Фидельман побоялся спросить, что с ним будет, если его постигнет неудача, а пока что он лихорадочно делал эскиз за эскизом.
Но дело у него шло плохо. Он работал весь день, а часто и всю ночь до рассвета, он пробовал все, что ему приходило в голову. Так как он всегда искажал фигуру Венеры, он снова стал изучать греческие статуи с циркулем и линейкой в руках, пытаясь вычислить идеальные пропорции нагого тела. Под надзором Скарпио он посетил несколько музеев. Фидельман работал и над золотым сечением Витрувия, экспериментировал с пересекающимися кругами, треугольниками Дюрера, изучал схематические тела и головы Леонардо. И ничего не выходило. У него получались какие-то бумажные куклы, а не женщины и уж конечно не Венера. Казалось, он изображает каких-то девочек-недоростков. Потом он стал копировать всех обнаженных женщин из альбомов, которые Скарпио носил ему из библиотеки, начиная с богини Эсквилина и кончая «Авиньонскими красотками». Фидельман неплохо копировал классические статуи и современную живопись, но как только он возвращался к своей Венере, она ускользала, словно подсмеиваясь над ним. Заколдовали меня, что ли? — спрашивал себя художник. — И что тому причиной? Ведь с меня требуется только копия, чего же я так вожусь? Он никак не мог догадаться, в чем дело, пока не увидел, как раздетая проститутка пробежала по коридору в комнату к подружке. Может быть, идеальная женщина слишком холодна, а мне хочется живого тепла? Жизнь сильнее искусства? Вдохновляться живой натурой? Фидельман постучал в двери и стал уговаривать девицу попозировать ему, но она отказалась по экономическим соображениям. И другие тоже отказались — в комнате их было четверо.
Одна из них, рыженькая, крикнула Фидельману:
— Как вам не стыдно, Артуро, зазнались вы, что ли, почему не хотите носить нам кофе с блинчиками?
— Я занят, работаю на Анджело.
Девицы захохотали:
— Знаем, картину рисуете! Тоже работа!
И они захохотали еще громче.
От их насмешек у него совсем упало настроение. Какое от них вдохновение, от этих потаскушек. А может быть, он не мог написать нагую натуру, потому что вокруг бегало голышом слишком много женщин. Все-таки придется взять натурщицу, раз ничего другого не выходит.
В отчаянии, почти что на грани безумия, оттого что время летит, Фидельман вспомнил о горничной Терезе. Конечно, она вряд ли могла считаться образцом женской красоты, но чего только не приукрасит воображение? Фидельман попросил ее позировать ему, и Тереза, смущенно хихикая, согласилась:
— Хорошо, только обещайте никому не говорить.
Фидельман пообещал.
Она разделась — тощая, костлявая женщина, с астматическим дыханием, и он написал ее такой — с плоской грудью, обвисшим животом, худыми бедрами и волосатыми ногами — ничего изменить он не мог. Ван Эйку она понравилась бы чрезвычайно. Когда Тереза увидела свой портрет, она бурно зарыдала.
— Я думала, вы сделаете меня красивой.
— Я так и собирался.
— Почему же вы сделали по-другому?
— Трудно объяснить, — сказал Фидельман.
— Я тут и на женщину непохожа, — рыдала она.
Фидельман прищурил на нее глаза и велел ей взять длинную комбинацию у одной из девиц.
— Одолжи у кого-нибудь комбинацию, и я тебя изображу очень соблазнительной.
Она вернулась в кружевной белой комбинации, и ей это так шло, что у Фидельмана перехватило горло, и, вместо того чтобы ее рисовать, он увлек ее на пыльный тюфяк в углу.
Обняв шелковую комбинацию, художник зажмурил глаза и попытался вызвать в воображении вечно ускользавшую от него Венеру. Он чувствовал, что сейчас его охватит забытый восторг, и ждал его, но в последнюю минуту на ум пришла неприличная песенка про Тициана и натурщицу — он даже не знал, что помнит эти стишки.
И в ту же минуту послышался грозный рев: в комнату вошел Анджело. Он немедленно велел Терезе убираться вон, а та, ползая нагишом на коленях, умоляла оставить ее на службе в отеле. Фидельмана на весь день погнали чистить клозеты.
— Можете меня оставить на этой работе, — подавленным голосом сказал Фидельман хозяину вечером в конторе. — Никогда мне не кончить эту проклятую картину.
— Почему? Что тебе мешает? Я же с тобой обращался как с родным сыном.
— Заколодило — и все.
— Иди работать, все наладится.
— Не могу я писать, никак не могу.
— По какой причине?
— Сам не знаю.
— Набаловали мы тебя тут, вот почему, — сказал Анджело и сердито ударил Фидельмана по лицу. А когда тот заплакал, он грубо пнул его ногой в зад.
В тот же вечер Фидельман объявил голодовку, но, услыхав об этом, хозяин пригрозил искусственным кормлением.
После полуночи Фидельман украл одежду у спящей проститутки, торопливо оделся, повязал платочек, подмазал глаза и губы и вышел из отеля мимо Скарпио, который сидел на табуретке у дверей, наслаждаясь ночной прохладой. Пройдя квартал, Фидельман испугался, что за ним погонятся, и побежал, спотыкаясь на высоких каблуках, но было уже поздно. Скарпио все же узнал его и кликнул привратника. Фидельман скинул туфли и полетел как сумасшедший, но ему мешала юбка. Скарпио и привратник догнали его и, сколько он ни отбивался руками и ногами, потащили обратно в отель. На шум и возню явился карабинер, но, увидев, как одет Фидельман, не стал за него заступаться. В подвале Анджело бил его резиновым шлангом, пока он не потерял сознание.
Три дня пролежал Фидельман в постели, отказываясь от еды и не желая вставать.
— Что же нам с ним делать? — бурчал встревоженный Анджело. — А что, если на него погадать? Давай погадаем, не то придется его просто похоронить.
— Лучше бы составить его гороскоп, — посоветовал Скарпио. — Я проверю его планету. А если и это не поможет, попробуем психоанализ.
— Давай, давай, только быстрей, — сказал Анджело.
На следующее утро Скарпио вошел в каморку Фидельмана с американским завтраком на подносе и двумя толстыми томами под мышкой. Фидельман лежал в постели и сосал окурок. Встать он не захотел.
Скарпио положил книги и пододвинул стул к самой кровати.
— Когда ты родился, Артуро? — ласково спросил он, щупая пульс Фидельмана.
Фидельман сказал — когда, в котором часу и где: Бронкс, Нью-Йорк.
Скарпио, справившись по таблицам зодиака, нарисовал гороскоп Фидельмана на листе бумаги и стал внимательно вглядываться в него своим единственным глазом. Через несколько минут он покачал головой:
— Ничего удивительного.
— Что, плохо? — Фидельман с трудом привстал с постели.
— Для тебя и Уран и Венера плохо расположены.
— И Венера тоже?
— Да, она управляет твоей судьбой. — Он поглядел на гороскоп. — Телец на подъеме, Венера подавлена. Вот почему ты ничего не можешь.
— А чем подавлена Венера?
— Тсс… Я проверяю, как к тебе относится Меркурий.
— Лучше сосредоточиться на Венере. Когда она будет в зените?
Скарпио проверил таблицы в книге, записал какие-то числа и знаки и стал медленно бледнеть. Он перелистал еще несколько таблиц, потом встал и подошел к грязному окошку.
— Трудно объяснить. Ты веришь в психоанализ?
— Пожалуй.
— Может, лучше попробовать тебя проанализировать. Ты не вставай.
Скарпио открыл вторую толстую книгу на первой странице.
— Надо дать волю свободным ассоциациям.
— Если я не выберусь из этого борделя, я наверняка умру, — сказал Фидельман.
— Ты помнишь свою мать? — спросил Скарпио. — Например, видел ли ты ее когда-нибудь раздетой?
— Мать умерла от родов, при моем рождении. — Фидельман чувствовал, что сейчас заплачет. — Меня воспитала Бесси, сестра.
— Говори, говори, я слушаю, — сказал Скарпио.
— Не могу. В голове пустота.
Скарпио уже читал следующую главу, перелистал несколько страниц, потом со вздохом поднялся.
— Может, тебя лечить надо. Прими на ночь лекарство.
— Уже принимал.
Скарпио пожал плечами:
— Жизнь — сложная штука. Во всяком случае, запоминай свои сны. Ты их записывай сразу.
Фидельман пожевал окурок.
В эту ночь ему приснилось, что Бесси собирается принимать ванну. Он смотрел в замочную скважину, как она наливает воду. Разинув рот, смотрел он, как она снимает халат и входит в ванну. Ее сильное молодое тело тогда было крепко сбито и круглилось, где положено, и Фидельман, которому во сне снова стало четырнадцать лет, смотрел на нее с вожделением, переходящим в тоску. Старший Фидельман, во сне, решил написать тут же «Купальщицу», но, когда Бесси стала мылиться белым куском мыла, тогдашний мальчик пробрался к ней в комнату, открыл ее убогий кошелек, вытащил пятьдесят центов на билет в кино и на цыпочках спустился по лестнице.
Мальчик из сна уже с облегчением закрывал дверь в прихожую, когда настоящий Фидельман проснулся с головной болью. Записывая сон, он вдруг вспомнил слова Анджело: «Все крадут. Все мы люди».
И у него появилась потрясающая мысль: что, если он сам, лично, украдет картину?
Замечательная идея! В это утро Фидельман позавтракал с аппетитом.
Для того чтобы украсть картину, надо было прежде всего написать копию. За один день художнику удалось сделать верный набросок картины Тициана, он перенес его масляными красками на кусок старого фламандского холста, который Анджело, увидев удачный набросок, поторопился ему достать. Фидельман загрунтовал холст и, когда он подсох, начал выписывать фигуру Венеры под пристальными взглядами затаивших дыхание заговорщиков.
— Главное — будь спокоен, — умолял его Анджело, обливаясь потом. — Только не испорть. Помни — ты делаешь только копию картины. Оригинал уже давно написан. Дай нам приличную копию, а мы уж доделаем остальное — химия поможет.
— Меня беспокоит характер мазка.
— Да никто его не заметит. Помни только, что Тициан писал смело, широкими мазками, насыщенной кистью. А под конец растирал краску пальцем. Но ты об этом не заботься. Никто с тебя не спрашивает совершенства, дай только приличную копию.
И Анджело нервно потер жирные руки.