— Это тебе.
— Хорошо, спасибо, но зачем?.. Откуда у тебя все это — угостили?
— Нет, украл. Это моя доля… — все еще сильно пьяным голосом сказал он. — Как шухариле дали только одну банку и немного картошки. Для начала, так сказать, как стажеру.
— Какой шухарила, какой стажер, Вадим, ты о чем?
— Ну, значит, на шухере я стоял. С твоими соседями-братцами обокрал чей-то подвал…
— Ты что, серьезно?
— Куда серьезнее.
— Кого же вы обокрали? — таращила на него глаза.
— Кого-кого… Откуда я знаю! Кого-то здесь недалеко. Петр Петрович и Андрей Петрович залезли в чей-то подвал, а я на шухере стоял, а потом помогал уносить награбленное.
Она прыснула, зажав рот ладошкой.
— Как ты мог?
— Так и мог — наука несложная. — Немного пошатываясь, прошел в комнату, кое-как разделся и повалился на кровать, уже не обращая на ее реплики внимания.
На следующее утро Земский не смог встать, сел на кровати, спустил ноги на пол и сутуло оцепенел. Тупо смотрел на ноги и не мог пошевелиться. Нины в комнате не было, но он ее слышал где-то в глубине. Позвать тоже не мог. Ждал. Она только вошла, посмотрела на него, спросила неопределенно:
— Ну ты что?.. Все понятно. — Опять ушла. А через минуту принесла небольшую стеклянную бутылку с плескавшейся желтоватой жидкостью. Поставила перед ним стакан и налила туда жидкость. Получился почти полный стакан. — Реанимация.
— Откуда у тебя? — проговорил он, обхватывая стакан обеими руками.
— Обижаешь, — серьезно сказала она. — У меня солидный опыт жены алкоголика. Я знаю, как вас возвращать к жизни.
Земский выпил и минут десять сидел неподвижно, а она, подтрунивая над ним, видела, как с лица его отступает бледность и оно розовеет. Вскоре он получил возможность двигаться.
Она сказала, что на пару часов уйдет:
— Нужно помочь соседке. Она совсем старая, из дома не выбирается. Я к ней два дня не заходила. Как бы что ни случилось. Земский пошел с ней. На третьем этаже был такой же длинный коридор с пятью дверьми, но только с более низким потолком, на котором местами уцелела лепнина сталинских гипсовых изысков, остатки последнего грандиозного ремонта. Здесь царила полная разруха, сдобренная к тому же стойким запахом старушечьего запущенного жилья, громоздились остатки мебели. В двух комнатах дверей вовсе не было, третья дверь откляченно висела на уцелевшей нижней петле. В дальней каморке, на грязной тумбочке, пылала плитка с открытой спиралью. И вокруг кучковалась отсыревшая в стойком холоде жизнь: кровать с тощей длинной седой старухой, наваленное барахло на столе и стульях. Старуха куталась в какие-то поддевки и одеяло, спустив на пол тонкие ноги в светлых шерстяных штанах, ноги эти были вставлены в огромные валенки.
— Как вы тут еще не сгорели? — пожимал плечами Земский.
— Семь раз горели, — совсем молодым, грудным голосом, проговорила старуха. — Однажды сами смогли потушить, но чаще выручали пожарные. Хотя нет, один раз, в пятьдесят третьем году, сгорела вся крыша — был большой ремонт.
И вот когда она заговорила этим своим грудным голосом, только тогда Земский узнал ее:
— Татьяна Анатольевна?
— Да, — посмотрела сощурившись.
— Не узнаете?
— Нет, не узнаю.
— Я ваш ученик — Вадим Земский. — Он подмигнул изумленной Нине.
— Земский Вадим… — задумчиво проговорила Татьяна Анатольевна — Один из моих лучших учеников. Вы журналист.
— Ну надо же, — удивленно проговорила Нина. — Мир, правда, состоит из четырех углов.
Все вяло засмеялись. Старуха опять заговорила:
— Я за вас рада, Вадим… А вот какая стала я, совсем никудышная.
Было время, она вскальзывала в класс, заставая их врасплох в самых каверзных ситуациях, — высокая, жилистая, сильная, не по-женски сильная — многие из них испытывали силу ее рук. Она ежеминутно бывала будто во всех уголках: «Заинулина, закрой рот, не дыши на соседей дурно». Но избрав эту игру, она всегда оставалась в выигрышном положении: они не могли ей ответить, они тихо избывали свою ненависть в бессильном шипении за ее спиной: Грымза.
«Земский! — Черные глаза, сильно седеющая — черный волос был изнизан белыми перьями, преисполненная утонченной злостью, нависала над провинившимся, тонкие синеватые никогда не знавшие помады губы выцеживали: — Если тебе хочется в уборную, то не надо рассказывать товарищам, как у тебя распирает кишечник…»
Класс не взрывался — класс начинал тихо сипеть задавленным хохотом.
«Я не об этом ему сказал!..»
«А ты должен сделать, как в детских садиках делают все послушные ребятишки, поднять руку и отпросится: разрешите в уборную, Татьяна Анатольевна…»
Гениальный прожигающий взгляд мегеры, гениальный пришепт. Где, в каких педагогических поэмах, Грымза нахваталась блатарских повадочек?..
Нина прибиралась в комнате, а Земский стоял в сторонке, скрестив руки на груди, и поминутно заговаривал со старухой:
— И как же вы? Так и не вышли замуж?
Старуха охотно отвечала: о нищенской пенсии, о неизбывном холоде, но охотнее всего о своих болезнях. Разговор ни о чем… Но потом Нина понесла помойное ведро на улицу, а заодно должна была пойти в магазин купить старухе продуктов. Земский остался один на один с ней, присел на краешек деревянного обшарпанного стула и немного покачался, словно пробуя стул на прочность.
— Не мог предположить, что вы меня считали одним из лучших учеников. Сдается мне, это вы сейчас ради приличия такое говорите. В школе вы мне совсем другое говорили и больше «четверки» никогда не ставили.
— Никому не ставила, — с гордостью сказала старуха. — Кто же может знать русский язык на «отлично»… Я бы ни одному университетскому преподавателю не поставила «отлично» — они между собой не могут найти согласия — школа московская, школа ленинградская…
— А я думал, только наш класс — сплошные раздолбаи. Оказывается, университетские преподаватели недалеко ушли. — Земский хмыкнул. — Помню, если у кого-то в сочинении не было фразы «красной линией через все произведение», вы, независимо от содержания и отсутствия ошибок, автоматически ставили «три». Эта «красная линия» — будь она неладна. Или, помните, бред про Катерину — «полететь, как птица»?.. Хотя давайте, наконец, разберемся, кто такая Катерина? Гулящая бабенка с шизофренической склонностью к суициду…
— Вы так считаете? — старуха стушевалась и даже сделалась хмурой, дернула плечами, показывая, что не принимает тона. — Давайте уж оставим Катерину.
— Хорошо, давайте.
— И что же, вы знакомы с Ниной? Зашли к ней в гости? — спросила немного даже радостно.
Но Земский уже не мог остановиться — похмельный сарказм захлестывал его:
— Почему же в гости, я у нее уже три дня живу. Кажется, три… Или, постойте, больше, что ли?.. Я вроде как друг ее. Так теперь говорят: друг. На три дня… Как бы друг. Ну вы знаете, теперь у людей все «как бы»: как бы друг, как бы дом, как бы страна, как бы жизнь… В ваше время говорили точнее: сожитель. Хотя до сожителя пока недотягиваю. Вот еще точнее: хахаль. Так говорят ваши соседи, братцы-акробатцы — Андрюша с Петенькой. Есть в этой кличке, правда, что-то собачье. — И повергая старуху в еще большее смятение, глумясь над ее растерянностью, добавил: — Или вот, совсем точно и емко — не сожитель, и не хахаль, а просто ё…рь. И это, заметьте, при всем том, что Леша Коренев был моим товарищем. Как бы товарищем.
— Да, все это не очень хорошо, — пряча свои когда-то черные, пронзительные, а теперь потухшие, бесцветные глаза, проговорила она.
— Почему же нехорошо? — с напускным удивлением возразил Земский. — Нам с Ниной как раз очень хорошо. Приятно. Временами… Ну а что касается чужого мнения на этот счет — не плевать ли?.. А вы замечали, как люди делаются бдительны, когда кому-то хорошо?.. Да плевать! Вот вы, Татьяна Анатольевна, не хотите, чтобы вам было хорошо? Хотите переехать из этой пещеры в благоустроенное место? А там горячая вода, ванна, чистое белье, санитарки, уход.
— Что значит, переехать?
— Есть у меня реальный выход на влиятельных людей, которые — только свистни — устроят вас в очень приличный пансионат. Соглашайтесь. Я слово держу. Если сказал слово, то сделаю.
— Пансионат — это, надо полагать, дом престарелых?
— А что же, чем вам плох дом престарелых? Очень приличный, с отборным контингентом.
— Переехать в богадельню — значит, самой поставить точку в собственной жизни.
— Э-э, Татьяна Анатольевна, вы какую-то совсем уж чепуху лопочите. Вам уж скоро, как говорят, собороваться, а вы… Старость не спрашивает у человека, чего он хочет, все как раз наоборот — человек спрашивает у старости, чего хочет она.
— Вы совсем не изменились, Вадим, — тихо, понурившись, сказала старуха. — Я всегда чувствовала в вас что-то слишком жесткое.
— Это вы о том случае, что ли? Вот память. — удивился Земский. — Я думал, никто, кроме меня, не помнит.
— Отчего же, я тот случай с Леночкой Красновой помню очень хорошо.
— Но только я не жесткий, я реалистичный. А раз реалистичный, то будет честно сказать, что я не жесткий, а жестокий. Но ведь, согласитесь, и великодушный. — Он с удовольствием улыбнулся и добавил: — Временами. К тем, кто послушен… А извиняться перед той девкой я не хотелё потому что считал нецелесообразным. Она мне сказала такое, что простить было никак нельзя. И сказала при всем классе. Вот почему я ей так хорошенько двинул в челюсть. А извиняться не считал нужным, потому что тем самым нанес бы ущерб своему положению в классе. А так я остался для одноклассников авторитетным товарищем. Зато девке той, как помните, объявили бойкот, а потом и вовсе ее перевели в другую школу. Все очень просто, Татьяна Анатольевна. Вы же хотели мне тогда жизнь сломать, потребовали, чтобы меня из паршивой комсомолии исключили, и думали, что мне это как-то повредит. И вас послушались. А как не послушаться. Старая сексотка, вы всю школу в страхе держали. И я вместо института в армию загремел. Ну и что из того! Армия мне только на пользу пошла, я там научился копать канавы, пить водку и курить.