даже в могилу. Так что Коренев, обложенный роскошными цветами, и сам с белым фаустовским лицом, выглядел несколько смущенным от того, что впервые — не в жизни, конечно, а вот только в смерти, но все-таки впервые от своего рождения — он выглядел так богато, элегантно и расчесанно. На реальные прижизненные были похожи только заскорузлые неловкие синюшные руки покойного, связанные тряпочкой на груди.
Тут Сошников перевел взгляд на людей, сидевших у гроба. Две смутные неузнанные фигуры. Совсем не известная Сошникову пожилая полная тетка в черном, она подняла отечное лицо, пусто посмотрела на Сошникова. И женщина чуть помоложе, тоже незнакомая, но не в траурной черноте, а в чем-то вполне затрапезном — в каком-то сереньком пальтишке и красной вязаной шапке.
Наверное, времени для выражения почтения прошло достаточно. Сошников кивнул, сам не зная, что показал этим движением, и вышел в коридор. Он прошел чуть дальше, мимо душисто пахнувших елью аляповатых венков. Увидел Нину в конце коридора, возле входа на кухню. Она сидела на чем-то низком в полутьме и, сама в черном, почти сливалась с потемками, так что Сошников не столько узнал ее, сколько угадал по ее небольшой съежившейся фигуре, что это она. Подошел, не зная, что сказать. Она сама заговорила тихо и с той озабоченностью в голосе, которая неизбежно проявляется у людей во время потрясений:
— Хорошо, что ты пришел.
Он опять не нашелся, что сказать, только так же, как и в прошлый раз, кивнул и рукой, кончиками пальцев, прикоснулся к ее плечу. Он подумал, что давно не видел Нину — наверное, года два прошло или даже больше, — а разговор затеялся такой, будто они только вчера болтали о чем-то.
— Знаешь, что она сказала? — Нина отвела глаза и заговорила еще тише, с нотками обиды. — Та, его родственница… Я даже не знаю, кем она ему доводится — то ли двоюродная тетка, то ли троюродная сестра… Она сказала, что я свела его на тот свет, чтобы присвоить себе эту квартиру.
— Брось, Нина, люди в сердцах чего не наговорят.
— Господи, как все-таки нехорошо… Но я же не могу претендовать, мне это ничего не надо. Мы с Алешей даже расписаны официально не были. И я не хотела никогда претендовать. Мы теперь с Лялькой поедем к маме…
— Все уладится, Нина.
Она, кажется, немного успокоилась, но тут же отклонилась в сторону, долго посмотрела в коридор. Сошников тоже повернулся, посмотрел, но ничего особенного не увидел: так же тихо приходили и уходили люди.
— А знаешь, если сказать по правде, — вновь взволнованно начала она. — Мне всегда здесь было страшно. А тут такое… Этот дом… Будь он неладен…
— Зачем ты так? Такая милая развалюха. Удивительно, как ты могла навести здесь порядок.
— Нет, не милая. Да, есть такие развалюхи, милые. А здесь… — Она замолчала, и вдруг тихо, но при этом испуганно проговорила: — Я перед ним кругом виновата.
— Как ты могла быть виновата. Разве от тебя что-то зависело? Мы же все видели…
— Ничего вы не видели. Ничего вы не видели и ничего не знали.
Она замолчала и опять с тем же испугом и уже почти шепотом спросила:
— Как ты думаешь, мне нужно туда пойти?
— Я не знаю. — Сошников пожал плечами. — Но если хочешь, конечно, иди — никого не спрашивай. Ты здесь хозяйка.
— Ты только не уходи, пожалуйста. Там, на кухне, там ребята.
Она вдруг гибко скользнула у него под рукой. Сошников вздрогнул, посмотрел ей вслед. Было на ней нелепое, совсем длинное и широкое, перехваченное пояском на узкой талии черное платье — может быть, одолженное у кого-то для такого траурного случая, потому что, наверное, своего черного платья у Нины не было. Подбирая подол, она быстро прошла к двери в ту комнату, остановилась на входе, приподнимаясь на цыпочках, вытягивая шейку и, наконец, шагнула внутрь.
Сошников прошел в крохотный коридорчик к кухонной двери, открыл ее. Те люди, которые здесь негромко разговаривали, с его появлением замолчали.
Земский сидел спиной к выходу обок стола, закинув ногу на ногу. Спина его за последние года два или три, которые Сошников его не видел, стала шире и загривок солиднее — шкура на шее коричневая от загара, что посреди мартовской бледности сразу бросалось в глаза. Он немного повернулся к вошедшему, неопределенно улыбнулся. По ту сторону сидел редактор рекламной газеты «А и Б», чудаковатый импульсивный верзила Сергей Лейшман. И третий — чуть присевший на широкий и низкий подоконник, молодой сальноволосый толстячок, служивший в газете Земского, имени его Сошников не знал.
Сошников молча поздоровался за руку со всеми. Он и не думал садиться за стол, хотел поделикатнее тут же ретироваться. Но улыбка Земского уже выразила соучастие — он искренне, с расположением, подвинул в сторону Сошникова пустой граненный стакан, из которого, возможно, только что пил сам, больше половины налил в него водки. Сошников не возражал, хотя вряд ли рискнул бы выпить так много — пять лет он почти не прикасался к спиртному, но теперь молча взял стакан, кивнул, выражая всем понятное согласие с мрачной торжественностью похоронной тусовки, и неожиданно для себя отпил несколько ощутимых глотков. И опять мельком заметил про себя, что Земский раздобрел телом — впрочем он не то что пополнел, но налился мужиковатой плотностью, и если уж не постарел, то стал нахмуреннее, даже в джинсах и в спортивной черной кожанке нараспашку, под которой был надет добротный белый свитер, он выражал теперь что-то начальствующее, строгое.
Из закуски на столе была шоколадка в развернутой фольге, почти нетронутая, Сошников поставил стакан, в котором водки убыло все-таки совсем немного, отломил от уголка маленькую дольку, пожевал. Можно было и теперь ни о чем не говорить, позволительно было воспользоваться траурной обстановкой, кивнуть и выйти. Однако заговорил Сергей Лейшман, который, конечно, не мог знать, что там копошилось в душе Сошникова.
— Вот мы пьем и спорим, — заговорил он с легким юморком, но не так громко, чтобы услышали в коридоре, — а кто собственно был Коренев?
Толстячок у окна прыснул, с явной старательностью выражая солидарность с начальством, и тут же показательно зажал пухлой ладошкой себе рот.
— Кто был Коренев? — повторил вполголоса Лейшман.
— То есть? — спросил Сошников неопределенно. Он не был расположен к шуткам. Он теперь прислушивался к себе, с любопытством ожидая, какой эффект произведет водка после многолетнего перерыва. В ушах будто бы начинало понемногу шуметь.
— Был он аристократ среди босяков? — Лейшман округлил глаза и поднял указательный палец. — Или босяк среди аристократов?
— Главное, что уже не спросишь, — чуть хрипло сказал Земский.
Толстячок опять прыснул и опять зажал рот.
— Но то, что он был аристократ — это факт. Никто в этом не сомневается, — сказал Лейшман.
— Как и все мы здесь, — улыбнувшись с кислым сарказмом, сказал Сошников. Наконец он почувствовал головокружение.
— Да? — с пьяным деланным недоумением приподнял брови Земский. — Садись, чего ты. — Он за спинку выдвинул из-под стола стул. Сошников с сомнением сел — все равно делать было нечего. Земский опять взялся за бутылку, налил в стакан Лейшмана, потом толстячку, но водка в бутылке кончилась. Земский недоуменно посмотрел на толстячка.
— Секунду! — тот быстро достал из большой спортивной сумки, стоявшей у него за спиной на подоконнике, еще бутылку.
Земский обратился к Сошникову:
— Как сам?
— Все так же — сам, за меня никто, — в тон ему ответил Сошников.
— А… — протянул Земский. Он долил второй стакан. В третий, недопитый Сошниковым, плеснул немного и так же подвинул его к Сошникову. И опять ожидающе посмотрел на толстячка, который стоял несколько мгновений, вопрошающе глядя на хозяина, и вдруг догадался — подобострастно ринулся к буфету, открыл дверцу, достал оттуда еще стакан, поставил перед Земским. Тот налил себе половину, поставил бутылку и достал сигаретку из лежавшей на столе пачки. И опять толстячок был тут как тут — в его руке уже горела зажигалка и он подносил ее к сигаретке Земского. Сошникова как-то неприятно удивила этакая проворность мелкого холуйчика.
— А я… — пыхая дымком и немного прижмуриваясь под своими большими очками в золотой оправе, вновь заговорил Земский. — А я слышал, что ты в заводской многотиражке работаешь.
— Работаю, — без обиды кивнул Сошников. — Уже больше года.
— Ну-ну… Наверное, целых десять копеек платят?
— Платят, — кивнул Сошников. — День в день.
— Ну… — Земский глубоко затянулся и стал выпускать дым — медленно, в сторону и вверх, вальяжно откинувшись на спинку стула, иронично скосившись на Сошникова. После этого взялся за стакан и как-то мгновенно посерьезнел, потупился. — Ладно, все хрень… Давайте помянем Николаича. Что ни говори, мы его все любили. — И добавил с особой горечью: — А сдох, как собака.
Все взяли свои стаканы и выпили, кто сколько мог. Сошников вновь сделал два маленьких глотка. Земский выпил все, что налил себе. Он был уже заметно тяжел. Словно в раздумье он заговорил:
— А то давай ко мне… По старой памяти…
— Будешь двадцать копеек платить?
— Буду. Не двадцать, а тридцать. — Земский с пристальностью посмотрел Сошникову в глаза и с совершенной серьезностью добавил: — Тридцать тысяч деревянных. Для начала. А потом еще больше.
Толстячок, присевший на подоконнике, оказавшийся, как и хозяин, с сигареткой в зубах, поперхнулся от неожиданности, так что сигаретка выпала изо рта на пол, тут же кинулся поднимать. И редактор Лейшман подал голос:
— В моей конторе только один человек получает тридцать тысяч. Это я.
— У-у, — принимая игру, вытянул губы Сошников. — Как заманчиво-то… — Но он почувствовал, как внутри екнуло, и подумал, что, как ни старайся, а это екнувшее в груди волнение трудно спрятать.
— Подумай, — кивнул Земский. — Но недолго. — И опять взялся за бутылку.
— Вадим, не гони, — сказал Лейшман.
Но Земский все равно разлил водку по стаканам и взялся за свой. И тут толстячок заговорил слезливым и надсадным голосом: