За эту неделю ему удалось выспросить Мириам о Максе — он осторожно задавал наводящие вопросы. Его удивило, что Макс учится не на доктора и не на адвоката, а проходит специальный курс, дающий диплом экономиста. Фельд считал, что экономисты — это все равно что бухгалтеры, и предпочел бы более «культурную» профессию. Но вскоре он подробно разузнал об этой профессии, убедился, что экономисты с высшим образованием пользуются всеобщим уважением, и, успокоившись, ждал субботнего вечера. Но суббота — день занятой, поэтому он задержался в мастерской и не видел Макса, когда тот зашел за Мириам. От жены он узнал, что ничего особенного при встрече не произошло. Макс позвонил, Мириам взяла пальто и ушла с ним — вот и все. Фельд ни о чем допытываться не стал — его жена наблюдательностью не отличалась. Спать он не лег и дремал сидя, с газетой на коленях, почти не заглядывая в нее, настолько он ушел в раздумье о будущем. Он очнулся, когда дочь пришла, — она стояла перед ним, устало снимая шляпку, и, только поздоровавшись с ней, он вдруг неизвестно отчего испугался и не спросил, как прошел вечер. Но когда она ничего не сказала, ему все же пришлось самому спросить, весело ли ей было. Сначала Мириам произнесла какие-то ничего не значащие слова, но вдруг передумала и, помолчав, сказала:
— Мне с ним было скучно.
Не сразу переборов острое чувство разочарования, Фельд спросил, почему скучно, и она, не задумываясь, ответила:
— Потому что он материалист, и больше ничего!
— Что это значит — материалист?
— Души в нем нет. Он интересуется только вещами.
Фельд долго обдумывал, что это значит, потом спросил:
— Но ты с ним будешь видеться?
— А он меня не просил.
— А если попросит?
— Нет, не буду.
Спорить с ней он не стал. Но проходили дни, и он все больше надеялся, что она передумает. Хоть бы Макс позвонил, думал он в уверенности, что Мириам просто по неопытности не разобралась в нем. Но Макс не звонил. Более того — он теперь ходил в колледж по другой дороге, минуя мастерскую, и Фельд был глубоко обижен.
Но однажды к вечеру Макс зашел и спросил свои башмаки. Сапожник снял их с полки — он поставил их туда отдельно от другой обуви. Чинил их он сам, подметки и каблуки были пригнаны крепко и ладно. Башмаки были начищены до блеска и выглядели совсем как новые. У Макса дрогнул кадык, когда он их увидел, и потускнели глаза.
— Сколько с меня? — спросил он, не глядя на сапожника.
— Я же вам уже говорил сколько, — печально сказал сапожник. — Один доллар и пятьдесят центов.
Макс подал ему две смятые бумажки и получил новенькую монетку — полдоллара серебром.
Он ушел. О Мириам не было сказано ни слова. В этот вечер сапожник обнаружил, что новый помощник все время его обкрадывает, и у него сделался сердечный припадок.
Хотя припадок был и не очень серьезный, но Фельд три недели пролежал дома. Мириам сказала, что надо бы пойти за Собелем, но при всей своей слабости Фельд гневно отверг эту мысль. Однако в глубине души он понимал, что другого выхода нет, и в первый же день, замотавшись в мастерской до одури, он убедился в этом окончательно и в тот же вечер, после ужина, устало поплелся на квартиру к Собелю.
С трудом поднявшись по лестнице и зная, что ему это вредно, он постучал в дверь на верхнем этаже. Собель открыл ему, и сапожник вошел. Комнатка была маленькая, бедная, единственное окно выходило на улицу. В комнате стояла узкая койка, невысокий стол, прямо на полу у стены лежали как попало стопки книжек, и Фельд подумал: как странно, что Собель человек необразованный, а так много читает. Однажды он его спросил: «Собель, и зачем вы так много читаете?» — и подмастерье ничего не мог ответить. «А вы где-нибудь учились, в каком-нибудь колледже?» — спросил он, но Собель только покрутил головой. «Читаю, чтобы знать», — сказал он. «Что знать? — спросил сапожник. — Зачем знать?» Но этого Собель ему не объяснил — верное доказательство того, что читает он, потому что чудак.
Фельд сел, он задыхался. Собель сидел на кровати, прислонясь широкой спиной к стене. На нем была чистая рубаха и чистые штаны, короткопалые руки, отдохнувшие от колодки, казались до странности белыми. Он исхудал лицом, побледнел, словно не выходил из комнаты с того дня, как убежал из мастерской.
— Ну так когда вы вернетесь на работу? — спросил Фельд.
И к его величайшему удивлению, Собель крикнул:
— Никогда! — И, вскочив с кровати, шагнул к окну, выходившему на жалкую улочку. — Зачем мне возвращаться? — закричал он.
— Я вам прибавлю жалованья.
— А кому оно нужно, ваше жалованье!
Сапожник растерялся, он понимал, что не в жалованье дело, и не знал, что сказать.
— Так чего же вы от меня хотите, Собель?
— Ничего!
— Я же с вами обращался, как с родным сыном!
Собель с силой замотал головой:
— Так почему вы подбираете чужих, прямо с улицы, знакомите их с Мириам, почему вы обо мне не подумали?
У сапожника отнялись руки и ноги. Он сразу осип и ни слова выговорить не мог. Наконец, откашлявшись, он прохрипел:
— А при чем тут моя дочка, какое ей дело до сапожника, до моего подмастерья, тридцатипятилетнего человека, хоть он на меня и работает?
— А почему я на вас работал? — закричал Собель. — Думаете, я отдал пять лет жизни за ваши несчастные гроши, работал на вас, чтоб у вас было что кушать и где спать, да, за это?
— А за что? — закричал Фельд.
— За Мириам, — выпалил Собель, — за нее…
Наступила тишина, потом сапожник выговорил с трудом:
— За работу деньгами платят, Собель, деньгами, — и замолчал.
И хотя в нем все кипело, мысли шли ясные и холодные: он не мог не признаться себе, что давно подозревал, что творится в душе Собеля. Не отдавая себе отчета, он подсознательно, со страхом все давно понял.
— А Мириам знает? — хрипло спросил он.
— Знает.
— Вы ей сами сказали?
— Нет.
— Так откуда она знает?
— Откуда знает? — переспросил Собель. — Знает — и все. Знает, кто я, знает, что у меня на душе.
Фельд вдруг словно прозрел. Какими-то хитрыми путями, через свои книжки, через записи, Собель дал понять Мириам, что он ее любит. В сапожнике вспыхнул страшный гнев — как его обманули!
— Собель, вы сумасшедший! — сказал он с горечью. — Никогда она за вас не выйдет — за такого старика, такого урода.
От гнева Собель весь почернел. Он стал осыпать сапожника проклятиями, но вдруг, как он ни удерживался, из глаз его хлынули слезы, и он глухо зарыдал. Он повернулся спиной к Фельду, встал у окна, сжав кулаки, и плечи у него затряслись от сдавленных рыданий.
Сапожник смотрел на него, и его гнев убывал. От жалости у него заныло внутри, слезы выступили на глаза. Как странно, как горько, что беженец, взрослый мужчина, полысевший и состарившийся от несчастий, чудом спасшийся от гитлеровских крематориев, вдруг тут, в Америке, влюбился в девочку вдвое моложе себя. И целых пять лет, изо дня в день, он сидел над сапожной колодкой, орудуя ножницами и молотком, не умея высказать словами то, что лежало на сердце, не зная ничего, кроме упрямой безнадежности, и ждал, пока девочка вырастет.
— Нет, уродом я вас не считаю, — негромко сказал Фельд.
Но он понимал, что не Собеля он назвал уродом — уродливой станет жизнь Мириам, если она за него выйдет замуж. Странная, пронзительная боль за дочку охватила его, как будто она уже стала женой Собеля, женой всего лишь какого-то сапожника, и жизнь у нее сделалась похожей на жизнь ее матери. Значит, и все его мечты, все, ради чего он трудился, надрывая сердце тревогой и непосильной работой, — все мечты о лучшей жизни для нее пойдут прахом.
В комнате стало тихо. Собель у окна углубился в какую-то книгу, и, когда он читал, он казался совсем молодым.
— Ведь ей всего девятнадцать лет, — запинаясь, проговорил Фельд, — слишком она молодая, чтобы выходить замуж. Подождите хоть два года, пусть ей будет двадцать один, тогда вы с ней поговорите.
Собель не ответил. Фельд встал и вышел. Медленно спускался он по лестнице, но, выйдя на улицу, несмотря на пронзительный холод и выбеленную снегом мостовую, пошел уверенным, крепким шагом.
А на следующее утро, когда сапожник с тяжелым сердцем пришел открывать мастерскую, он увидел, что ему не надо было вставать так рано, потому что его подмастерье уже сидел над колодкой, выколачивая себе право на любовь.
Идиоты первымиПер. В. Голышев
Тонкое тиканье тусклых часов стихло. Мендель, дремавший в потемках, проснулся от страха. Он прислушался, и боль возобновилась. Он натянул на себя холодную одежду ожесточения и терял минуты, сидя на краю кровати.
— Исаак, — прошептал наконец.
В кухне Исаак, раскрыв удивленный рот, держал на ладони шесть земляных орехов. Положил их по одному на стол: один… два… девять.
По одному собрал орехи и стал в двери. Мендель в просторной шляпе и длинном пальто все еще сидел на кровати. Исаак насторожил маленькие глаза и ушки; густые волосы седели у него на висках.
— Schlaf[1],— сказал он гнусаво.
— Нет, — буркнул Мендель. Он встал, задыхаясь. — Идем, Исаак.
Он завел свои старые часы, хотя от вида смолкшего механизма его замутило.
Исаак захотел поднести их к уху.
— Нет, поздно уже. — Мендель аккуратно убрал часы. В ящике стола он нашел бумажный пакет с мятыми долларами и пятерками и сунул в карман пальто. Помог надеть пальто Исааку.
Исаак поглядел в темное окно, потом в другое. Мендель смотрел в оба пустых окна.
Они медленно спускались по сумрачной лестнице — Мендель первым, Исаак сзади, наблюдая за движущимися тенями на стене. Одной длинной тени он протянул земляной орех.
— Голодный.
В вестибюле старик стал смотреть на улицу через тонкое стекло. Ноябрьский вечер был холоден и хмур. Открыв дверь, он осторожно высунулся. И сразу закрыл ее, хотя ничего не увидел.