымыл руки и вышел. Ирина стояла с пустым мусорным ведром в коридоре.
— Ой, это ты пришел…
— Привет, — сказал он.
— А почему прошел обутый?
— Извини…
Такое совпадение произвело на Сошникова сильное впечатление. Это был второй случай за день, когда обстоятельства сложились неким определенным образом — он бы не сказал удачным, потому что он не видел ничего плохого в том, если бы вся эта странная игра сорвалась. Но обстоятельства сложились именно так, чтобы игра была продолжена. И все это произошло будто мимоходом, совершенно без усилий с его стороны. Он с внутренним холодком стал даже думать: неужели что-то из того, что происходит с ним, подчинено не только его воле? Он переоделся, попутно на самое дно своей полки в шкафу, под вещи, спрятал четыре патрона. Потом прошел на кухню, и вдруг подумал: «Если сейчас подойду к окну и увижу внизу молодую женщину и больше никого — ни старухи, ни старика, ни мужчины, ни ребенка, — а только молодую женщину, безразлично какую, и только одну, то игра будет доведена до конца во что бы то ни стало, и мне ничто не помешает».
Он подошел к окну и почувствовал, как в груди разливается холодок. Во дворе, прямо напротив окна, стояла белокурая молодая женщина. Она оставалась одна всего секунду, почти тут же появилось еще трое: из-за угла во двор вошли мужчина и женщина, а со стороны подъезда — маленькая девочка в цветочном платьице. Белокурая женщина как раз и поджидала ее, взяла дочку за руку, и они пошли со двора.
Он сел за стол, все съежилось в нем, и только в самой глубине болезненно ухало сердце, так что он некоторое время боялся пошевелиться. Пришла Ирина, стала что-то делать у мойки. Прошла к холодильнику, что-то достала, положила на стол. Он не силился осмыслить, что именно она делает, все сидел в напряжении и слушал, как неприятно стучит в груди. Она опять стала у мойки, шумела вода, позвякивала посуда, и ему вдруг захотелось тут же, без промедления, все рассказать ей. Он даже подался немного вперед, чувствуя, как начинают подступать слезы, и уже почти заговорил, но она сама чуть повернулась к нему:
— Да что такое с тобой происходит?
— Ничего не происходит… Нет, ничего… Наверное, я приболел.
Он поднялся, вышел из кухни, пошел к телевизору, тупо, ничего собственно не видя, стал смотреть что-то совершенно пустое. Потом она позвала ужинать, он поел, все так же углубившись в себя, опять вернулся к телевизору. Ничего не хотелось делать, да и не смог бы ничего теперь делать. И так — до самой ночи — будто спеленатый, полузадушенный, ничего не видя вокруг, то пойдет на кухню, просидит битый час, то приляжет, то опять к телевизору, в ответ на все вопросы только буркал что-нибудь невразумительное. Да к счастью, и до него ни у кого не было никакого дела.
Поздно вечером, скорее уж ночью, со страхом пришел в спальню. Ирина спала, так что он опять оставался один. Уже которую ночь подряд, находясь под искушением ночного кошмара, он боялся своей постели. Он осторожно лег на спину, уставился в потолок, рассеченный бледными прямоугольниками от уличных фонарей. Откуда-то шел еле различимый звук. Работал какой-то механизм у коммунальщиков или еще что-то. Что-то похожее на тиканье. Помимо этого тиканья было множество других ночных звуков: пьяные приглушенные голоса со скамейки в детском городке, выразительное урчание водопроводных труб, отчетливый звук телевизора у соседей, рев байков, масса чего-то еще. Но он вычленял из всей ночной какофонии только этот тикающий назойливый разрушающий равновесие звук. Это тиканье вырубало дыру в мозгу. Никуда от этого треклятого тиканья нельзя было деться. И вдруг провалился в сон, да так удачно, будто ухитрился прошмыгнуть мимо своих бредовых видений — крепко проспал всю ночь и не проснулся даже в свое обычное время, чтобы собираться на работу. Ирина тоже не разбудила — откуда ей было знать, что ему надо вставать. Было бы нужно, предупредил бы накануне или включил будильник. Перед самым выходом, впрочем, заглянула в спальню:
— Ты все спишь, на работу сегодня не идешь? Я побежала!
Он заполошно сел в кровати, слышал, как она обувалась в коридоре, потом открылась входная дверь, щелкнул замок. Он прищурившись сквозь все еще слипающиеся ресницы посмотрел на часы. Половина десятого. Ну и поспал же, подумал он. Поднялся, надвинул шлепанцы, пошатываясь пошел в туалет, все еще видя окружающее пространство сквозь пелену, потом в умывальник. В зеркале рассмотрел себя: физиономия, как после боксерского поединка. Принялся с ленцой чистить зубы. И только тут все вспомнил!
Вот же ванна, о борт которой опирался левой рукой. А под ванной лежало… Но чистить зубы не прервался, стал, правда, драть десны с таким нервным остервенением, что из них кровь пошла. Долго стоял, низко склонившись, полоскал рот, сплевывал белое с красным, опять полоскал, сплевывал. Умывшись, выключил воду, тщательно вытерся, присел на краешек ванны. Сердце колотилось, в мозгу будто всполохи проносились.
Странно, но все вчерашнее ему теперь показалось не то что глупым, а тягостным — настолько, что эта тяжесть будто заново разлилась по телу. Он, наконец, опустился на колени, заглянул под ванну, кровь прилила к лицу, это показалось особенно неприятным, даже как-то болезненно ударило в голову. Сверток был на месте. После этого вернулся в спальню, оделся и словно в недоумении уселся на кровати, опершись о колени локтями и сцепив ладони.
Нужно было что-то делать. Так он себе сказал.
Что делать?
А стоило ли что-то делать? Что изменится, если ничего не делать, оставив действительность в вялотекущем состоянии?
Рассеянно прошел на кухню. Сашок все еще спал в зале на разложенном диване. Это хорошо, что он спал, каникулы… Во всяком случае сын его не беспокоил. Как не беспокоил и тесть. Ирина тоже ни о чем не догадалась. Да, утром, заглянув в спальню, была довольно бодрая. Ирина придет вечером, и к ее возвращению нужно как-то утрясти всю эту чепуху… Можно тянуть только до того момента, когда она возьмет в руки метлу и швабру… Может быть, и не сегодня, но все равно скоро — последний раз она прибиралась дня два назад… Вернуть ружье отцу?.. Продемонстрировать старику этакую показательную идиотию?
Заглянул в холодильник, тупо стоял перед ним, ничего не соображая. Начинала болеть голова. Закрыл холодильник. Все-таки нужно было хотя бы выпить чаю. Чайник был еще горяч, но Сошников зажег конфорку, поставил вновь греть. Плюхнулся на стул. Вдруг подумал, что, может быть, сегодня не пойти в контору. Сначала нужно утрясти весь этот бред с ружьем, а на следующий день все придет в норму, потому что следующий день отменял абсолютно все! Тут же взялся за телефон, набрал номер редакции. На том конце поднял трубку заместитель редактора Бурозубкин, человек вялый, даже тугодумный, чем бывало раздражал Сошникова. Теперь же голос Бурозубкина и вовсе едва не взбесил, так что стоило усилий сдержать себя от явного хамства: